Гойя, или Тяжкий путь познания

– Сеньора Хосефа Тудо, разумеется, почтет за честь и будет рада видеть ваше превосходительство, – ответил он сухо.

Вскоре после этого вошел слуга в красных чулках и доложил:

– Ваше превосходительство, дама ждет уже десять минут.

Неподвижное, сдержанно-почтительное лицо его не оставляло сомнений в том, кто была эта дама: королева.

– Жаль… – вздохнул дон Мануэль. – Придется прервать наш сеанс.

Домой Гойя возвращался с двойственным чувством. Ему случалось обижать женщин, бросать их ради карьеры. Но никто никогда не осмеливался обратиться к нему со столь наглым предложением. Если бы не Ховельянос, он ни за что не пошел бы на такую низость.

В мастерской он застал Агустина. Этот тип со своим вечно угрюмым, вечно недовольным лицом тоже внес свою лепту в интригу, жертвой которой он оказался. Франсиско занялся набросками, сделанными на приеме у дона Мануэля, и вскоре мясистое лицо герцога утратило добродушие, одухотворенность, на нем все заметнее проявлялась печать похоти и свинства. Гойя разорвал эскиз, насыпал на стол песку и принялся рисовать на песке. Сначала сладострастную, лукавую Лусию с лицом злой кошки, потом угловатого Мигеля с лисьим лицом. В конце концов он тяжело вздохнул и стер изображения.

Эту ночь провел он скверно,Так же скверно и вторую.Но потом пришло известьеДолгожданное от Альбы.Прибыл в дом лакей ливрейныйИ привез билет, в которомДон Франсиско приглашалсяНа большой семейный праздникВо дворец Буэнависта.Герцогиня отмечалаНовоселье, переезд в свойНовый, необычный замок.А в постскриптуме прочел он:«Дон Франсиско, скоро ли ВыВеер мой вернете мне?» И,Глядя с радостной улыбкойНа кудрявый, мелкий почерк,Понял он: это наградаВысших сил за то, что смог онПобедить в себе гордыню.Ради своего народа,Чтоб спасти дона Гаспара.

8

Прусский посланник, герр фон Роде, писал в своем донесении в Потсдам о доне Мануэле, герцоге Алькудиа:

«Встает он рано и тотчас дает своим шталмейстерам и прочим слугам подробнейшие указания на весь день и на ближайшие часы. В восемь часов отправляется он в манеж своего загородного дворца; во всякий день, около девяти часов, его там навещает королева, чтобы разделить с ним удовольствие верховой езды. Он прекрасный наездник. Там они остаются до одиннадцати часов. Если король рано возвращается с охоты, он присоединяется к ним. Герцога к тому времени уже ждет целая толпа чиновников, подрядчиков, купцов и просителей. На все дела у него уходит не более четверти часа. Затем начинается официальный утренний прием, на который, по обыкновению, приглашают с полдюжины знатных дам; звучит музыка в исполнении лучших музыкантов. В час пополудни дон Мануэль отправляется в королевский дворец, где у него есть собственные покои: гостиная, кабинет, спальня. В качестве камергера он формально присутствует на официальном обеде короля, затем удаляется в свои покои, расположенные непосредственно под личными покоями королевы. Там он обедает в присутствии королевы, которая спускается к нему по потайной лестнице, в то время как король снова предается охотничьим забавам. Во время этих встреч донья Мария-Луиза и дон Мануэль обычно обсуждают политические меры, которые потом предлагают королю.

Около семи часов вечера дон Мануэль является к королю для доклада. В восемь часов он возвращается в свои апартаменты, где его обычно уже ожидают с прошениями тридцать-сорок женщин разных сословий и классов. На рассмотрение их дел у него уходит более двух часов. На десять часов он, по обыкновению, приглашает своих советников, и тут только начинается настоящая работа, на которую отводятся лишь эти два вечерних часа. Однако он неукоснительно старается уладить все текущие дела быстро и своевременно. На письма, не требующие долгих раздумий, он почти всегда отвечает в тот же день. Ум у него быстрый и верный, а то, что он не любит подолгу заниматься делами, с лихвой окупается безошибочностью принимаемых им решений.

Одним словом, несмотря на молодость, он весьма недурно отправляет свою чрезвычайно ответственную должность, и Европа, несомненно, много бы выиграла, если бы во всех государствах этот пост занимали такие чиновники».

9

Вечеринка для дона Мануэля и Хосефы Тудо состоялась у доньи Лусии.

Дом сеньора Бермудеса, большой и просторный, утопал в произведениях искусства. Стены сверху донизу, словно огромным пестрым ковром, были покрыты картинами, старыми и новыми, большими и маленькими.

Донья Лусия по старинному испанскому обычаю принимала гостей, сидя на возвышении, под высоким балдахином. Она была одета во все черное; ее изящная голова, увенчанная высоким гребнем, с лицом, похожим на маску, напоминала головку ящерицы. Тонкая и внешне сдержанная, но по-детски радостно-возбужденная, она с интересом ждала развития событий.

Дон Мануэль приехал рано. Его тщательно продуманный туалет был наряден, но без вычурности. Он не надел парика и даже не напудрил свои рыжеватые волосы. Изо всех его многочисленных орденов на груди у него красовался лишь орден Золотого руна. От обычной маски высокомерия и скуки на его широком лице в этот раз не было и следа. Он пытался вести с хозяйкой дома галантную беседу, но был рассеян: он ждал.

Аббат застыл перед портретом доньи Лусии. Дон Мигель сначала хотел отвести картине особое место, но потом рассудил, что ее своеобразие будет заметнее на фоне других произведений искусства, и теперь она висела в окружении множества других живописных полотен. Почувствовав, что его безмолвное созерцание портрета затянулось, дон Диего многословно, пересыпая свою речь латинскими и французскими цитатами, принялся восхвалять оригинальность и прочие достоинства картины, и это звучало как объяснение в любви самой донье Лусии. Дон Мигель слушал этот гимн красоте доньи Лусии – живой и запечатленной на холсте – с горделивой радостью. При этом он вынужден был признать, что дон Диего хвалит портрет и оригинальную подцветку, пожалуй, даже с бо́льшим знанием предмета, чем он мог бы это сделать сам.

Пришла Пепа. Она была в зеленом платье и светлой кружевной накидке. На груди у нее поблескивало единственное украшение – усыпанный драгоценными камнями крест, подарок адмирала. Такой ее увидел Гойя, когда дон Мануэль сделал ему это гнусное предложение, такой он хотел бы написать ее теперь – будучи во всеоружии своего нового метода. Она небрежно извинилась за опоздание – ее дуэнье стоило немалого труда раздобыть паланкин. Гойя был восхищен ее дерзкой невозмутимостью. Говоря о предстоящем званом вечере, они лишь невнятными намеками коснулись того, что должно было произойти на этой вечеринке. Он ожидал, он надеялся, что она обрушится на него с упреками и проклятиями, но ничего подобного не произошло; Пепа ограничилась несколькими насмешливыми, двусмысленными фразами. Поведение ее в доме Бермудесов было заранее продумано и подчинено определенной цели. Она намеренно опоздала, намеренно обратила внимание на стесненность своего положения. Она хотела, чтобы ему, Гойе, стало стыдно перед герцогом за скупость, которую он проявлял по отношению к ней. А между тем ей стоило только раскрыть рот, и он пусть и с досадой, но тут же помог бы ей деньгами. Это было подло с ее стороны.

Дон Мануэль, судя по всему, пропустил слова Пепы мимо ушей. Его взгляд, устремленный на нее, был до неприличия откровенным, но исполненным такого почтения, какого от него никто из присутствующих не ожидал. Когда донья Лусия наконец представила его Пепе, он поклонился ей ниже, чем кланялся королеве или принцессам. И поспешил рассказать, в какой восторг его привел портрет Гойи и насколько тем не менее он, несмотря на несомненное мастерство великого живописца, проигрывает в сравнении с натурой. Взгляд его выражал преданность и готовность оказать любую услугу.

К дифирамбам Пепе было не привыкать: в этом искусстве испанцы – и мадридские махо, и провинциальные идальго, и гранды – мало отличались друг от друга.

Но она тонко чувствовала нюансы и сразу же поняла, что этот могущественный господин влюбился в нее крепче, чем адмирал Масарредо, возвращения которого она ждала со дня на день, и даже ее отдавший Богу душу и упокоившийся на морском дне супруг, лейтенант флота Тудо. Раз Франсиско предал и продал ее, пусть видит, как много он потерял, думала она, исполненная решимости не упустить свой шанс и не продешевить.

Большой рот Пепы с крупными, ослепительно-белыми зубами был растянут в приветливо-безучастной улыбке, веер не выражал ни отказа, ни призыва; муки ревности Франсиско, с сердитым интересом наблюдавшего за ухаживаниями дона Мануэля, забавляли ее.

Паж возвестил, что кушать подано. Все перешли в столовую. Стены и здесь были сплошь увешаны картинами – кухонными и охотничьими натюрмортами фламандских, французских, испанских художников. Были тут и «Мужчины у очага» Веласкеса, и «Брак в Кане Галилейской» Ван Дейка, и горы дичи, рыбы, мяса, фруктов, изображенных так аппетитно, что у зрителя текли слюнки. Угощение было изысканным, но не очень обильным – салаты, рыба, пироги и сласти, малага и херес, пунш и подслащенная вода со льдом. Слуг не было, только паж. Дамам прислуживали кавалеры.

Дон Мануэль усердно ухаживал за Пепой. Она излучает тот же покой, которым веет от портрета Франсиско, говорил он ей. Но он и не подозревал, что этот покой может вызывать такое волнение. Какая она émouvante, bouleversante[26] при всей своей безмятежности! Кстати, она говорит по-французски?

– Un peu[27], – ответила Пепа с сильным испанским акцентом.

Он так и думал. Он не сомневался, что она образованней других мадридских женщин. Другие – даже придворные дамы, не говоря уже о простых горожанках и махах, – способны воспринимать лишь пустые любезности, с ней же можно говорить и о житейских делах, и о возвышенном. Она ела, пила и слушала. Сквозь кружевные перчатки нежно белела ее атласная кожа.

Позже своим красноречивым веером она сообщила герцогу о своей благосклонности. Дон Мануэль тотчас бурно выразил желание, чтобы Гойя написал с нее еще один портрет – для него, дона Мануэля, и непременно изобразил бы ее именно такой, какой он видит ее сегодня, и чтобы в этот портрет он вложил все свое мастерство.

Гойю тем временем вовлекла в беседу донья Лусия. Все это время она сидела тихая, исполненная достоинства и наблюдала за стараниями дона Мануэля. По тому, как тот смотрел на Пепу, как склонялся к ней, каждый видел, какой страстью воспылал он к прелестной вдовушке, и донья Лусия наслаждалась этим зрелищем.

– Я очень рада за нашу Пепу, – произнесла она небрежно, пригубив воды со льдом. – Пусть немного развлечется. Бедное дитя. Такая юная – и уже вдова. И к тому же сирота. Но с какой завидной невозмутимостью она принимает подарки и удары судьбы, вы не находите? – И, продолжая следить за доном Мануэлем, прибавила: – Как странно, дон Франсиско: ведь это внимание дона Мануэля к нашей бедной Пепе вызвано, в сущности, вашим портретом. Вы вершите судьбы, дон Франсиско. Я имею в виду – своими картинами.

Гойя полагал, что знает о женщинах больше всех мужчин, с которыми был знаком. Но вот перед ним сидит эта Лусия, обворожительная, тонкая, изящная, женственная, эта нечестивица с лицом-маской, и дерзко насмехается на ним. Он невольно вспомнил наглую, горластую авельянеру, уличную торговку миндалем в Прадо, ту паршивку, натравившую на него свору своих товарок, и почувствовал себя глупцом. Он даже не знал, насколько Пепа посвящена в эту интригу и не потешается ли она над ним вместе с Лусией. В груди его закипала злость, но он совладал с собой и, прикинувшись простаком, продолжал давать односложные ответы и молча сносить насмешку этих широко расставленных глаз с поволокой.

– Вы сегодня еще более сердиты, чем обычно, дон Франсиско, – заметила она дружелюбно. – Неужели вы совсем не рады счастью Пепы?

Он с облегчением вздохнул, когда к ним подошел аббат и дал ему возможность прервать этот малоприятный разговор.

Но не успел он отойти от Лусии, как его окликнула Пепа. Она попросила его подать ей стакан пунша. Дон Мануэль, поняв, что она хотела остаться с Гойей наедине, решил не мешать ей и присоединился к другим гостям.

– Как я выгляжу? – спросила Пепа, томно восседая в кресле.

Франсиско не знал, как себя вести. Он никогда не уклонялся от откровенного разговора, это по ее вине они расставались, не объяснившись и не так тепло, как хотелось бы. И если у кого-то из них и была причина сердиться, то, конечно же, у него.

– Я не хотела бы тут долго засиживаться, – продолжала Пепа. – Мне прийти к тебе или ты придешь ко мне?

Он раскрыл рот от изумления. Что с ней? Она не настолько глупа, чтобы не понимать, зачем ее пригласили на этот вечер. Или Лусия на самом деле ничего ей не сказала? Может, это все же он вел себя как глупец?

В действительности же Пепа давно знала о цели этой вечеринки, но решение далось ей не так легко, как представлял себе Гойя. Она несколько дней мучилась вопросом, почему он не заговорил с ней об этом, и раздумывала, не начать ли ей самой этот разговор. При всей своей невозмутимости и беспечности она испытала горькое разочарование от того, что он так легко от нее отказался – то ли ради своей карьеры, то ли ради ее счастья, то ли просто из желания избавиться от нее. За этими раздумьями она вдруг поняла, как сильно к нему привязана.

Несмотря на то что ей многое пришлось пережить, она осталась целомудренной. Она кокетничала и любезничала с мужчинами, но Фелипе Тудо стал первым мужчиной, с которым она разделила ложе. Позже, когда она училась актерскому мастерству и мужчины стали более назойливо и бесцеремонно домогаться юной вдовушки, ее это скорее отталкивало, чем привлекало. Потом в ее жизнь на всех парусах вошел адмирал, и это очень возвысило ее в собственных глазах. Но настоящее, глубокое наслаждение от любви она испытала только с Франсиско Гойей. Жаль, что к тому времени, когда это произошло, он уже успел разлюбить ее.

Услышав от Лусии, что с ней желает познакомиться всемогущий министр, она, разумеется, поняла, что перед ней открывается широкая и очень гладкая дорога; мечты о роскошных замках и преданных слугах, о которых она пела в своих романсах, могли стать реальностью. Она настолько предавалась фантазиям о том, как изменится ее жизнь, если герцог Алькудиа, любовник королевы, станет ее любовником, что дуэнья надувала ее в карты с еще большим успехом, чем обычно.

Однако это ничуть не мешало ее решимости остаться любовницей Гойи, если он того пожелает.

Потому она и спросила его просто и ясно:

– Мне прийти к тебе или ты придешь ко мне?

Он же продолжал молча сидеть с такой глупой миной, что ему позавидовал бы любой деревенский дурень.

Не дождавшись ответа, Пепа ласково спросила:

– Может, ты нашел другую, Франчо?

Он молчал.

– Может, я тебе надоела? Почему ты решил бросить меня в объятия герцога?

Пепа говорила негромко, приветливым голосом; со стороны это выглядело так, будто они мирно беседуют.

Она сидела перед ним, красивая, желанная, радуя его взор как мужчины, так и художника, но, увы, она была права: он нашел другую. Вернее, не нашел – эта другая просто вошла в его жизнь и завладела им всем без остатка, потому он и отдал Пепу герцогу. Но она была права лишь отчасти. Она не знала всей подоплеки, не знала, какую жертву ему пришлось принести ради Ховельяноса и ради Испании. В нем вдруг снова вскипела жгучая злость. Как это тяжело, когда тебя никто не понимает! Ему захотелось ее ударить.

Агустин Эстеве переводил взгляд с Пепы на Лусию и с Лусии на Пепу. Он догадывался, что́ кроется за всеми этими странностями. Франсиско попал в беду. Ему нужна помощь, иначе он не взял бы его сегодня с собой, и это окончательно убедило его в прочности их дружеских уз. И все же этот вечер его не радовал. Он, словно призрак, бродил среди гостей и завидовал Франсиско со всеми его бедами.

Лусия велела подать шампанское. Агустин, против обыкновения, пил много. Он попеременно пил то не любимую им малагу, то не любимое им шампанское и становился все печальнее.

Дон Мануэль решил, что исполнил долг приличия и теперь снова может заняться своей вдовушкой. Та оказала ему знаки благосклонности. Она предложила себя Франсиско, без обиняков, пошла на унижение, и если Франсиско в ней больше не нуждается, что ж, она пойдет тем путем, который он сам ей указал. И все будет как в ее романсах – она станет предметом осуждения, может, даже презрения, но вместе с тем и восторженной зависти. Нет, это не тот случай, когда могущественный вельможа просто походя подбирает отвергнутую кем-то любовницу, чтобы сделать ее своей наложницей. Она сама назначит цену – высокую цену, баснословную цену, тем более что герцог готов ее заплатить.

Пепа Тудо дружила с Лусией Бермудес, часто бывала на ее вечеринках, но на званые вечера, которые время от времени устраивали сеньор и сеньора Бермудес, ее никогда не приглашали. Как человек здравомыслящий, она понимала, что высший свет для нее, вдовы простого морского офицера, закрыт. Но теперь все будет иначе. Если она вступит в любовную связь с доном Мануэлем, ее не устроит роль одной из его многочисленных тайных подружек: она намерена стать официальной метрессой, соперницей королевы.

Разгоряченный, опьяненный шампанским и близостью прелестной вдовушки, дон Мануэль старался произвести на нее впечатление. Он спросил, ездит ли она верхом. Это был в высшей степени нелепый вопрос: занятия верховой ездой могли себе позволить только очень знатные и очень богатые дамы. Пепа небрежно ответила, что на плантациях отца ей доводилось иногда садиться в седло, но здесь, в Испании, она ездила лишь на осле или муле. Значит, пора наверстывать упущенное, заявил герцог. Она должна научиться ездить верхом – это будет божественное зрелище. Он и сам неплохой наездник.

Пепа поняла, что настал подходящий момент.

– Вся Испания знает, какой вы замечательный наездник, дон Мануэль, – ответила она. – Нельзя ли мне как-нибудь посмотреть, как вы скачете?

Этот, казалось бы, невинный вопрос был не просто чересчур смел – это была дерзость, настоящий вызов. Даже в устах самой красивой вдовушки страны. Ведь свой досуг в манеже дон Мануэль обычно делил с королевой, а нередко и с королем, и сеньора Тудо едва ли могла не знать того, о чем судачил весь Мадрид. Герцог на мгновение опешил – более того, он даже протрезвел, почувствовав, как перед ним открывается большая клетка, в которую его заманивают эти восхитительные уста и невозмутимые зеленые глаза. Он заглянул в них и понял: если он сейчас скажет «нет», если проявит малодушие, он навсегда потеряет эту женщину, эту удивительную женщину, чьи медные волосы, чья белая кожа, чей аромат так приятно кружили ему голову. Конечно, он сможет с ней спать, даже если скажет «нет», но ему нужно больше, ему нужно, чтобы она постоянно была рядом, чтобы она была доступна в любой момент, он хотел безраздельно владеть ею. Герцог судорожно глотнул, выпил вина, опять глотнул и сказал:

– Разумеется, сеньора Хосефа, безусловно. Я почту за честь гарцевать перед вами на коне. Двор в ближайшие дни переезжает в Эскориал[28]. Но в одно прекрасное утро ваш покорный слуга Мануэль Годой вернется в Мадрид, в свой загородный дом, и, сбросив с себя хотя бы на несколько часов бремя забот и государственных дел, предстанет пред вами на коне и будет скакать в вашу честь, донья Пепа.

Он в первый раз произнес ее имя в ласкательной форме.

Пепа Тудо мысленно ликовала. Она опять невольно вспомнила свои романсы: слова дона Мануэля прозвучали как поэма. Теперь в ее жизни многое изменится. Как и в жизни дона Мануэля. А кое-что, пожалуй, изменится и в жизни Франсиско. Его карьера будет зависеть от нее. Она, конечно, не станет злоупотреблять своей властью, но – тут в ее зеленых глазах мелькнула мстительная искорка – непременно даст ему почувствовать, что своими успехами он обязан ей.

Сеньор Бермудес смотрел, как самоотверженно дон Мануэль покоряет Пепу, и в душе его росла тревога. Он не в первый раз видел любовный пыл герцога, но так страстно тот еще ни за кем не ухаживал. Нужно было позаботиться о том, чтобы он не наделал глупостей. Иногда он бывал слишком самоуверен в отношении королевы. Донья Мария-Луиза не имела ничего против того, чтобы герцог временами позволял себе маленькие шалости, но она не потерпит серьезного романа, а вся эта история со вдовой Тудо совсем не похожа на безобидную, мимолетную интрижку. В гневе донья Мария-Луиза непредсказуема; она может перечеркнуть все усилия дона Мануэля – то есть его, дона Мигеля, усилия – в политике.

Он решил не впадать раньше времени в панику и, отвернувшись от Мануэля и Пепы, обратил взор на донью Лусию. Как она прекрасна! Как женственна! Правда, с тех пор, как его галерею украсил написанный Франсиско портрет, эта женственная красота уже не казалась ему такой однозначной, как прежде. За долгие годы ученых занятий он вывел для себя несколько твердых правил; он читал своего Шефтсбери[29] и, как ему казалось, знал, что прекрасно, а что нет. Теперь же его начали одолевать сомнения, границы прекрасного словно расплылись, и обе Лусии – запечатленная на холсте и живая – излучали какое-то странное, едва уловимое сияние, наполнявшее его душу тревогой.

Добившись согласия дона Мануэля относительно визита в манеж, Пепа словно оттаяла. Она рассказала ему о своем детстве, о сахарных плантациях и о рабах, о своей дружбе с Тираной и об уроках, которые брала у великой актрисы.

О, на сцене она, несомненно, выглядела бы восхитительно, тотчас же горячо заявил дон Мануэль; ее лаконичные и в то же время необычайно выразительные жесты, экспрессивное лицо, волнующий голос с самого первого мгновения их знакомства навели его на мысль, что ее призвание – сцена.

– Вы, конечно же, еще и поете, – продолжал он.

– Немного, – ответила Пепа.

– Мне так хотелось бы услышать ваше пение!

– Я пою только для себя. – Увидев его разочарованное лицо, она прибавила своим полнозвучным, томным голосом, глядя ему прямо в глаза: – Когда я пою для кого-нибудь, я словно впускаю его в свою душу…

– Когда же вы споете для меня, донья Пепа? – тихо, но страстно произнес он.

Она не ответила, только закрыла веер, словно подтверждая тем самым свой отказ.

– А для дона Франсиско вы пели? – спросил он, и в голосе его прозвучала неприкрытая ревность.

Теперь и лицо ее стало непроницаемым, словно между ними упал незримый занавес.

– О, простите меня, донья Пепа! – взмолился он, исполненный раскаяния. – Я совсем не хотел вас обидеть, вы же знаете. Но я люблю музыку. Я не смог бы полюбить женщину, которой чужда музыка. Я и сам немного пою. Позвольте мне спеть для вас!

В Мадриде многие знали, что королева, донья Мария-Луиза, обожает слушать пение своего любимца, дона Мануэля, но тот обычно долго ломается, прежде чем доставить ей это удовольствие, а чаще и вовсе отказывается. Поэтому Пепа почувствовала гордость, оттого что уже при первой встрече так ловко прибрала герцога к рукам, но вида не подала.

– Вообрази, Лусия, – воскликнула она весело, – герцог изъявил желание спеть нам!

Все были немало удивлены.

Паж принес гитару. Дон Мануэль положил ногу на ногу, настроил гитару и запел. Сначала он исполнил под собственный аккомпанемент старинную, сентиментальную балладу о простом юноше-рекруте, отправляющемся на войну: «Уходит в море эскадра, / А моя Росита остается на берегу. / Прощай, прощай, Росита!»

Он пел хорошо, с чувством, искусно владея голосом.

– Еще! Еще! – просили польщенные дамы, и дон Мануэль спел сегидилью, сентиментально-ироничные куплеты о тореадоре, который, опозорившись на арене, не смел показаться на публике, не говоря уже о быках. Прежде две сотни мадридских красавиц – простые горожанки, махи, отъявленные франтихи и даже две герцогини – готовы были выцарапать из-за него друг другу глаза, а теперь он не был уверен, пустит ли его к себе на сеновал даже простая девушка из родной деревни. Публика восторженно аплодировала, дон Мануэль, радуясь бурным овациям, уже хотел отложить гитару в сторону, но дамы всё скандировали:

– Еще! Еще!

Министр несколько минут колебался, однако, не устояв перед соблазном, объявил, что готов исполнить настоящую тонадилью, только ему нужен партнер, и посмотрел на Гойю. Тот и сам любил петь, к тому же он был разгорячен вином, а потому охотно согласился. Посовещавшись шепотом, они с герцогом быстро распределили роли и начали представление. Они пели, плясали, лицедействовали. В тонадилье рассказывалось о погонщике мула, который бранит нанявшего его путешественника, а тот становится все капризнее, сам подгоняет и погонщика, и мула, отказывается спешиться на крутом подъеме, а в довершение всего, как последний скряга, не желает прибавить к условленной цене ни кварто. Ругань и споры перемежались криками мула, очень достоверно изображавшимися то доном Мануэлем, то Гойей.

Они лицедействовали самозабвенно – премьер-министр и придворный живописец, слуги их католических величеств. Эти два нарядных господина не просто играли бранчливого погонщика и скупого путника – они перевоплотились в них, совершенно забыв, кем были еще несколько минут назад.