Дочери служанки

Умным из двоих братьев был дон Педро, отец Густаво. Когда они приехали в Гавану, он уже бегло читал и писал без орфографических ошибок. Дон Херонимо научил его считать, вычитать и особенно умножать. До поры до времени все шло хорошо. Войдя в надлежащий возраст, он женился на донье Марте, испанке из колонии эмигрантов, дочери военного из отряда, посланного на Кубу для поддержания дисциплины среди неблагонадежных испанцев, осужденных за преступления против отечества.

Дону Густаво было больно это признать, однако его мать была страшна как черт. Он навсегда запомнил, как она высвечивала всякими мазями волоски на щеках и над верхней губой. Жених был куда краше невесты, но у любви свои законы. Неудачный брак отпраздновали изобильным застольем, забив по этому случаю несколько голов скота, а вино лилось рекой до самого рассвета. Песни пели так громко, что не было слышно никаких комментариев ни в адрес некрасивой невесты, ни в адрес симпатичного жениха. В самом деле дону Педро было наплевать, что говорят, ведь донья Марта была умная и веселая. А еще сообразительная и нежная. Она играла на пианино, а кроме испанского говорила на английском и французском языках, что было весьма полезно, когда Вальдесы заключали сделки.

До поры до времени… все шло хорошо.

Супруги поселились в одном из домов имения. Родились Густаво и Хуан.

С победой аболиционистов[4] в 1880 году изменился порядок заключения контрактов, но состояние продолжало расти. В распоряжении доньи Марты было уже сто пятьдесят поденных рабочих. Она сама отбирала их и оценивала их качества. Она предпочитала крепких на руку, легких на ногу и тупых, чтобы не противоречили. Большинство из них были негры и мулаты. Она старалась выбирать рабочих с Ямайки, поскольку те были лучшими рубщиками сахарного тростника, чем африканцы или местные кубинцы. Она создала целое войско, охранявшее «Диану», но распоряжалась им сама. Дон Херонимо нарадоваться не мог на сына, какую прекрасную сделку тот заключил, женившись на донье Марте. Пусть она страшна как смертный грех, зато на нее можно взвалить разборки с рабочими, а самим заняться более важными делами.

Уже не говоря о том, что донья Марта не забывала заниматься и домом, и детьми. У Густаво и Хуана были лучшие учителя по математике и языкам, родному и иностранным. Они дружили с сыновьями Пеньялверов и Лопесов, будущих маркизов Де Комильяс. Их целью было вырасти достойными наследниками и удачно жениться.

Ничто не предвещало перемен, пока в расчеты доньи Марты не закралась ошибка, стоившая ей жизни.

Ошибку звали Мария Виктория.

Донья Марта не имела привычки нанимать женщин, поскольку они рано или поздно беременели и переставали работать, но продолжали есть хозяйский хлеб. Неизвестно, какая муха ее укусила, но только она взяла на работу молодую девушку. Быть может, она повелась на одно нелепое суждение этой девицы, на которое сначала не обратила должного внимания. В день, когда они познакомились, Мария Виктория захотела узнать, почему в патио не врыты столбы.

– Столбы? – переспросила донья Марта. – И для чего они нужны?

– Чтобы стегать рабов.

– Святая Дева, – сеньора перекрестилась. – Я никогда этого не делала. Зачем их стегать?

– Потому что они воруют сахар, – ответила креолка Мария Виктория.

– Я нанимаю только честных людей, – твердо сказала сеньора.

Мария Виктория подняла бровь и покачала головой.

– На этом острове нет честных людей. Поверьте мне. Я знаю, что говорю.

Женщины помолчали. Донье Марте претило не доверять своим работникам, и до сих пор острый глаз ее не подводил.

– Если вы считаете, что я могу быть полезной, то я доверю вам свою жизнь. Кроме того, я расскажу о системе, которая поможет узнать, кто ворует. Но если у вас нет работы для меня, не переживайте. Буду искать дальше.

Она уже собралась уходить, как вдруг донью Марту обуяло любопытство.

– И что же это за система?

– Все очень просто: на всех складах привяжите к каждой двери по шнуру. На другом конце шнура прикрепите колокольчик. Стоит кому-то открыть дверь в неурочное время, колокольчик зазвенит, и вы поймете, что вас обворовывают. А поскольку я знаю, что так оно и будет, нужно врыть столбы, чтобы стегать воров хлыстом для лошадей. Я могу делать это собственными руками. – В качестве доказательства она показала ладони с растрескавшейся кожей. – Они только это и понимают. Ни у кого нет права брать чужое.

Донья Марта ушам своим не поверила, однако на следующий день Мария Виктория уже работала в ее владениях. Первое, что она сделала, – велела обработать древесину для столбов и привязать шнуры к складским дверям.

Дон Педро, увидев это, спросил у доньи Марты, что все это значит, и супруга рассыпалась в похвалах служанке.

– Ничего плохого не случится, любовь моя, – сказала она. – Эта служанка знает, о чем говорит, я и правда слишком доверяю рабочим. Девочка жестокая как никто, а голос такой мелодичный, как будто у нее во рту музыка, а во взгляде отрава.

Детская фигурка и юное личико помешали донье Марте увидеть настоящую опасность, куда худшую по сравнению с кражей нескольких чашек сахара.

Вышло так, что дон Педро Вальдес начал интересоваться юной креолкой. Он подолгу разговаривал с ней и не просто желал доброго дня, доброго вечера и доброй ночи. Мария Виктория, та еще сплетница, рассказывала разные анекдоты про других сеньоров и всегда попадала в точку. Кроме того, она играла с Густаво и Хуаном, соорудила для них качели, подрумянивала кукурузу на солнце и делилась с ними патокой, намазывая ее на хлебный мякиш. Донья Марта смотрела на это сквозь пальцы, потому что Мария Виктория делала столько, сколько не делали на этих землях многие работники мужчины. Она так никогда и не узнала, что в обмен креолка просила ее сыновей таскать мыло и полотенца из дедушкиного дома так, чтобы никто не заметил. А также белье доньи Марты и ее ночные рубашки.

С неграми Мария Виктория не была знакома и ни с кем из них ни разу не перекинулась словом. Впрочем, сказать по правде, о личной жизни девушки никто ничего не знал, и сколько бы донья Марта у нее ни спрашивала, та держала язык за зубами. Однажды она проговорилась, что ее отец упал в колодец шахты на медных рудниках корпорации Коппер и больше о нем ничего известно не было. О матери она не упоминала. Как будто была порождением самого дьявола.

Прошли годы.

Пришло время расцвета частного капитала. Начинались разговоры о свободе.

И о Хосе Марти[5].

И о том, что происходит в Испании, которая у многих была постоянной причиной бессонницы.

Испанцы, жившие в колониях, застали свержение Изабеллы II[6] и провозглашение королем Амадея I Савойского[7]. Они видели первую Республику и возвращение Бурбонов.

Дон Херонимо терпеть не мог жаркие дебаты и пламенных революционеров, наводнивших как весь остров, так и правящую метрополию. Он принадлежал к поколению могущественных собственников, владельцев сахарных, табачных и хлопковых плантаций, которые в результате тщательных размышлений пришли к выводу, что они, испанцы, не нуждаются ни в каких реформах.

По сравнению, например, с такими как Гуэль[8], дон Херонимо был всего-навсего рядовым землевладельцем, которому повезло, но ему нравилось чувствовать себя влиятельным и сидеть за одним столом с титулованными особами, владельцами сотен тысяч гектаров плодородной земли в северо-восточной части Кубы. Он часами беседовал с ними, засиживаясь до рассвета с неизменной сигарой в зубах.

Среди прочего они участвовали в создании испанского казино. Они поддерживали Кановаса дель Кастильо, снова занявшего свое место среди депутатов парламента в Мадриде и выступавшего против аболиционистов, а самые пожилые из них тосковали по королеве Марии Кристине[9].

Но, в конце концов, несмотря на всю свою власть и влияние, которыми они обладали на рынке сахара во всем мире, это была просто кучка богачей.

Их никто не слушал.

История осудила их. Не всегда справедливо. Про всех так не сказать. Однако, что касается дона Херонимо, он был хорошим хозяином; он построил больницу для работников и начальную школу для их детей. И та и другая носят его имя.

Однажды ночью, в августе 1888, первый раз зазвонил колокольчик, провозгласив о воровстве. Донья Марта проснулась в дурном настроении, поскольку несколько часов проворочалась на потных простынях из-за удушающей жары. Ей стоило большого труда уснуть. Она протянула руку к дону Педро, но наткнулась на пустоту. Его не было. Она соскочила с кровати и побежала вниз по лестнице, не обращая внимания на скрип ступенек. Она подумала, он припозднился за разговорами после обычного ужина в духе Пантагрюэля[10], но, пройдя через вестибюль, обнаружила, что в столовой никого нет. Она вытащила несколько хлыстов из подставки для зонтов и достала пистолет, который им когда-то подарил ее свекор дон Херонимо и который до этой ночи не было необходимости применять. Она вышла в патио.

– Здесь есть кто-нибудь? – крикнула она в темноту.

Две тени испуганно метнулись в направлении сахарной плантации. Они бежали со всех ног, а донья Марта босиком и в шелковой ночной рубашке мчалась за ними. Как вдруг тени исчезли.

– Будьте вы прокляты!

Она замедлила шаг и молча прислушалась. Луна осветила два силуэта: это были ее муж дон Педро Вальдес и служанка, оба почти обнаженные. Донья Марта схватила девушку за волосы и притащила в патио.

– А ты, – обратилась она к мужу, наведя на него пистолет его отца, – не двигайся, иначе я выстрелю и оставлю тебя подыхать на твоей собственной земле.

Дон Педро никак не мог помешать тому, что произошло потом. У него на глазах донья Марта привязала Марию Викторию к столбу и хлестала ее кнутом до тех пор, пока не убедилась, что убила ее. Оба их сына, Густаво и Хуан, четырнадцати и двенадцати лет соответственно, видели это с балконов своих комнат.

Через неделю в Гаване состоялся суд. Донья Марта отказалась от адвоката и, когда ее вызвали, не стала ничего отрицать.

– Да, ваша честь. Я убила ее, следуя ее же собственным убеждениям. Никто не имеет права брать у меня мое. Если они хотят свободы, то должны держать себя в рамках.

Судья посмотрел на нее так, будто перед ним был сам Сатана.

– Но я знаю, господа, что не смогу больше смотреть в глаза моим сыновьям и не смогу жить под тяжестью приговора, который вы мне назначите. И потому…

Донья Марта вынула из кармана юбки пистолет дона Херонимо и выстрелила себе в лоб. Она упала замертво.

Через несколько месяцев дон Педро умер от обширного инфаркта. Густаво и его брат Хуан остались круглыми сиротами.

Сеньор Вальдес утер слезы. Тяжело было это вспоминать. А от чего особенно болела душа, как он позже признавался самому себе, Мария Виктория была первой женщиной, вызывавшей желание и у него тоже, потому что красота и ум затмевали ее пороки.

Возможно, поэтому он так и не смог простить своего отца.

Он посмотрел на освещенную террасу Сиес в замке Святого Духа, потом поднял глаза к небу, наверное, в поисках утешения, и поклялся, что никогда не позволит пролиться крови по своей вине и на своей земле.

Глава 4

Донья Инес спала, когда взволнованный дон Густаво вошел в комнату. Ему хотелось, чтобы она проснулась. Ему необходимо было убедиться, что она жива, услышать ее нежный голос, обменяться с ней парой любых, пусть ничего не значащих слов. Он подошел к кровати и посмотрел на нее. Она казалась святой девой, сошедшей с алтаря. Ясный лик и покой. При каждом вдохе ее губы едва заметно подрагивали. Он потрогал ее лоб. Жара не было.

– Ты такая чудесная женщина, такая чудесная, – пробормотал он. – Ты заслуживаешь жить, – повторил он.

Она никогда не отказывала ему. Донья Инес неукоснительно выполняла супружеские обязанности и всегда смотрела на дона Густаво с любовью. В свою очередь, ее очень любили в Пунта до Бико за то, что она делала как для бедняков, так и для богатых сеньор. Она выслушивала всех, кому надо было выговориться о любовных злоключениях, о спорах и пререканиях с возлюбленными, всегда яркими и обидными, или о разногласиях между невесткой и свекровью. Она могла дать полезный совет и была такой отзывчивой и такой твердой в своем терпении, что вызывала восхищение, правда, не всегда искреннее, у тех, кто ее окружал.

В Пунта до Бико мало кто говорил о Нью-Йорке и еще меньше о Филадельфии. Однако если донья Инес заводила такой разговор, то весьма убедительно рассказывала про Пятую авеню и про берега реки Гудзон. Она развлекала этими сюжетами ключницу по имени Мама Пинта или служанок, которые протирали хлопковыми салфетками бокалы венецианского стекла в ее семейных владениях. Все, что она рассказывала, было правдой. Но и немножечко лжи было необходимо, чтобы заставить этих женщин забыть свои горести. Сеньоры исходили завистью, но не показывали этого, так как донья Инес, кроме всего прочего, брала на себя труд учить их искусству высокоморальной добродетели.

– Сеньоры, никакой зависти и никакой алчности. Если впустить в себя подобные чувства, они могут разрушить изнутри. Они словно ядовитые насекомые! Вы же не завидуете мужчинам? – вопрошала она их. – Вот и женщинам не надо.

Вдруг дон Густаво услышал голос Марты, своей матери. В его сознании он слабо доносился из могилы в Сан-Ласаро.

– Я не буду кормить вас грудью вечно. Вы должны жениться на женщинах, которые помогут вам приумножить состояние.

– Да, мама, – говорил Густаво, чтобы не обидеть ее.

Однажды, не откладывая дело в долгий ящик, его мать воплотила свои слова в жизнь, сказав ему, что Инес, дочь супругов Ласарьего, видится ей хорошей женой и замечательной невесткой. Густаво, еще совсем юный и неопытный в искусстве любви, не воспринял подобное предложение на свой счет, полагая, что речь идет не о нем.

– Она не захочет жить в Пунта до Бико, – ответил юноша.

На самом деле это была просто отговорка: он боялся сказать матери, что не имеет ни малейшего представления, как соблазнить донью Инес, самую красивую девушку в Сан-Ласаро, на которую нацеливались сыновья состоятельных испанцев, стремившихся породниться с другими богачами, чтобы стать еще богаче.

Донья Марта не оставила его замечание без внимания и, повысив голос, спросила, какого черта он потерял в Пунта до Бико. И тут дедушка Херонимо, внимательно слушавший их разговор, вмешался, не опасаясь последствий.

– Моя дорогая невестка, если один из твоих сыновей вернется на нашу родину, в Галисию, он воплотит мои мечтания о судьбе для моего сына Педро. Пускай один из двоих, Густаво или Хуан, туда вернется. Думаю, твоему сыночку Густаво понравится завоевывать испанские земли.

Донья Марта обернулась и во имя всего святого попросила прекратить разговор. В общем, дон Густаво понял: из всех девушек его мать предпочитает видеть в качестве невестки Инес Ласарьего. Время покажет, будут они жить в семейных владениях или в Пунта до Бико. Кто его знает, какой сюрприз приготовила им судьба за ближайшим поворотом.

Верно то, что о дочерях Ласарьего говорили всякое и всегда преувеличивали. Будто бы каждая прядь волос этих девочек стоила золотой дублон. Будто бы глаза у них были цвета Карибского моря, а фигуры, как у статуэток.

Так обстояло дело.

Донья Марта и сеньора Лора, мать доньи Инес, всегда хорошо ладили, однако происшествие с Марией Викторией все испортило. Связи между семьями были разорваны, и прошло несколько лет, прежде чем фамилия Вальдес была реабилитирована в памяти людей. Сплетницы рассказывали сеньорам Ласарьего, повторяя, как попугаи, которых у них в доме было больше двадцати, что донья Марта – убийца, она до смерти забивала слуг плетьми; ох и злыдня же была эта донья Марта!

Такие ходили сплетни.

Это было мрачное время злобных нашептываний, которые продолжались, пока со временем сплетни не умолкли. Семья Вальдес вернула себе честное имя, и Густаво, оставшийся круглым сиротой, снова стал посещать танцевальные вечера, где бывали Инес и ее сестры.

Они заметили друг друга. Заглянули друг другу в глаза. Обменялись парой слов и стали встречаться. Сан-Ласаро был пристанищем эмигрантов, где в соответствии с порядком, принятым в те времена, люди открыто выражали свои чувства и верили в светлое будущее. Если бы дон Херонимо не решил, что Густаво должен ехать учиться в Европу, они бы тогда же и поженились. Дед, немного офранцуженный и всегда восхищавшийся империей, сначала отправил Густаво в Париж, но потом, озаботившись тем, чтобы внук проникся семейными корнями, передумал, и для дона Густаво Европа сузилась до размеров университета в Компостеле[11], переживавшей не самые лучшие времена. Дело было не просто в том, чтобы он уехал. Дело было в том, чтобы он уехал ради чего-то.

В то же самое время супруги Ласарьего отправили Инес учиться в Нью-Йорк. Мы никогда не узнаем, почему семья выбрала именно этот город, хотя логично предположить, что они поступили так потому, что им принадлежала изрядная часть Пятой авеню. До этого они владели половиной Бродвея, а еще раньше несколькими поместьями в верхней части Уолл-стрит. Они продавали и покупали, продавали и покупали, пока не сколотили огромное состояние на сделках с недвижимостью.

Инес поселилась на Риверсайд-драйв, вблизи Гудзона, у дяди с тетей, у которых была незамужняя дочь; ей поручили отшлифовать кубинское воспитание Инес, и она неохотно взялась за это. Со временем Инес Ласарьего поняла, почему ее двоюродной сестре, которую звали Тильдита, никогда не выйти замуж: та целыми днями жевала табак, выплевывая его в цветочные горшки, и запах от нее исходил тошнотворный. Общалась она только с Инес и с ключницей Мамой Пинтой. Всех остальных презирала до глубины души. И за это все остальные были только благодарны.

Через год донья Инес переехала в Эден Холл, в Филадельфию, где начала учиться в колледже ордена Святого сердца.

Там она возобновила контакты с Густаво; тот не без труда вызнал, где находится девушка, которую мать мечтала видеть его невестой и на которой он в результате и женился.

Он сделал ей предложение в письме, и она ответила: да, конечно, да. Хоть завтра, если уж говорить точно. Она всегда была влюблена в Густаво. Она никому об этом не говорила, опасаясь насмешек из-за сплетен про донью Марту.

Молодые люди встретились, как только Густаво, окончив обучение, приехал в Гавану, чтобы просить руки Инес у ее матери, доньи Лоры: на самом деле всем распоряжалась именно она.

Так все и произошло.

Летом 1896 года дон Густаво вернулся на Кубу на пароходе под испанским флагом, который раз в две недели выходил из порта Ла Корунья и прибывал прямиком в Сан-Ласаро.

Мир был на грани того, чтобы рассыпаться на тысячу кусков. Война[12] погрузила остров в нищету. Местные партизаны пошли в разнос, и что ни день, в печати появлялись сообщения об убийствах в результате поножовщины. Но эти несчастья не помешали свадьбе, состоявшейся в имении сеньоров Ласарьего. На дона Херонимо надели сюртук с жилетом, лакированные башмаки и белые шелковые чулки. Он был похож на английского лорда, хотя и родился в Пунта до Бико. Бабушка жениха, донья Соле, подвела внука к алтарю, хотя поговаривали, что этим утром, еще до рассвета, Густаво посетил кладбище в Сан-Ласаро, где его мать сама приговорила себя к смерти, и произнес слова, которые так хотела услышать донья Марта:

– Можешь спать спокойно. Никто не чтит нашу память больше, чем я. И если нужно, я выкуплю из ада твою душу. Меня не затронет проклятие служанки.

Он ошибался. Но тогда он об этом не знал.

Густаво и Инес никогда не разлучались. И никогда друг другу не надоедали. Наоборот, им всегда хотелось быть вместе.

Так и случилось, что супруги Вальдес вернулись в Пунта до Бико. Все ждали сына дона Херонимо, но приехал его внук, и в городке решили, что, как бы там ни было, Вальдесы всегда были себе на уме и, если они ничего о себе не рассказывают, значит, скрывают какой-нибудь потаенный секрет. Со временем в городе узнали про донью Марту. Они не были с ней знакомы, не знали, кто она, однако того, что носилось в воздухе, им хватило.

Дона Густаво никогда не волновало, что говорят соседи. Он просто хотел выполнить поручение и поддержать славное имя своей семьи. Он не давал клятву, но ему и не нужно было. Помня о пожеланиях деда, он пошел на компромисс, который состоял в том, чтобы восстановить замок и там поселиться. В браке должно было появиться множество детей, которых надлежало воспитать так, чтобы из них выросли люди успешные, а не бродяги и преступники. Моряками они тоже не станут, чтобы избежать коварства морей, и не будут предаваться созерцанию мира, то есть не станут теми, кто только и думает, чтобы чему-то учиться и все. Дон Херонимо таких прекрасно знал. Он говорил: может, знания и не занимают места, зато они забирают все твое время.

Дон Густаво все воплотил в жизнь. Он начал с того, что отреставрировал замок, находившийся в таком плачевном состоянии, что дон Густаво даже не решился сообщить об этом деду. Единственное, о чем все эти годы заботилась природа, были великолепные деревья, окружавшие поместье. Горный кедр, каталонский кипарис, высокий и роскошный, дерево японских императоров мурайя, прекрасная катальпа, яблони, усыпанные расклеванными птицами плодами, бугенвиллия, вьющаяся по фасаду вместе с пятилистником, который осенью окрашивался в красный цвет. Такой прекрасный вид помог ему сотворить чудо с реконструкцией замка Святого Духа.

Он лично заключал контракты, провел ревизию земель, нашел, что все можно выгодно использовать, и вложил капитал в торговлю древесиной; в ту пору в Пунта до Бико считалось, что ничего хорошего из этого не выйдет. Даже дон Кастор, священник, считал, что пила – это самое настоящее орудие дьявола. Дону Густаво было наплевать на весь этот шум и гам, которые поднялись вокруг. А если сомнения иногда и появлялись, донья Инес побуждала его следовать своей интуиции. Она всегда относилась к слухам, как к вызовам, которые необходимо преодолеть. Ничего заранее не известно в этом мире живых и мертвых.

Дон Густаво налил себе воды из серебряного кувшина, который Исабела оставила на ночном столике рядом с газовым ночником, салфетками, флаконом ароматического масла и четками.

Вода его успокоила.

Он разделся и положил одежду на скамейку в ногах кровати. Надел пижаму и лег рядом с супругой. Он довольно скоро уснул, но сон был неглубокий. Он часто просыпался и с беспокойством поворачивался к донье Инес убедиться, что она дышит. Наконец ночь поглотила его, но только после того, как он встал и, полусонный, потушил керосиновую лампу на террасе Сиес.

Ночная тьма опустилась на замок сеньоров Вальдес, и Пунта до Бико превратился в необитаемый мир – ни тени на дорогах и на берегу, нигде ни одного отражения, разве что прибывающая луна освещала утихающий ночной прилив.

Глава 5

Утром в Пунта до Бико рассвело как обычно, и никто не догадывался о том, что произошло в замке Святого Духа.

Ни слепая кормилица, которая вообще не видела новорожденных младенцев.

Ни Исабела, которая не занималась девочкой, сосредоточив свои заботы на малыше Хайме и сеньоре Вальдес.

Ни дон Густаво, который подошел к своей дочке на несколько секунд.

Ни тем более донья Инес, которая ее даже не видела.

Каталина, которая была вовсе не Каталиной, проснулась среди белоснежных пеленок, и Маринья дала ей грудь. Девочка наелась досыта и, продолжая сосать, пукнула. Потом срыгнула. Маринья умыла ее, смазала эфирным маслом и надела на нее длинную распашонку.

Из кухни доносился аромат жаркого по-галисийски и слышался голос Исабелы, дававшей указания Доминго, охраннику и мужу Ренаты.

– Значит так, Доминго, нам нужны дрова. Не видишь, их почти не осталось? И надо сходить за рыбой. Или ты хочешь, чтобы пошла Рената, сразу после родов? Тебе бы стоило больше о ней заботиться!

– И какую рыбу тебе надо? – спросил он презрительно.

– Какая будет, Доминго. Ну прямо как вчера родился, – упрекнула она его.

– А что сначала? Дрова или рыбу?

Исабела смерила его взглядом, вытерла руки тряпкой и сказала, что это на его усмотрение и хватит терять время, пусть отправляется сейчас же.

– Я слышу, дон Густаво спускается по лестнице. Проваливай отсюда!

– Исабела! – крикнул сеньор Вальдес из коридора, ведущего в библиотеку. – Как там моя дочка?

– Она отдыхает на руках у кормилицы.

– А эта женщина в состоянии…? – он умолк на полуслове, не желая произносить то, что вызывало у него тревогу.

– Вполне в состоянии. Не тревожьтесь за девочку. Достаточно посмотреть, как она ее пеленает.

– Замечательная новость. Будь добра, принеси мне кофе, – попросил он, исчезая в коридоре, куда выходили двери комнат.

– Слушаю, сеньор. Сию минуту, – ответила служанка.

Библиотека была любимым местом дона Густаво. Храм книг, собранных в соответствии с его вкусами и взглядами. Мебель оставалась нетронутой еще со времен его деда, дона Херонимо, который увез с собой на Кубу только небольшое собрание литературы XVIII века, любимой им во все времена. «Эти тома прибыли сюда с моей родины», – говорил он гостям, в большинстве своем испанцам; те трогали корешок книги, и им казалось, что они прикасаются к Испании.