Два месяца пути к тебе

– Ты куда? Не хочешь посмотреть с нами фильм? У нас тут вкусняшки.

Соджун пожал плечами, с лёгкой улыбкой, которая не доходила до глаз.

– Я в клуб, – ответил он просто, собирая куртку. – Не хочу смотреть эту вашу сопливую романтику.

Я почувствовала, как внутри что-то напряглось. Мы говорили раньше о клубах, о том, как мне там неуютно вокруг чужих взглядов и громкой музыки. Я не хотела, чтобы он уезжал в такую ночь, не потому что боялась за него, а потому что знала – в таких местах и в таком настроении он поворачивается в кого-то, кого счёл слабее или доступнее. Я попыталась мягко:

– Может, не сегодня? Мы же вместе…можем посмотреть фильм, поболтать. Что скажешь?

Соджун повернул ко мне лицо, и в нём не было ни тёпла, ни понимания – только холод.

– Не учи меня жить, Хикари, – сказал он коротко. – Ты не должна мне указывать, как проводить вечер.

Его тон был настолько резок, что у меня по спине пробежал лед. Леон насторожился, но промолчал. Я не хотела поднимать ссору, поэтому попыталась смягчить ситуацию.

– Но я не…

Но затем Соджун неожиданно предложил:

– Хорошо, раз такая упрямая, пойдём все втроём. Посмотрю, как вы проводите время в нормальном месте.

Это прозвучало почти как вызов, и мне почему-то захотелось согласиться – чтобы скрыть дрожь в голосе, чтобы не раздувать конфликт. Я кивнула. Леон же, наоборот, похлопал глазами, не очень рад такой идее:

– Не уверен, что ей это нужно… – пробормотал он.

Но мы все таки приехали в клуб. Света мелькали, музыка вбивала ритм в грудь, над головой клубилось тепло и запах дешёвого алкоголя. Леон, как всегда, был рядом и, заметив, что мне некомфортно, предложил просто пританцовывать рядом – чтобы быть ближе, чтобы я не чувствовала себя одной в этом море чужих тел.

Я позволила ему провести меня к танцполу. Его рука была тёплая, и в ней было пространство безопасности – ровно столько, сколько мне сейчас нужно. Мы двигались в такт музыке, и в этот короткий миг я снова почувствовала, что есть место, где меня принимают.

Соджуну видимо это не понравилось. Он вышел на танцпол как тень, приблизился и, почти не даруя слова уважения, буквально вырвал меня из рук Леона. Его хватка была быстрым захватом – без грубости, но с намерением показать, кто здесь главный. Мы танцевали друг напротив друга; под светом стробоскопа его лицо казалось чужим.

Затем он предложил то, от чего у меня сжалось сердце: тихо, с той самой холодной интонацией, он сказал – не спросив моего согласия, а уже предполагая ответ:

– Пойдем. Уединимся. Чтобы нам никто не мешал.

Я отшатнулась, не потому что боялась тёмных комнат, а потому что понимала смысл его слов. Это было не приглашение – это была проверка, словно я должна была доказать своё «достоинство» или «надёжность». Мне уже не раз говорили, что я могу быть смелой, показать характер – именно сейчас мужество означало сказать «нет».

– Нет, – выдавила я. – Прости, Соджун, но я не пойду с тобой.

Его глаза сузились, и затем прозвучало то, что просверлило меня насквозь.

– Хо-хо, посмотрите-ка. Думаешь, что ты особенная? Думаешь, я буду бегать за тобой, чтобы получить согласие? – усмехнулся он и прошептал мне на ухо, от чего у меня мурашки пошли по коже. – Ошибаешься. Я просто найду себе более доступную. Ту, которая не будет так дорого стоить мне и кто умеет по-настоящему веселиться. Не такую серую мышь, как ты.

Эти слова были ножом – не физическим, но точным и холодным. Я ощутила, как слёзы подступают к глазам. Люди вокруг танцевали, не замечая, а для меня мир вдруг сузился до этого зала и до трёх людей в нём: холодного Соджуна, растерянного Леона и меня – чужой и раненой.

Соджун оставил меня там, у яркого света и громкой музыки, и ушёл, как будто вычеркнув меня из счёта. Я почувствовала ещё и стыд – за то, что позволила ему так со мной обращаться, за то, что показала слабость.

Я выбежала в туалет, и дверь за мной захлопнулась с тихим щелчком. Слёзы текли сами собой, и я, глядя в разбитое зеркало, пыталась собрать обломки себя. Макияж растёкся, ресницы липли, а в голове звучало: «он найдёт более доступную». Эта фраза оседала в груди тяжёлым камнем.

Я села на край раковины, оперлась лбом о холодную плитку и позволила себе плакать – не от слабости, а от того, что правда иногда ранит сильнее любого удара. В этой маленькой комнате, полном зеркал, я пыталась найти хоть одно отражение, которое бы не увеличивало и не искажало мою боль.

ГЛАВА 6. Когда кровь закипает

Я оторвался от бара лишь на мгновение – Хикари была рядом, и мне казалось, что этого хватит. Но через минуту её уже не было. Я повернулся, и сердце в груди сжалось: её нет на танцполе, нет у барной стойки, нигде рядом.

Сначала я обыскал ближайшие залы, скользил взглядом по лицам – море чужих улыбок и пустых выражений. Каждое мгновение казалось вечностью. В голове не было логики, только одно – найти её. Вдруг я услышал резкие звуки, которые остановили кровь: не музыка, не смех – женский плач, короткие испуганные крики из глубины клуба, в районе уборных.

Я побежал. Люди расступались, не ожидая, что в этой ночной гулкой толпе произойдёт что-то по-настоящему важное. Дверь в туалет была приоткрыта, из-за щели слышался голос – неразборчивый, хриплый, и звук борьбы. Я влетел внутрь и увидел беспорядок: один мужчина стоял у раковины, а близко к стене, согнувшись, была Хикари. Его руки не были невинными – он прижимал её к себе, и в её глазах горел страх.

В тот же миг во мне что-то лопнуло. Я не думал о том, кто он, почему, о том, как это можно разрешить по-другому. Только одно – разорвать его хватку. Я набросился, и мир сжался до ударов и дыхания. Я бил его, пока он не ослаб, пока руки не отскочили, пока он не упал. Это было ужасно, но необходимое. В моих ладонях пульсировала ярость, и она гасла только когда он уже не представлял опасности.

Я поднял Хикари на руки, проверяя её взглядом: она дрожала, лицо побледнело, слёзы потекли по щекам. К счастью, физически её не тронули – только платье было порвано у бедра, фрагменты ткани висели рваными лоскутами. Я прижал её к себе, пробивая поток мыслей у себя в голове: «Хорошо, успел. Главное – она цела».

На выходе нас встретил Соджун. Он выглядел так, будто только сейчас осознаёт, что что-то не в порядке. Спокойно спросил:

– Что случилось? – его голос был ровный, но в нём не было ни вины, ни сожаления.

Я не сдержался. Крики сорвались с губ – не столько в адрес незнакомца, сколько в адрес того, кто, по сути, оставил её в этой толпе.

– Ты куда ушёл? – почти кричал я, – Ты её бросил! Ты мог быть рядом, но выбрал клуб и своё эго! Ты не имел права!

Судорожный смешок, попытка оправдаться – я не слышал. Только пустота от его равнодушия, которая жгла сильнее, чем удары. Соджун молча посмотрел на Хикари, и в его глазах не было того, что нужно было в этот момент – тревоги, страха, сожаления. Было холодное отстранение. Я знал, что его нельзя просто перекричать: это было что-то глубже, что-то между нами, что требовало не слов, а поступков.

Мы не стали задерживаться. Такси, дорога – каждый километр давил. Дома я аккуратно вынес Хикари в спальню, уложил на кровать, стараясь, чтобы она не чувствовала боли в теле – а если и была, то не сильную. Мы оба дрожали, и в этом доме, казалось, концентрация страха и возбуждения была почти осязаема.

Соджун стоял в дверях, словно наблюдатель, не вмешиваясь. Мы оба – он и я – были напуганы, но разными способами. Я стоял у края кровати и смотрел на Хикари: её лицо было бледным, глаза заплывшие слезами, губы дрожали. Мы пытались поговорить тихо, успокоить её, но слова были слабы. Я чувствовал в себе не только злость, но и беспомощность – ведь несмотря на всю мою ярость, я не мог стереть то, что с ней случилось.

Мы закрыли дверь спальни. На миг в доме наступила тишина, прерываемая лишь ее тихим рыданием. Ситуация висела в воздухе, как невыносимое задавленное напряжение: я был зол, напуган и невероятно тщательно хранил рядом с собой обещание – никогда не позволять ей испытывать то, что она испытала сегодня ночью.

ГЛАВА 7. Тишина после удара

Когда Леон вернулся домой с Хикари, я стоял в коридоре, словно камень. Сердце билось не так, как обычно – не от злости или от гордости, а от какой-то холодной тряски внутри, оттого что мир вдруг поменялся местами и всё, что казалось ясным, стало хрупким.

Я спросил коротко, без эмоций, только чтобы заполнить паузу:

– Объясни теперь подробней. Что случилось? Почему она плакала?

Леон посмотрел на меня – в его взгляде было всё, что слова не могли вместить. Он сказал прямо, без притворств и без ласки:

– Ее попытались изнасиловать.

Произнести это было для него, наверное, так же тяжело, как мне услышать. Внутри что-то отозвалось таким же острым лезвием. Мгновение – и в голове вспыхнула сцена: чужие руки, её молчание, её лицо, когда она плакала, зажатая в грязных руках отморозка. Я почувствовал, как кровь закипела. Хотелось разорвать всё вокруг, найти того, кто посмел приблизиться к ней, и…:

– Я убью его. Убью того, кто хотел сделать с ней такое.

Это была не мысль – это был зов в животе, первобытный и яростный. Я видел себя сжимающим кулаки, слышал удары, представлял его падающим на холодный пол. Но Леон остановил меня мягко, но твёрдо. Положил руку на моё плечо и сказал сурово, будто говорил с ребёнком, который вот-вот сделает что-то необратимое:

– Это не решит ничего. Хикари должна быть в безопасности. Она должна быть счастлива. Она – твоя ответственность теперь. Заботься о ней, а не вымещай гнев.

Эти слова резали сильнее любого удара. Ответить я не смог. Слов не было, потому что они либо звучали бы пусто, либо предали бы что-то ещё хуже – признание собственной вины. Молчание, которое последовало, было похоже на приговор: я не был рядом, когда нужно было быть; я ушёл в свои оправдания и холод; и этим позволил случиться тому, что могло стать ужасной трагедией.

В душе я не промолчал – там всё кричало. Я раскаивался. Не в громких словах, а в тихом и тяжёлом сожалении: что сделал я неправильные выборы, что холодность моя разрушительнее, чем я думал, что моя гордость могла отпугнуть ту, которую мне отдали в руки. Я видел бесконечный ряд моментов, где мог подойти ближе, протянуть руку, и каждый такой эпизод становился ударом по моей собственной гордыне. Я боялся, что не смогу исправить этого молча, боялся, что не заслужил её доверия.

Я не ответил Леону. Мои губы не хотели произносить ни оправданий, ни обещаний. Я понимал: слова сейчас ничего не стоят. Действия – вот что важно. Но и действия требовали времени, терпения и, главное, умения быть рядом, не разрушая пространство, в котором ей придётся исцеляться.

Я вошёл в спальню тихо. Хикари спала – лицо утомлённое, глаза опухшие от слёз, дыхание неровное. Подошёл к кровати и сел на край, не пытаясь будить её. В комнате было тепло, но для меня – холодный ток тревоги. Я думал о том, как держать её, не навредив; как стать тем, кто не требовал доказательств любви, а просто был опорой.

Всю ночь я просидел рядом. В темноте мир казался проще: не нужно было притворяться, не нужно было спорить. Я следил за каждым её вдохом, слушал, как замедляется ритм ее сердца и старался быть рядом не силой, а тихим присутствием. Я держал руку на простыне, не касаясь её, потому что ещё не заработал право на прикосновение, но и не мог отойти.

Слова Леона – «она твоя ответственность» – звучали в голове снова и снова. Ответственность – это не приказ и не ярмо. Это обещание. Я не знал, смогу ли вернуть то, что потерял, но знал одно: что больше не отступлю.

Ночью, при тусклом свете, я начал платить ценой тишины и бодрствования – маленькими, осторожными поступками, которые, возможно, однажды соберут её разбитое сердце обратно.

ГЛАВА 8. Утро, которое не началось с кофе

Я проснулась с тяжестью в теле, будто кто-то наложил на меня одеяло из сна и не стал его снимать. Голова гудела слабым эхом вчерашней музыки, в ушах ещё шуршали чужие голоса и смех.

Первое, что я увидела – полуоткрытая штора и мягкий силуэт на диване. Соджун спал, свернувшись калачиком, рука забыто лежала на подлокотнике, а рубашка была немного растрёпана. Я поняла, что он был рядом; ночью устроился на диване, а не в комнате. Я почувствовала странное облегчение и одновременно смущение: он просидел рядом со мной всю ночь!

Соджун наконец проснулся. Его глаза медленно распахнулись, встретили мои, и я уже приготовилась к утешениям, но получила укол колкого упрёка.

– Почему ты шлялась одна по незнакомому клубу? – его голос был тихим, но в нем слышалась усталость и раздражение. – А если бы Леона не оказалось рядом? Если бы тебя…

Я услышала привычный тон, тот самый, который он использует, когда хочет защитить, контролировать, показать заботу. Но в это утро он звучал как обвинение.

– Я не ребенок, Соджун. К тому же, ты сам нас позвал в этот клуб и сам оставил меня, – отрезала я, и слова сорвались резче, чем планировала.

Он нахмурился, как будто это ещё больше добавляло ему уверенности. Я не хотела слушать его лекции. Внутри всё ещё трепетало, как птица в клетке, и я боялась, что если начну объяснять, расплачусь перед ним, и это сделает меня слабой в его глазах. Слёзы уже подступали – они были не столько от боли, сколько от усталости от постоянной необходимости защищаться.

Соджун взглянул на меня и на моё лицо, и в этом взгляде что-то дрогнуло. Он попытался смягчиться:

– Ты права, – сказал он не сразу, словно подбирал правильные слова. – Я сильно волновался. Я не хотел… чтобы ты пострадала. Прости меня, пожалуйста.

Но мне было невозможно принять его извинение. Не потому, что слова были фальшивыми, а потому что каждое из них обнажало мою уязвимость. Я посмотрела на него так, как обычно никто не смотрит – честно и без масок, и резко отвернулась.

– Не сейчас, – прошептала я. – Лучше уйди.

Он встал, будто поражённый моей холодностью, и вышел, оставив одну свою куртку на спинке дивана как молчаливое доказательство своих ночных сторожений. Дверь закрылась – и вместе с ней захлопнулась часть моего спокойствия.

Следующие дни чуть ли не таяли в заботе Леона. Он появился внезапно и незаметно, как тёплый ветер: приносил супы, укладывал подушки, включал тихую музыку, чтобы я не слышала, как работает голова. Он не задавал вопросов, не требовал объяснений – только был рядом, ставив перед собой задачу восстановить меня. Его забота была молчаливой, практичной: он забирал мои вещи в стирку, ходил в аптеку, записывал мне на телефон напоминания о приёме лекарств. Иногда он просто садился напротив и ничего не говорил, и в этом молчании было больше поддержки, чем в тысячах слов.

Соджун заметил это. Его раздражение было видно в мелочах: в том, как он задерживал взгляд на Леоне, в том, как руки сжимались в кулак, когда брат ставил очередную чашку с чаем на мой стол. Он говорил мало, но в его тоне слышалось требование: я должна проводить время с ним, а не с Леоном.

Я видела, как ему тяжело, и это резало меня по-другому – не как упрёк, а как жалость к тому, кто не может меня удержать от боли. Люди делают свой выбор, и иногда выбор – это позволить себе быть рядом у тех, кто нуждается, даже если это причиняет боль другому.

Постепенно и Соджун стал включаться в процесс моего восстановления. Он не сразу – сначала через обиду, потом через понимание. Также начал приносить мне лекарства и еду, тихо шутить, чтобы вернуть мне улыбку. Его помощь была резкой и простоватой, но в ней снова проявлялся его характер: он защищал, даже если это означало перекрывать мою свободу. Мы оба учились быть рядом без слов, в своём собственном, неловком ритме.

Главной, непрошеной задачей между нами стало одно: их отец не должен ничего узнать. Мы прятали следы ночи в клубе как умеем: стирали одежду, удаляли сообщения, придумывали правдоподобные истории. Леон и Соджун репетировали алиби: якобы я задержалась у подруги, якобы случайно упала, якобы всё – просто недоразумение. Я наблюдала за ними и чувствовала одновременно благодарность и вину – благодарность за их защиту и вину за то, что они вынуждены лгать ради меня.

Каждый наш шаг по направлению к нормальной жизни был пропитан страхом, что правда прорвётся наружу. Но в этих попытках скрыть случившееся мы стали ближе. Наша ложь, словно цемент – не тот, что скрепляет стены, а тот, что сковывает сердца: не даёт вытечь боли, но и не отпускает.

Я не знала, чем всё это закончится. Знала только одно: пока они рядом, мне легче дышать, даже если цена этого – молчание и тайна.

ГЛАВА 9. В кабинете отца

Мы думали, что сумели замять всё. Стирали одежду, вычищали телефон, сочиняли истории – и всё равно он позвал нас в свой кабинет. Я шел по коридору, ощущая, как в горле садится комок. Леон тоже шёл молча, его плечи были чуть напряжены; Хикари осталась в комнате, и я напоследок увидел, как она сжимает одеяло – как будто держит себя в руках сильнее, чем мы.

Дверь кабинета отца захлопнулась за нами с таким звуком, который отменял любые оправдания. Его голос был холодным, как всегда, но сейчас за этой холодностью пряталась усталость и разочарование, которые больнее многого.

– Ты же знаешь, кто она для нашей семьи, – сказал он мне. – Хикари – твоя будущая невеста. Это не игра, Соджун. Ответственность – не пустое слово. Тебе надо прекратить эти тусовки, хватит менять девушек. Ты не можешь вести себя, как подросток и думать, что последствия обойдут тебя стороной.

Я почувствовал, как уши горят. Взрыв негодования поднимался – хотелось перечить, доказывать, говорить, что это не так, что она сама виновата, что я не мог знать… Но у меня во рту осталась пустота. Его слова попадали точно в цель: я – будущая опора, а в тот вечер был недостаточно крепок.

Он повернулся к Леону и, почти не меняясь в тоне, сказал:

– Леон, ты молодец, что заботился о ней. Но ты тоже отвечаешь. Нельзя было оставлять ее одну. А с Соджуном с нее вообще спускать глаз нельзя. Умейте следить друг за другом.

Он хвалил моего брата – но хвалой была и упрёк: хорошо, что помог, но не достаточно хорошо. Я видел по Леону, как он стиснул челюсть – гордость и вина одновременно. Мне стало ещё больнее: оба братских ответа указывали прямо на мою слабость.

И затем – решение. Никаких скандалов, никаких утечек. В наказание и для пользы – он велел нам уехать в частный домик за городом. Ни клубов, ни интернета, ни ограничений свободы в форме социальных сетей. Взять с собой Хикари, чтобы она восстановилась и отдохнула.

– Пока вы там, пусть всё уляжется, – сказал он сухо, как врач, ставящий диагноз.

Я услышал это, одновременно вздохнул и напрягся. Идея – товарная: убрать нас с глаз долой от посторонних разговоров. Но мне не понравилось. Не люблю, когда решения принимают за меня. И не люблю, когда меня ставят в рамки, даже если эти рамки – ради безопасности.

– Как скажешь, отец, – выдавил я, стараясь удержать голос ровным.

– Мы сделаем всё, чтобы Хикари чувствовала себя лучше, – добавил Леон, которому, видимо, эта идея наоборот понравилась.

Внутри меня кипело: раздражение на отца, на себя, на Леона – за то, что он похож на ангела в этой трагедии – и чувство, которое трудно назвать словом. Вина. Я увидел снова её лицо в тот вечер, слёзы у глаз, как она отвернулась от меня утром. И понял, что никакое упрямство не вытеснит то, что должно быть сделано.

Я хотел бы кричать, спорить, убеждать, что смогу всё исправить рядом с городскими огнями. Но правда была проста: я виноват перед ней. И иногда единственный путь – признать это и сделать шаг назад, чтобы потом сделать впереди.

Мы уезжаем. В машине я сижу рядом с Хикари, ловлю ее взгляд. В нем нет прощения, но и нет полного отторжения – есть усталость и ожидание. Я чувствую, как Леон заводит тихо разговор о чём-то неважном, чтобы разрядить напряжение.

Я беру её руку – сначала робко, потом увереннее. Я знаю, что не могу изменить то, что случилось, но могу постараться не допустить больше подобных ошибок.

Отец может кем-то и править, может ставить рамки. Но ответственность – это не только запреты. Это – быть рядом, когда нужна защита. И если наказание – лишение всех соблазнов города, значит, это моя маленькая цена за её спокойствие. Я против такого решения, но не против цены, которую мне нужно заплатить, чтобы вернуть её доверие.

ГЛАВА 10. Неожиданное предложение

Мы приехали в домик под вечер. Деревья шептали, ветер приносил запах хвои и чего‑то дешёвого – памяти о летних каникулах, которые были давно. Леон сразу взял на себя роль того, кто делает всё правильно: разложил пледы, включил тёплую лампу, принес еле тёплый чай и какие‑то печенья, которые, казалось, могли лечить от всего – от усталости, от страха, от воспоминаний.

Он суетился вокруг меня, ловил каждый мой вздох, стараясь поднять настроение.

– Хикари, хочешь ещё чаю? Может, прогуляемся? Ты хоть нормально поешь, – его голос был мягким, как будто он боялся прикасаться к хрупкому стеклу моего настроения.

Я улыбалась редко. Внутри всё ещё было как будто за плотной завесой: слова не доходили, смех казался чужим, движения – громоздкими. Мне было все еще тяжело отойти от того, что случилось.

Неожиданно Соджун, который обычно молчал в такие моменты, предложил:

– Может…устроим киновечер? Что‑нибудь лёгкое… романтическая комедия. Вы ведь хотели вроде…

Я и Леон посмотрели на него с удивлением: мне самой казалось, что кино в домашней обстановке и он – что-то несовместимое. Но идея показалась хорошей: сидеть вместе, смотреть на экран, не разговаривать о том, что болит. Мы согласились.

Мы устроились втроём на диване: пледы, подушки, чашки, лампа выключена – только экран, да мягкий свет гирлянды. Фильм начался, и в первые минуты я ловила себя на том, что смотрела не на сюжет, а на их лица в полумраке. Леон с наполированным спокойствием улыбался, время от времени бросал шутку, как будто хотел вытащить меня из воды. Соджун сидел натянуто, будто напряжённая струна, но он не перебивал, не уходил, держал руку на краю подушки.

Сюжет фильма был нелепо мил – двое героев мурыжили друг друга, потом вдруг признавались друг другу в чувствах… Я ощутила, как где‑то в груди рождается тепло, потихоньку и осторожно. Оно не сразу стало сильным: оно было как маленький огонёк, который не гаснет, когда его не тушат.

Я замечала, что Соджуну фильм не очень нравится – он делал короткие, иногда саркастические замечания, глаза у него блуждали куда‑то в сторону окна, вдалеке города, где клубы и ночи – там, где он чувствовал себя свободнее. Но он терпел. Позволял себе быть в этом моменте ради меня, и это трогало сильнее, чем любые слова.

Леон заснул первым: на середине фильма его голова тихо наклонилась, дыхание стало ровным, и он положил голову на мои колени как знак полной сдачи заботе. Мы с Соджуном сидели вдвоём, экран отражал мягкий свет на наших лицах. Он повернулся ко мне, глаза были усталыми, но в них больше не было упрёка.

– Хикари, – тихо сказал он. – Ещё раз прости. Я всё испортил. И вина лежит только на мне.

Я смотрела на его лицо, на те мелкие и не всегда правильные попытки быть рядом. Было легко продолжать делать вид, что я холодна, что не хочу слышать извинений. Но в тот момент, когда музыка из фильма заполнила комнату, и Леон тихо сопел рядом, я поняла, что мне важнее вернуть тёплые моменты, чем держать обиду.

– Я прощаю, – прошептала я и улыбнулась – маленько, как в фильме. – Потому что и тебе, и нам всем нужно идти дальше. Только никаких больше клубов, хорошо?

– Хорошо, – он улыбнулся в ответ, словно это было больше, чем слово.

Мы вернулись к экрану, к смеху, который вдруг показался настоящим. Вечер не вылечил меня полностью – но он дал мне шанс начать снова доверять маленьким радостям. И в этом была первая победа.

ГЛАВА 11. Утро у моря

После того, что случилось в клубе, всё вокруг казалось будто в плёнке – звуки приглушены, цвета не такие яркие, а мысли – спутанные. Сон приходил с трудом, и даже самые привычные мелочи давались с усилием. Леон и Соджун не отпускали меня ни на шаг: приносили еду, молча сидели рядом, когда я плакала, ловко отводили разговор, если я пыталась возвращаться к той ночи. Это спасало, но в глубине груди жила тяжесть, которую словами не объяснить.