Гойя, или Тяжкий путь познания

Позже Гойя встретил аббата дона Диего и донью Лусию. Аббат тоже поделился новостями о политической ситуации. С военной точки зрения война проиграна, сказал он. Но из всех действующих лиц только королева проявляет благоразумие и ради долгожданного мира готова отказаться от требования о выдаче детей. Карлос, подстрекаемый доном Мануэлем, колеблется. Герцог же вынашивает идею жениться на юной французской принцессе и таким образом получить титул владетельного князя.

– А наша Пепа поддерживает его в этом намерении, – вставила Лусия.

В ее широко расставленных глазах с поволокой Гойя прочел почти нескрываемую насмешку и лукавство.

– Разве Пепа все еще здесь? – спросил он, неприятно удивившись.

– С тех пор как адмирал Масарредо был отправлен в отставку, у сеньоры Тудо начались трудности с пансионом, – пояснил аббат. – Она приехала сюда, чтобы подать прошение его величеству.

– Королева удивлена тем, что сеньора Тудо ожидает ответа на свое прошение не в Мадриде, а здесь, – прибавила Лусия. – Но вы ведь знаете нашу Пепу. Она не торопится покидать Эскориал. Вбила себе в голову, что ее Мануэль непременно должен жениться на дочери короля Франции. Поэтому и поет ему чуть не каждый вечер балладу о юном герое Рамиро, похитившем инфанту.

– Как бы то ни было, присутствие сеньоры Тудо в Эскориале отнюдь не облегчает миссию нашей делегации, ведущей переговоры о мире, – заметил аббат.

Гойе не понравилось, что его Пепа вмешивается в государственные дела. Это было против всех приличий, это нарушало богоданный порядок.

– Вы бы навестили ее, дон Франсиско, – с коварной улыбкой произнесла Лусия. – Она живет в нижней гостинице.

Франсиско решил держаться от Пепы подальше.

На следующее утро он отправился в Эскориал, чтобы, как того требовал этикет, присутствовать при утреннем туалете королевы. Он не знал, будет ли там Каэтана, и не понимал, хочет ли он увидеть ее или боится этой встречи.

Аванзал был полон нарядных дам и кавалеров. Тут был и аббат, и посланник королевской Франции месье де Авре, и Карнисеро, собрат Гойи по ремеслу, бездарный пачкун, мастер пошлых эффектов, дравший со своих заказчиков по три шкуры, при виде которого у Франсиско испортилось настроение.

Створчатые двери будуара отворились. Королева Испании сидела перед своим туалетным столиком. Началась привычная церемония утреннего туалета королевы: статс-дамы, принадлежавшие к высшей знати, исполняли это торжественное действо предписанными и заученными движениями – такая-то герцогиня подавала юбку, такая-то графиня – корсаж, такая-то маркиза – подвязки. Жесты их были плавны, лица, больше похожие на маски, нарумянены и напудрены; эти изящные куклы с застывшей на губах улыбкой меланхолично двигались по комнате, и Гойя смотрел на них и не мог понять, смешон этот сложившийся за века красочно-торжественный ритуал или великолепен.

Среди статс-дам он увидел герцогиню Альбу, и его сердце радостно встрепенулось. Она вела себя и двигалась так же, как и другие, и внешне тоже напоминала нарядную куклу. Но если другие здесь, в Эскориале, над усыпальницей великих монархов, просто разыгрывали комедию, механически исполняя древний ритуал, и были смешны, то донья Каэтана пребывала в родной стихии, все это вошло в ее плоть и кровь с молоком матери, было ее исконным, наследственным достоянием.

Дон Мануэль вызвал Гойю к себе. Он рад его приезду, сказал герцог, хочет заказать ему еще один свой портрет и готов позировать, но пока, к сожалению, не располагает временем. Мирные переговоры, и без того очень непростые, осложняются еще и проблемами частного характера.

– Наша общая приятельница, сеньора Тудо, хочет сделать из меня героя, – пояснил он. – Это весьма любезно и патриотично с ее стороны, но не могу же я жертвовать страной только для того, чтобы потешить нашу приятельницу и себя самого ролью героя. Я политик. Я должен следовать голосу разума, руководствоваться нуждами страны и народа, а не чувствами.

Гойя слушал его с неприязнью, чувствуя какой-то очередной подвох, какую-то очередную ловушку, какое-то очередное унижение.

– К тому же королева нервничает под бременем ответственности за те решения, которые ей надлежит принять, – продолжал министр, – и ее раздражают даже вполне безобидные мелочи, например присутствие нашей милой сеньоры Тудо. Разумеется, сеньора готова подчиниться высочайшей воле, но чувствует себя обиженной, и ее можно понять. Поэтому я хотел бы, прежде чем она вернется в Мадрид, доставить ей маленькую радость. Как вы смотрите на то, чтобы повторить тот прелестный вечер, который благодаря вам положил начало моему знакомству с сеньорой?

– Это ее идея? – спросил Гойя, с трудом скрывая раздражение.

– Наполовину ее, наполовину моя, – признался дон Мануэль. – Пепа хотела бы, чтобы этот вечер состоялся здесь, в Эскориале, в моих покоях. Ей это доставило бы особое удовольствие.

Черный мрак окутал душу Гойи. Что ей опять взбрело в голову, этой Пепе? Зачем ей понадобилось устраивать свою двусмысленную вечеринку в самой резиденции короля? «Курице не место в Божьем храме», – мрачно произнес он про себя старинную поговорку. А он-то ей там зачем? Может, она решила показать ему, каких высот достигла? Самое досадное было то, что он не видел возможности отклонить приглашение министра.

И вот на следующий день вечером он снова поднялся по величественной лестнице и прошел длинными, строгими коридорами в покои дона Мануэля.

Перед дверью гостиной сидела дуэнья Пепы, тощая Кончита. Она подобострастно поклонилась Франсиско, но он успел заметить на ее костлявом лице знакомую наглую, злорадную усмешку.

Гости у дона Мануэля собрались те же, что и тогда у доньи Лусии; не было лишь Агустина и осторожного дона Мигеля. Пепа, в простом зеленом платье, была очень красива, не мог не признать Франсиско. Он хорошо понимал, что происходит в ее душе – смесь обиды и триумфа. Стоило лишь ей расстаться с ним, и на нее само посыпалось все, о чем только может мечтать женщина. Вот она, дерзкая, гордая Пепа Тудо, устроила вечеринку в самом роскошном дворце империи, над усыпальницей королей, и велела ему явиться, и он не смел отказаться от приглашения. «Trágalo, perro!» – «Получай, собака!»

Пепа непринужденно, с холодной любезностью поздоровалась с ним:

– Рада наконец увидеть вас, дон Франсиско. Я слышала, что вы приехали писать портрет его величества. Обидно, что вас заставляют ждать. Я здесь тоже по делам. Но уже добилась того, ради чего приезжала, и завтра могу вернуться в Мадрид.

Гойе захотелось схватить ее за плечи, встряхнуть как следует и осыпать отборнейшей площадной бранью; удержало его от этого лишь присутствие дона Мануэля.

Тот вел себя так, будто это было нечто само собой разумеющееся, что он предоставил Пепе Тудо свои покои в Эскориале для проведения вечеринки. Он казался весел, словоохотлив, шумен. Однако его веселость была наигранной. Правда, донья Мария-Луиза на многие его проказы закрывала глаза, но на этот раз он, пожалуй, перешел границы дозволенного.

Подлинную радость от этой вечеринки испытывал аббат. Он наслаждался обществом Лусии. Осторожно приблизившись к ней долгими окольными путями, аббат добился того, что она стала смотреть на политику его глазами, и сегодня оба они украдкой веселились по поводу кощунственного комизма этой вечеринки. Филипп II, великий прорицатель, опиравшийся в своих прогнозах на математические расчеты, едва ли мог представить себе, что над его могилой однажды будет развлекаться премьер-министр Испании со своей подружкой.

В этот вечер Пепа спела один из своих романсов, затем второй, третий. Она спела романс о короле доне Альфонсо, влюбившемся в Толедо в еврейку по имени Ракель ла Фермоса, в «прекрасную Рахиль», и семь лет прожил с ней, отвергнув свою королеву, Элеонору Английскую. Но в конце концов возмущенные гранды убили еврейку. Король был безутешен.

Над могилою РакелиОн стоял, мрачнее тучи.С болью жгучею утратыСтал Альфонсо неразлучен.

Но потом явился ангел и открыл ему глаза на его вину. Альфонсо раскаялся и во искупление греха убил тысячу мавров.

Так пела Пепа. Остальные слушали в глубокой задумчивости.

– Наша Пепа, – заметил вдруг, казалось бы, без всякой связи дон Мануэль, – вознамерилась сделать из меня древнеиспанского героя.

Пепа, так же без всякого умысла, ответила:

– В моих жилах нет ни капли еврейской или мавританской крови. Я принадлежу к древнему, чистокровному кастильскому роду.

И она перекрестилась.

– Я знаю, – поспешил уверить ее дон Мануэль. – Мы все это знаем.

– Ты стала петь еще лучше, Пепа, – сказал Гойя, улучив минуту, чтобы поговорить с ней наедине.

Она посмотрела на него зелеными бесстыжими глазами:

– Мои романсы лучше, чем действительность.

– Ты, я слышал, теперь интересуешься политикой?

– Я не интересуюсь политикой, дон Франсиско, – ответила она дружелюбно. – Я интересуюсь Испанией. И доном Мануэлем. Когда был жив мой Фелипе и во время моего романа с адмиралом, меня интересовал флот. Когда моим другом были вы, меня интересовала живопись. Помните, как я обратила ваше внимание на то, что рука сеньора Масарредо на вашем портрете вышла слишком короткой? Теперь меня интересует дон Мануэль. Он величайший политик Испании – так почему бы ему не стать величайшим политиком мира? Но не думайте, что я забываю старых друзей. Дон Мануэль по моему совету предложил королю назначить нового художника на освободившуюся должность первого живописца короля. К сожалению, пока его просьба не нашла отклика в душе дона Карлоса, королю угодно сберечь эти деньги для казны.

Гойя взял себя в руки; на лице его не дрогнул ни один мускул.

– Пепа, на твоем месте я бы предоставил решать судьбу детей Людовика Шестнадцатого королю Испании и Конвенту Французской республики.

Она, по-прежнему не сводя с него глаз, ответила:

– Вы умны, дон Франсиско. Вы не похожи на героев моих романсов. Вы всегда умели извлечь наибольшую пользу из своего ремесла. И ваш совет, несомненно, хорош. Но я последовала ему еще до того, как вы мне его дали.

«Вытащи женщину из реки, и она скажет, что это она тебя спасла», – подумал Гойя. В то же время его крепкий, крестьянский, мужской инстинкт подсказывал ему, что́ у нее происходит в душе на самом деле, хотя он не смог бы выразить это словами. Именно ее попытки причинить ему боль говорили о том, как сильно она к нему привязана. Стоило ему поманить ее пальцем, и она при всей своей невозмутимости прыгнула бы к нему в постель. Поэтому, как бы она ни насмехалась над ним, как бы ни упивалась своим превосходством, ему было жаль ее.

Он с нетерпением ждал конца вечеринки. Неужели Мануэль и Пепа дерзнут провести ночь вместе – в Эскориале, под одной крышей с королевой, над усыпальницей Карла V и Филиппа II?

Лусия и аббат откланялись. Пепа и не думала уходить. Гойе тоже пора было домой.

– Доброй ночи, дон Франсиско, – сказала Пепа своим приятным, томным голосом. – Доброй ночи, Франчо, – прибавила она и посмотрела ему прямо в глаза.

В аванзале, рядом с дверью,Прислонясь к стене, дремалаВездесущая Кончита.Но при виде Гойи, наглоУхмыльнувшись, встала,Низко поклонилась. В страхеОн перекрестился. ЭтаВедьма здесь, в Эскориале, —Показалась ему бо́льшим,Еще худшим святотатством,Чем Годой в постели Пепы.

16

В гостиницу доставили письмо из Эскориала для придворного живописца Франсиско де Гойя-и-Лусьентеса. В нем было написано: «Завтра я свободна от дежурства у королевы. Почему Вас никогда не видно на моих утренних приемах? Ваш друг Каэтана де Альба».

Он давно уже ждал этого письма, и сердце его переполняла горечь. Теперь эта горечь мгновенно улетучилась. «Ваш друг Каэтана де Альба». «Elle est chatoyante», – подумал он почти с нежностью.

На следующий день едва он успел войти, как она жестом подозвала его.

– Как славно, что вы наконец пришли, дон Франсиско, – приветливо сказала она. – Нам нужно многое обсудить. Прошу вас, останьтесь, когда все уйдут.

Она произнесла это своим резковатым, но милым голосом, с искренней сердечностью и довольно громко, не заботясь о том, что ее слова слышат другие.

К сожалению, этих «других» было много, и кое-кого из них Гойя предпочел бы вовсе не видеть. Например, светловолосого высокого доктора Пераля. Был среди гостей и его собрат по ремеслу, пачкун Карнисеро, и смазливый франт маркиз де Сан-Адриан, в любезности которого Гойя всегда чувствовал едва уловимое пренебрежение, и тореадор Костильярес, которому, по мнению Гойи, в Эскориале вообще было не место.

И для каждого у герцогини находилось доброе слово, каждого она жаловала приветливым взглядом. Радость Франсиско постепенно иссякла, испарилась. От желавших вступить с ним в беседу он отделывался односложными ответами. Потом и вовсе повернулся ко всем спиной, принялся рассматривать пестрые шпалеры на стенах.

Супружеская чета Альба занимала как раз те из немногих покоев, оформленных по желанию короля в легкомысленном вкусе последнего десятилетия. Одна из шпалер была выполнена по эскизу Гойи в те времена, когда он беззаботно и радостно писал как бог на душу положит. Это была веселая сцена из народной жизни. Четыре девушки забавлялись, высоко подбрасывая на платке пелеле – набитую соломой тряпичную куклу. Композиция была недурна, движения естественны. И все же Гойя остался недоволен своей работой. Эти махи, эти девушки из народа, заставлявшие куклу прыгать, казались ненастоящими. Это были не махи, а придворные дамы, изображающие пастушек, и их веселость напомнила ему тех нарумяненных и напудренных кукол, которых он видел на утреннем приеме королевы. Смешные, судорожные движения пелеле выглядели правдивей движений девушек.

Ему самому в свое время очень понравился этот веселый маскарад, и он с охотой принял в нем участие. Все принимали в нем участие. Его парижские коллеги изображали версальских дам и шевалье в виде пастушков и пастушек, таких же чопорных и неестественных, как его махи и их кавалеры. Многим из этих галантных пастушков и хорошеньких пастушек уже отрубили головы. Да и сам он за прошедшие годы, хоть жилось ему лучше, чем прежде, многому научился, и веселость этой народной сцены казалась ему теперь глупой, неестественной и неприятной.

Радостные пустые лица на шпалере нельзя было назвать портретами, и все же это были портреты. Гойя мог с полным правом отрицать, что одна из дам с кукольными лицами – Альба, но это была она. Изобразить конкретное лицо, оставив его при этом анонимным, – в этом ему не было равных. Да, она увлеченно играла своим пелеле, эта Альба.

– Господа, я кончила! – неожиданно скоро объявила герцогиня и любезно, но решительно отпустила гостей. – А вы останьтесь, дон Франсиско, – повторила она.

– Мы идем гулять, Эуфемия, – сказала она дуэнье, когда все ушли. – Позвольте представить, дон Франсиско: донья Луиса-Мария Беата Эуфемия де Феррер-и-Эстала.

Гойя низко поклонился и сказал:

– Для меня это честь и удовольствие – познакомиться с вами, донья Эуфемия.

Дуэнья знатной дамы была важной фигурой, от которой во многом зависело состояние любовного небосклона – сияет ли на нем солнце или чернеют грозные тучи.

Камеристки подкатили к ней другой туалетный столик, уставленный баночками и флаконами; перед прогулкой герцогине нужно было защитить кожу от солнца. Матово-смуглое овальное лицо Каэтаны на глазах у Гойи стало очень белым. Даже после этого и несмотря на неестественно высокие брови, это было все то же неповторимое лицо герцогини Альбы. Где были его глаза, когда он рисовал третью девушку для шпалеры с пелеле?

– А какое платье желает надеть на прогулку моя овечка? – обратилась дуэнья к своей госпоже. – Зеленое парижское, андалузское или белое муслиновое из Мадрида?

– Конечно же белое, – ответила Альба. – И к нему красный шарф.

С Гойей она больше не говорила: завершение туалета поглотило все ее внимание. Переодеваться в присутствии мужчин было для мадридских дам привычным делом, и они, не смущаясь, обнажали перед ними руки, плечи, спину, грудь; только ноги не принято было показывать – это запрещал старый обычай. Однако донья Каэтана не стала скрывать от глаз гостя даже ноги. «Ножку маха показала – все равно что „да“ сказала», – вспомнился Гойе припев старинной тонадильи.

Сгорая от страсти и вожделения, он тем не менее искусным, привычным взглядом, с деловитостью мастерового запечатлел в памяти каждую деталь церемонии. Ею обстоятельно руководила почтенная дуэнья Эуфемия, длинная и тощая старуха, одетая во все черное; крупная голова ее со скошенным лбом, плоским носом и мясистым ртом была посажена на тонкую, как веретено, шею. Герцогиня обращалась с ней то властно, как с рабыней, то шутливо-доверительно, как с близкой подругой, которой поверяют самые сокровенные, почти постыдные секреты.

Белое муслиновое платье было короче, чем требовали приличия; оно не волочилось по земле и как нельзя лучше подходило для прогулки. Красный шарф был наконец повязан, пышные черные волосы убраны под тонкую сетку.

Явились и постоянные спутники доньи Каэтаны во время прогулок – паж Хулио, бледнолицый, остроносый мальчишка лет десяти с наглыми глазами, и Мария-Лус, маленькая арапка лет пяти. Дуэнья взяла зонтик, паж – шкатулку с пудрой и духами, арапка – крохотного белого песика по кличке Дон Хуанито.

Герцогиня со своим гостем и маленькой свитой прошла по парадным коридорам и спустилась по величественной лестнице в сад. Извилистые, посыпанные гравием дорожки петляли среди цветочных клумб и живых изгородей из самшита и тиса, уводя маленькое общество все дальше от мрачной громады замка. Наконец донья Каэтана повернула на тропинку, которая, быстро сужаясь, вела вверх к Силья дель Рей – «Королевскому трону», как назывался выступ скалы, с которого открывался великолепный вид на Эскориал.

Воздух был упоительно свеж, в светлом небе стояло бледное солнце, дул легкий ветерок. Альба шла твердыми, бодрыми шагами в своих изящных туфельках, выворачивая наружу носки, как того требовала мода; в левой руке она несла сложенный веер и слегка им помахивала. Маленькая, прелестная в своей решительности, она энергично шагала по узкой каменистой тропинке, прорезавшей серо-бурый пустынный склон и полого поднимающейся вверх, к предгорью Гвадаррамы.

Гойя шел следом за ней. Он чувствовал себя скованно: тесноватый камзол, шляпа, шпага и парик стесняли его движения. Но всем приглашенным в Эскориал надлежало являться туда в парадном платье. Он видел перед собой изящную фигурку герцогини; красный шарф, туго стянувший ее талию, подчеркивал нежную округлость бедер. Крохотная, тонкая, как веточка, она не то шла, не то летела; походка ее – ни плавная, ни стремительная, ни танцующая – не поддавалась определению.

Путь в гору по залитой солнцем то серо-бурой, то белёсой каменной пустыне показался Гойе долгим. Дуэнья, одетая во все черное, с достоинством, безропотно сносила тяготы этого пути, паж Хулио нес шкатулку со скучающей миной, арапка Мария-Лус то забегала вперед, то отставала, собачка сердито тявкала, то и дело требовала опустить ее на землю, чтобы отправить свои естественные надобности. Гойя не мог не отметить про себя всю смехотворность этой маленькой, пестрой, модно-экстравагантной процессии на фоне древнего пустынного пейзажа.

– Сеньора Тудо живет в той же гостинице, что и вы? – спросила герцогиня через плечо.

– Насколько мне известно, сеньора Тудо уехала, – ответил он нарочито равнодушным тоном.

– Я слышала, вы устроили сеньоре Тудо прелестный праздник? – продолжала она. – Или это был дон Мануэль? Расскажите же! Не будьте таким букой. Дон Мануэль настойчив, но и итальянка не любит уступать. Как по-вашему, кто из них добьется своего?

– Я не посвящен в детали этой интриги, госпожа герцогиня, – сухо ответил он.

– Ну тогда хотя бы не называйте меня госпожой герцогиней.

Они наконец достигли выступа скалы, именуемого Силья дель Рей – «Королевский трон», – любимого места короля Филиппа, с которого тот любовался рождением своего детища – строительством замка. Альба села на камень, положив закрытый веер на колени, дуэнья и дети устроились на земле за ее спиной. Гойя остался стоять.

– Садитесь и вы, – велела она через плечо.

Он неловко опустился на землю, ему мешала шпага, острые камешки впивались в тело.

– Cubríos![42] – приказала Альба, и он не знал, невольно или намеренно, всерьез или в шутку она употребила известное выражение, которым король оказывал честь своим двенадцати первым грандам.

Она сидела на камне, эта маленькая, изящная, своевольная женщина, и смотрела поверх залитой полуденным сиянием пустоши на замок. Так, наверное, сидел когда-то ее знаменитый предок, в очередной раз явившись по вызову короля Филиппа; здесь он, возможно, обдумывал приказы короля, которые тот отдавал в своей тихой, вежливой манере, – напасть на какое-нибудь непокорное государство, сжечь какую-нибудь провинцию, ставшую рассадником ереси.

Альба сидела тихо, остальные тоже застыли в неподвижности. Дрожащий горячий воздух над бескрайней каменной пустыней, из которой вырос замок, огромный и мертвый, как и сама пустыня, казалось, заворожил ее.

Гойя тоже неотрывно смотрел на этот призрачный пейзаж. И вдруг он увидел нечто огромное, бессущностное и в то же время отчетливо-зримое, серо-буро-белёсое, как пустыня, похожее на гигантскую ползущую жабу. А может, черепаху? Это нечто имело человеческую голову с огромными выпученными глазами. Оно медленно, но неотвратимо приближалось с широкой, веселой, сатанинской ухмылкой на чудовищной исполинской роже, уверенно предвкушая добычу. Надо было немедленно уходить, спасаться! Почему все так спокойны и невозмутимы? Есть призраки, промышляющие лишь по ночам, а есть такие, которые обретают силу днем. Эти встречаются редко, зато они опаснее. Гойя знал одно такое чудище, являвшееся средь бела дня, он слышал о нем еще ребенком. У него были безобидные и даже приятные прозвища – Эль Янтар, Обед или, еще лучше, Сиеста. Но эта «жаба» с ее веселой ухмылкой и с этим сиянием – коварный призрак, который появляется только на солнце, и нужно найти в себе силы, чтобы встать и уйти.

Тут Альба вдруг нарушила молчание, и призрак мгновенно исчез, пустыня вновь стала обыкновенной.

– Знаете, в этот раз в Эскориале со мной случится нечто необычайное… – сказала она.

– Почему вы так думаете? – спросил Гойя.

– Мне предсказала это моя Эуфемия, – ответила Каэтана, – а ей можно верить. Она умеет заглядывать в будущее. Она знается с ведьмами. Когда-нибудь она разозлит меня, и я донесу на нее инквизиции.

– Не богохульствуйте, душечка, – откликнулась дуэнья. – Господин придворный живописец – человек умный и понимает шутки, но вы ведь, чего доброго, забывшись, можете сказать такое и при чужих людях.

– Расскажи нам что-нибудь, Эуфемия, – попросила Альба. – Расскажи о тех, что были заживо погребены в стенах Эскориала.

– Это старые небылицы, и дон Франсиско их, верно, знает.

– Не ломайся! Рассказывай! – велела Альба, и Эуфемия поведала им следующую историю.

Один юноша из деревни Сан-Лоренсо, по имени Матео, бранил монахов, возмущаясь высокими податями, которыми монастырь обложил крестьян, и вообще прослыл еретиком. Монахи донесли на него. Тогда Матео превратился в черного пса и выл ночи напролет, чтобы натравить крестьян на монахов. В конце концов те повесили пса на коньке монастырской крыши. Он же снова изменил обличье, превратился в статного молодого воина, явился в деревню, сказал, что убил сто двадцать семь мавров, и снова начал возбуждать крестьян против братии. Но один ученый монах, распознав в воине повешенного пса и прежнего смутьяна Матео, донес на него инквизиции. Когда пришли стражники, воин опять превратился в собаку. Тогда монахи поймали собаку и заживо замуровали ее в фундаменте возводившегося нового корпуса. Это было как раз в то время, когда обитель перестраивалась в замок Эскориал.

– Люди по сей день иногда слышат в полнолуние вой этой собаки, – заключила свой рассказ Эуфемия.

– Любопытная история, – заметил Франсиско.

– Между прочим, у меня есть еще одна вещунья, которая мне предсказывает будущее, – сказала Альба Гойе через плечо. – Камеристка моей бабки. Эту камеристку – ее звали Бри́гида – сожгли в свое время как ведьму. Многие говорили, что она была невиновна, но когда палач попросил, чтобы она поцеловала его в знак прощения, она отказалась, а это верный знак того, что она ведьма. Эта Бригида иногда является мне и говорит, что́ меня ждет. И все сбывается.

– Что же она вам предсказала? – спросил Гойя.

– Что я не доживу до старости, – деловито ответила она, – и что мне следует, не теряя времени, брать от жизни все, что она дает.

Герцогиня на ФрансискоУстремила взгляд глубокий,Лунно-серебристый, молвив:«Верите ль вы в ведьм?» – «Конечно,Верю!» – резко он ответил.И на грубом сарагосскомДиалекте, на которомОн порою по привычке изъяснялся,Повторил: «Еще бы! Как жеМне не верить в ведьм?»