ХТОНЬ. История одной общаги

Со стороны наши отношения могли показаться странными, но именно такими они и были. Мы не шли по натоптанной тропе влюбленных парочек, бомбардирующих друг друга мегатоннами пестрящих смайликами сообщений в мессенджерах и следующих регламентированным сценариям романтических встреч. Притом что Аля была на год младше, она казалась гораздо взрослее меня, прежде всего своим зрелым мышлением и тем самым уважением к свободе другого человека. Она подпускала меня к себе ровно настолько, насколько это было необходимо для того, чтобы и она чувствовала себя комфортно, и я не ощущал себя обделенным ее вниманием. И мне нравилось играть по ее правилам. Никогда еще я не чувствовал себя таким свободным и в то же время нужным.

Мы могли встречаться каждый день, а потом не видеться неделю. И никому из нас не приходило в голову устраивать допрос или сцену ревности. Чем дольше мы не виделись, тем ярче были эмоции от долгожданной встречи. Кто-то назовет это просто дружбой, но, во-первых, у нас было все, что сопутствует отношениям между взрослыми мужчиной и женщиной, а во-вторых, кто сказал, что дружба и любовь несовместимы? Мне кажется, что даже наоборот – одно истекает из другого, и никак иначе. Впрочем, я не хочу погружаться в глубинный анализ наших с ней взаимоотношений, а следую принципу автослесарей и системных администраторов: «Работает – не трогай».

По моим наблюдениям, большинство людей с течением жизни деградирует. Да, наблюдения довольно пессимистичные и идут вразрез с современными представлениями о терпимости. Я где-то слышал, что продолжительность человеческой жизни рассчитана природой на тридцать – тридцать пять лет и то, что люди живут в два раза дольше, – заслуга науки и медицины. Если это правда, то это лишь подтверждает мои выводы. С чего бы развиваться сознанию человека после этого возраста, если его тело уже давно должно окончить свой путь на земле? С этим утверждением можно спорить и размахивать руками, доказывая обратное, но для меня это факт. К счастью, я еще не достиг этого рокового возраста, но уже стал замечать за собой признаки деградации. И дело даже не в том, что я стал читать меньше книг или, к примеру, перестал ходить в театр – туда я и раньше не ходил, просто однажды я заметил, как мир вокруг меня стал потихоньку сужаться. Мои интересы перестали расти в геометрической прогрессии, как раньше. С каждым годом их становилось все меньше. Мечты стали какими-то серыми и приземленными, мысли – медленными и неповоротливыми. Мой мир неумолимо схлопывался в точку. Точку, в которой жизненные интересы ограничены бездумным просмотром роликов в Ютубе после рабочего дня, диваном и бутылкой пива, мечты – лишним выходным, а мысли превращены в тягучий липкий кисель, подрагивающий в черепной коробке. Кисель, в котором уже образовались комочки, самый большой из которых носит название «Чего бы пожрать?», а второй по размеру – «Чего бы посмотреть?».

Да, это печальный процесс, неминуемый для большинства людей, но над некоторыми судьба может иногда сжалиться и протянуть им руку помощи в виде человека, который, лишь появившись в жизни такого страдальца, как домкрат распирает границы его сужающегося мира. Аля стала для меня именно таким домкратом. Нет, она не стала моим мотиватором, учителем или, что хуже – духовным наставником. Она всего лишь своим примером показала мне, как можно смотреть на сложные вещи просто и без лишних заморочек. И как только я примерил на себе ее взгляд на мир, его границы тут же стали расширяться с космической скоростью.

Однажды, в самом начале наших отношений, я пригласил ее в ресторан. За свою жизнь я был в ресторане всего несколько раз – мне никогда не нравились напыщенность и пафос подобных заведений, но стереотипы для того и существуют, чтобы им следовать, поэтому логическая цепочка «цветы-ресторан-романтика», возникшая в моей голове, все же обрела материальную форму.

Мы сидели друг напротив друга за столиком, покрытым белоснежной скатертью. Я пытался выглядеть непринужденно, рассказывая какую-то забавную историю, а сам в это же время косился на салфетку из плотной ткани, стоявшую конусом на столе. Наверное, я просто слишком переволновался перед свиданием, но в тот момент я вдруг обнаружил, что не знаю, как поступить с этой салфеткой – оставить ее на столе, положить на колени или заправить за воротник, как это всегда делают всякие аристократы в фильмах. Я очень боялся ударить в грязь лицом перед Алей и сделать что-то не так. Да, сейчас эта ситуация уже кажется смешной, но в тот момент я распереживался не на шутку. Я закончил рассказывать какую-то смешную историю как раз в тот момент, когда к нам подошел официант, чтобы принять заказ. Бросив взгляд на салфетку, которою я теребил пальцами, не зная, как к ней подступиться, Аля откинулась на спинку стула и указательным пальцем демонстративно отодвинула от себя меню.

– Скажите, пожалуйста, буйабес в вашем ресторане готовят по марсельскому рецепту?

Официант, который, видимо, почувствовал мое волнение и по старой официантской традиции тут же нацепил на лицо слегка снисходительную улыбочку, после вопроса Али заметно погрустнел.

– Простите, что вы сказали?

Аля внимательно посмотрела на него, а затем слово в слово повторила свой вопрос. Я же в этот момент понял, что проблема с салфеткой – не самая животрепещущая. Слово «буйабес» я слышал впервые в жизни, и оно сразу мне не понравилось, потому что даже его звучание намекало на то, что каждая буква в нем стоит немалых денег, которых на тот момент у меня не было. Приглашая Алю в ресторан, я рассчитывал на ее человечность в виде какого-нибудь недорогого салатика, но дело сразу же приняло крутой оборот. Тем временем официант взял себя в руки и на этот раз натянул на лицо маску человека, уставшего от жизни и не несущего ответственности за ассортимент блюд.

– К сожалению, у нас нет такого блюда в меню, – произнес он, как мне показалось, слегка обиженным тоном, – из первых блюд могу предложить суп из тыквы с креветками, щавелевый суп и солянку старорусскую.

Аля посмотрела на меня таким взглядом, будто бы только что узнала о смерти человека, с которым была мало знакома – слегка опечаленным, но в то же время скучающим. Я же растерялся еще больше, потому что нужно было что-то говорить, а в моей голове осталось всего одно слово «буйабес», которое вытеснило все остальные слова куда-то в область мозжечка, и они никак не могли проникнуть в горло.

– Филипп, я хочу буйабес, – капризно надула губки Аля.

– Но… Дело в том, что здесь нет… его, – хрипло выдавил я.

– Тогда пойдем туда, где он есть.

Когда мы шли к выходу из ресторана, я с грустью смотрел на свои начищенные ботинки и думал о том, что мне эту девушку «не потянуть». Судя по всему, она привыкла совсем к другой жизни, которая настолько же от меня далека, насколько первое свидание в ресторане далеко от щавелевого супа. Тем не менее я решил идти до конца и, чего бы мне это ни стоило, все же найти этот проклятый буйабес, даже если для этого придется объехать все рестораны нашего городка и выложить за него всю зарплату.

Как только мы оказались на улице, Аля остановилась и взяла меня за руку.

– Давай по-честному, – глядя мне в глаза, твердым голосом произнесла она и замолчала.

– Давай, – после паузы ответил я.

– Я имею в виду – давай всегда по-честному. Тебе же было там некомфортно?

– Ну…

– По-честному.

– Да, я не люблю пафосные заведения.

– Зачем тогда ты меня сюда позвал?

– А куда еще? – выдал я максимально глупый ответ.

Аля развела руки в стороны, повернув ладони к ночному небу, как бы показывая этим жестом, что наш мир огромен и не заканчивается у порога этого ресторана.

– Никогда не делай того, чего тебе делать не хочется, – взяв меня под руку, сказала она и куда-то потащила, – в этом заключается секрет счастья. Кстати, здесь неподалеку есть кофейня с кофе навынос. Он у них самый вкусный в городе.

– А как же этот… Буйабес?

– Понятия не имею, как он выглядит, и узнавать не хочется. Хочется кофе.

Заметив в моих глазах немой вопрос, Аля все же пояснила:

– У Куприна есть рассказ про это блюдо.

– А, понятно.

Понятно мне ничего не стало, но мышцы моего лица уже устали от непонимающего и растерянного выражения и я решил, что хватит с них на сегодня. Я расслабился.

До двух часов ночи мы гуляли по городу, пили кофе, ели какие-то пирожки и разговаривали абсолютно обо всем. Какая-то невидимая стена обрушилась между нами после этой ситуации в ресторане, и вместо страха сделать что-нибудь не так, что может не понравиться Але, в моей душе поселились спокойствие и свобода. Будто бы я все это время жил в какой-то клетке, которую взяла и разломала Аля. Я будто бы всей грудью вдохнул свежего воздуха, искренне поразившись тому, что такой воздух вообще существует.

Мы давно собирались выбраться на природу и прогуляться с Алей по лесу, но все как-то не получалось то у нее, то у меня. Сегодня был замечательный день для такой прогулки, но дождь нарушил все планы.

– Может, тогда в парк? – предложила она.

Я поморщился – парк, даже при наличии деревьев, был плохой заменой лесу.

– Ты там снова гримасничаешь? – раздался ее голос в трубке.

– А ты снова наблюдаешь за мной через скрытую камеру?

Я поймал себя на том, что невольно пробежал взглядом по потолку. Никак не могу привыкнуть к тому, как Аля чувствует мое настроение даже на расстоянии.

– Конечно. Поэтому я знаю, чем ты занимался сегодня ночью, – игриво засмеялась Аля.

Я посмотрел в угол – туда, где сегодня ночью сидел Темный. В углу было пусто и светло.

– И чем же?

– Наверное, слушал разговоры своих соседей о том, в каком магазине сегодня акция на подгузники?

Алю очень веселят мои рассказы об общежитии и его жильцах. Для меня же ее смех является некой терапией – когда я вижу, как она смеется над моими проблемами, мне становится легче и я уже не так остро воспринимаю все свои неурядицы. Долгое время я не говорил ей о том, что живу в общежитии, – этот факт казался мне чем-то постыдным, особенно на фоне того, что сама Аля живет в собственной однокомнатной квартире. Однажды я не выдержал и рассказал ей о своих переживаниях. Аля выслушала мой рассказ и принялась задавать какие-то, как мне тогда показалось, глупые вопросы, не относящиеся к теме, типа: «Какую музыку слушает Самохин?» и «Сколько лет Верке?». Для меня признание о моем месте жительства было чем-то вроде исповеди. Я ожидал увидеть любую ее реакцию – от сочувствия до презрения, но уж точно не интерес к моим соседям. Заметив, что я отвечаю неохотно, она бросила на меня свой мимолетный, но как всегда чертовски проницательный взгляд и, немного помолчав, сказала:

«Ты хочешь, чтобы я тебе посочувствовала?»

«Еще чего», – хмыкнул я.

«Чтобы порадовалась?»

«Да вроде нечему».

«Вот и я так думаю. Поэтому и задаю вопросы, ответы на которые мне интересны. А место жительства – понятие временное, особенно в твоем возрасте».

Мне нечего было возразить на эту реплику, а ей нечего было к ней добавить, поэтому признание о моем месте проживания, как облачко на морозе, вырвалось из моего горла и растворилось в воздухе без остатка. После этого она часто просила рассказать о своих соседях, что я поначалу делал без особого энтузиазма, а затем мне самому это стало нравиться – иногда мне казалось, что Аля и сама живет в моем общежитии, настолько она была посвящена в суть всех событий, происходящих в нем, хотя ни разу не была у меня в гостях. Единственный, о ком я никогда не упоминал, – это Темный. Ей о нем знать ни к чему, хоть я и уверен, что она за минуту найдет простое и логическое объяснение данному явлению.

– Так что? В парк идем? – спросила Аля, не дождавшись ответа на свой вопрос.

– С тобой хоть на край света.

– Только не говори мне, что ты из секты плоскоземельщиков, – хмыкнула она в трубку.

– Не называй мою секту сектой, – строго ответил я.

– Серьезно?

– Что?

– Ты веришь в плоскую Землю?

– Только в плоский юмор. Это моя религия.

– Ты себя недооцениваешь.

– Ты меня тоже.

Аля рассмеялась, и я улыбнулся. Меня страшно радует ее смех.

– Я буду готова через сорок минут. Зайдешь за мной или там встретимся?

– Зайду.

– Тогда до встречи.

Я уже привык к тому, что, прощаясь, она никогда не дожидалась ответных слов, поэтому просто положил телефон на стол и, вытащив из шкафа чистое полотенце, отправился в место, при посещении которого это полотенце всегда кажется мне неприлично выделяющимся своей свежестью – в душ.

Душевая расположена в самом конце коридора, напротив общей кухни. Она разделена на две части – мужскую и женскую, в каждую из которых ведет отдельная дверь. Если не использовать в описании этого места прилагательные, то может показаться, что это помещение очень даже приличное. Стены и пол обложены кафелем, есть три кабинки, огороженные с трех сторон перегородками, а из леек льется вода. Если все же добавить к этому описанию прилагательных, то общая картина тут же поменяет свои радужные краски. Кафель на стенах и полу серого цвета, хотя изначально был белым, перегородки почему-то заканчиваются на уровне плеч – наверное, чтобы каждый посетитель мог следить за своим соседом и в случае инфаркта от резкого перепада температуры воды при поворачивании вентиля на одну миллионную долю миллиметра смог заметить это и сообщить в скорую. К слову, Шапоклячка однажды пыталась собрать деньги на ремонт душевой, в смету которого, помимо всего прочего, входило и переоборудование этих самых перегородок – они должны были вырасти до потолка и разжиться дверьми, но почему-то именно на это важное и нужное мероприятие жильцы денег пожалели и отвергли предложение Надежды Ивановны.

Я подошел к душевой и дернул дверь за ручку. Она оказалась заперта. Видимо, кто-то из соседей решил помыться в одиночестве и закрылся изнутри. Возвращаться в комнату не хотелось, и я приоткрыл дверь на кухню в надежде, что там окажется кто-нибудь, с кем можно будет скоротать время. За столом сидел Геббельс – человек, с которым время можно только потерять.

Настоящее имя Геббельса – Александр Иванович Лужицкий. Он живет в двести четвертой комнате – через одну от моей. Мы обитаем с ним в одном общежитии, и это единственный факт, который нас объединяет. Впрочем, есть и еще одно немаловажное сходство – мы оба терпеть не можем друг друга.

Как раз на кухне мы с ним и познакомились. Я тогда только осваивался в общаге и старался понравиться всем и каждому. Лужицкий сразу показался мне серьезным мужиком со стержнем внутри. Тогда я еще не знал, что этот цельнометаллический стержень на самом деле является полым сосудом, внутри которого булькает вязкая и вонючая субстанция под названием «политика». Кроме нее Лужицкого не интересует вообще ничего. Все свободное время он тратит на просмотр политических ток-шоу по телевидению, чтением политических пабликов в Интернете и последующим обсуждением всей полученной информации с тем, кто не успел почувствовать его приближение и убежать. Поймав нерасторопную жертву, Лужицкий, как паук, начинает оплетать ее своей паутиной. Начинает он обычно издалека – для затравки может задать какой-нибудь безобидный вопрос вроде: «Ну, как здоровье?». Ничего не подозревающая жертва дает сжатый или развернутый ответ, в зависимости от своих коммуникативных навыков, настроения и прочих факторов, которые совсем не интересуют Лужицкого – он не слушает ответ, а просто ждет, когда жертва закончит говорить. И в этот момент он совершает первый выпад, молниеносно вводит яд и тут же отпрыгивает обратно, наблюдая за тем, как поведет себя жертва: «Слышал, что американцы учудили?». Вместо американцев могут быть кто угодно – немцы, французы, белорусы, мальтийцы, эскимосы или парагвайцы. Все зависит от политической повестки дня и от того, кого сегодня обсуждали в ток-шоу. И в этот момент жертва уже обречена. Как все нити в паутине ведут к центру, так и любой ответ на заданный вопрос ведет в ловушку. Если человек в курсе событий и понимает, о чем его спрашивает Лужицкий, тот тут же начинает оплетать жертву паутиной, затягивая в обсуждение этой ситуации. Обсуждение, как правило, представляет из себя очень долгий и нудный монолог, на девяносто процентов состоящий из чужих мнений, услышанных по телевизору или прочитанных в Интернете, остальные десять процентов – это подборка грозных инфинитивов, наиболее часто употребляемыми из которых являются: запретить, выслать, расстрелять, посадить, уничтожить. Жертва мучается, ищет способ побега, но это не так уж и просто сделать. Я лично наблюдал за тем, как он провожал Самохина, имевшего неосторожность поддержать разговор о каком-то политическом событии, до двери его комнаты. Когда Андрей Андреевич устал слушать Геббельса и попытался уйти, тот шел за ним по коридору, хватал Самохина за рукав и, заглядывая в глаза, пересказывал вечерний выпуск новостей. Лужицкий даже пытался просочиться за Самохиным в его комнату, но тот, интеллигентно оттерев Геббельса плечом и пожелав ему спокойной ночи, решительно захлопнул дверь прямо перед его носом.

Ко второму способу атаки Лужицкий переходит, если жертва не понимает, о чем идет речь, и заявляет об этом вслух. В этом случае он натягивает на лицо маску снисходительного учителя истории и начинает таинство просвещения, рассказывая о предпосылках наступления обсуждаемых событий, начиная от строительства египетских пирамид. Жертва, опять же, обречена на потерю времени и настроения.

И третий сценарий активируется тогда, когда жертва прямо заявляет, что не интересуется политикой. Именно так и состоялось наше знакомство.

– Новенький? – спросил Лужицкий, разглядывая меня, набирающего в чайник воду из-под крана.

– Да, позавчера заселился в двести вторую.

– Как звать?

– Филипп.

– Болгарин, что ли? – дернул за паутинку Лужицкий.

– Почему болгарин? Русский, – простодушно улыбнулся я.

– А-а-а… Болгары же, кстати, за Гитлера воевали, знаешь? А сейчас что?

– Что? – я поставил чайник на огонь и повернулся к Лужицкому.

– А ничего! Продались Западу, легли под НАТО и сидят там. А ты думаешь, они нужны американцам? Да они знать не знают, где эта Болгария находится! Им нужен был доступ к Черному морю, они его получили, а случись что, никто им помогать не будет.

Ошалев от хлынувшего на меня потока информации, я пожалел о том, что налил в чайник много воды, ведь теперь придется слушать все это, пока она не закипит.

– Будет война, будет… – не успокаивался Лужицкий. – Они думают, что им все можно. Демократия! Хех… Да пусть себе в задницу свою демократию засунут, пиндосы херовы. Вот взять, к примеру, Прибалтику…

Следующие десять минут Лужицкий, не замолкая ни на секунду, посвящал меня в историческое прошлое Латвии, Литвы и Эстонии, в виде бонуса разбавив рассказ и несколькими упоминаниями Польши. Затем он перешел к аналитике современных международных отношений стран Восточной Европы и влияния на них США. В тот момент, когда закипел чайник, Лужицкий перешел к разбору военно-политической обстановки в акватории Балтийского моря.

– Честно говоря, я не особо интересуюсь политикой, – как можно доброжелательнее прервал я поток мыслей Лужицкого, наливая в кружку кипяток.

– А потому что мозгов у вас нет!

– У кого?

– У молодежи современной. Одни тиктоки на уме. Историю нужно знать! – он поднял вверх указательный палец.

– Да я вроде знаю историю, – пожал я плечами, – в школе учили.

– Ледовое побоище!

Указательный палец Лужицкого метнулся вниз и зачем-то постучал по столу.

– Что – Ледовое побоище?

– Когда было?

– В тринадцатом веке.

– Ты мне дату, дату назови.

Напор и бестактность этого человека стали понемногу раздражать, но я все еще не хотел ссориться ни с кем из своих соседей.

– В тысяча двести…

– Ну?

Я знал, когда произошла эта битва, но в тот момент, как назло, дата вылетела из головы.

– В тысяча двести двадцать четвертом, кажется.

– В тысяча двести сорок втором. Это знать нужно, молодой человек!

Лужицкий скрестил руки на груди и откинулся на спинку стула с победоносным видом и презрением в глазах. Это стало последней каплей.

– А в тысяча двести двадцать четвертом что произошло? – спросил я, опершись руками на столешницу и прислонившись к ее краю спиной.

– Ничего не произошло, а вот до Ледового побоища…

– Что, вообще ничего? – перебил я Лужицкого. – А в тысяча двести двадцать пятом?

Тот смотрел на меня своими маленькими глазенками и часто моргал.

– Причем тут тысяча двести двадцать пятый? Я спрашивал про Ледовое побоище.

– С побоищем мы уже разобрались. Просто вы сказали, что историю нужно знать. Я так понимаю, вы – большой специалист в этом. Вот я вас и спрашиваю – что происходило в тысяча двести двадцать четвертом и двадцать пятом годах? А в тридцатом? Тридцать седьмом? Может, в пятьдесят четвертом? Не помните?

Щеки Лужицкого покраснели, а в глазах появился недобрый отблеск.

– Причем тут это? Как это связано вообще? – зашипел Лужицкий.

– А просто вы сами ничего не знаете, – не выдержал я, – выучили пару дат из учебника истории и думаете, что умнее других. Ледовое побоище… Следующая какая дата? Куликовская битва? Так она через полтора века случилась. А между ними что-нибудь происходило? Чего вы молчите? Я вам сразу сказал – я не интересуюсь политикой. Нет же, сами прицепились ко мне со своими Эстониями, а в итоге оказалось, что у молодежи мозгов нет. Я зашел сюда кипятка налить, а меня уже безмозглым назвали. У вас-то самого мозги есть?

Лужицкий встал из-за стола и вышел из кухни, хлопнув дверью, уже в коридоре выкрикнув: «Поколение идиотов!»

Наверное, мне не следовало говорить того, что я сказал, но в тот момент меня задело за живое его высокомерие. Он мог так нагло разговаривать с кем угодно из своих знакомых и перед ними козырять своими знаниями, но для этого точно не подходил я – новенький, которого он знал всего несколько минут. Несколько месяцев после этого инцидента мы даже не здоровались, а после, когда эмоции подутихли, стали молча кивать друг другу при встрече. Кстати, прозвище Геббельс придумал не я. Когда я заселился в общежитие, оно уже было плотно приклеено к Лужицкому. Сомневаюсь, что он знает о своем втором имени, и думаю, что он предпочел бы в качестве позывного фамилию какого-нибудь современного ведущего политического ток-шоу.

На удивление, Александр Иванович женат. Как это часто бывает, его супруга Елизавета Петровна представляет полную противоположность своему мужу – его ровесница, женщина лет шестидесяти с очень добрыми глазами и вкрадчивым голосом. Ни разу я не видел, чтобы она ссорилась с Лужицким или с кем-нибудь еще. Мужа она называет исключительно Сашенькой, и, кажется, одного только имени, произнесенного ею вслух, достаточно, чтобы утихомирить запал Геббельса. Рядом с нею он превращается в заботливого старичка, смотрящего на жену влюбленными глазами. Однажды Коля Романов предположил, что Елизавета Петровна специально заставляет своего мужа смотреть политические передачи, чтобы он не надоедал ей своим дурацким характером и выплескивал накопившуюся негативную энергию на своих соседей. Возможно, что так оно и есть. Иначе зачем он ошивается на кухне вместо того, чтобы сидеть в комнате?

Этот вопрос тут же возник в моей голове, когда я увидел его за столом с телефоном в руках. Почему-то мне показалось, что молча закрыть дверь и уйти будет не самым лучшим решением. Геббельсу может показаться, что я его опасаюсь.

– Кто там? Не знаете? – махнул я головой в сторону душевой.

– Очевидно, что какой-то человек, – даже не посмотрев в мою сторону и не отрываясь от телефона, произнес Лужицкий.

– А почему заперто?

– Очевидно, что человек заперся изнутри.

– Давно?

– Очевидно, что какое-то время назад.

Я решил прервать этот парад очевидности и молча подошел к окну. Кухня располагалась на той же стороне здания, что и моя комната, поэтому вид из окна был примерно тот же, что и у меня. Никаких достопримечательностей перед нашим общежитием не было, поэтому я несколько минут наблюдал за Колей и Наташей Романовыми, прогуливающимися с коляской по тротуару. Николай что-то увлеченно рассказывал жене, а Наташа смотрела на спящую дочь и иногда невпопад кивала. Судя по всему, рассказ мужа интересовал ее в самую последнюю очередь.

За моей спиной раздавались удивленные, иногда гневные, но чаще пренебрежительные возгласы, прерываемые шумным выдуванием воздуха из носа и похлопываниями ладонью по столу. Я обернулся. Лужицкий все так же сидел за столом, уткнувшись в телефон. Видимо, читал какие-то новости.

– Во дают! – хмыкнул он и посмотрел на меня.

Мне почему-то стало жалко этого человека. Было видно, как он искренне хочет поделиться чем-то, что его удивило, как он хочет обсудить какую-то, конечно же, политическую новость, но в то же время понимает, что его окружают люди, которым, в большинстве своем, все это безразлично. Вот и приходится выдумывать всякие методы для привлечения собеседников. Но в то же время я понимал, что с такими людьми нельзя давать слабину – стоит на секунду потерять бдительность, и он тут же вцепится в тебя как клещ. Я отвернулся.