Особняк. Тайна Карты вечности

– А я думал, спартанцы умеют только воевать.

– Спартанец умеет читать, петь и играть на флейте, чтобы вести полки в бой. Ему необходимо понимать языки варваров, если он хочет победить врагов, – ответил он с чувством превосходства.

Слово «варвары» Леонид использовал в том смысле, в каком его использовали греки – они так называли всех, кто не говорил на их языке.

– Не предпочтёшь ли ты изучать греческий? – спросил Леонид.

– М-м… А вы, что, говорите на латыни и на греческом тоже?

Он посмотрел на меня так, как будто я с Луны свалился.

– Я Леонид, царь Спарты.

– Ну да, ну да… Извините меня, пожалуйста.

И что меня постоянно подзуживает всё время его подкалывать? Если человек до такой степени поверил в то, что он спартанский царь, и из-за этого выучил латынь и греческий, честь ему и хвала. Но я этому не сильно обрадовался и спросил:

– И вы согласны обучать такого «хлюпика», как я?

Он вперился в меня инквизиторским взглядом:

– Ты светловолос, как другие варвары, и крайне тощ. – По этому поводу он явно испытывал сожаление. – При этом у тебя есть здравые суждения: не всё можно решить силой.

Леонид был способен рассуждать – отрадно. И я был с ним совершенно согласен.

– Сила – это немного примитивно. В случае конфликта самое лучшее – переговоры.

Леонид сдвинул брови.

– Когда враг вторгся в твою страну, не до переговоров.

– Подумай, будь в стране больше философов и меньше воинов, не тратилось бы много денег на покупку оружия, их использовали бы разумнее, и люди жили бы лучше. Разве идеал, к которому мы стремимся, не счастье каждого человека?

– Нет. Ты говоришь что-то несуразное. Сам по себе человек ничто, важен только ПОЛИС.

Он опять стал меня раздражать, этот Леонид! И я возразил:

– Но полис, город – это же люди, значит, каждый человек. А чем значительнее человек, тем он индивидуальнее. По какому праву можно отнять жизнь у одного человека ради другого? И кто будет это решать? Честь, страна, город – это предлоги, чтобы люди соглашались идти на смерть. Если бы спартанцы не внушали своим детям, что война – единственная ценность, они стали бы счастливее.

Леонид смерил меня взглядом.

– За кого ты себя принимаешь, жалкий червяк?

Прямо на глазах он вырос сантиметров на десять, грудь у него увеличилась в объёме вдвое. Я испугался. И сообразил, что рядом со мной нет доктора-психиатра, нет родителей, а спартанское воспитание точно не предполагает диалога, и тем более снисхождения. Одной оплеухой Леонид свернёт мне голову и размажет по стенке, и что-то мне подсказывало: при этом у него даже мысли не возникнет, что он сделал что-то не так. И я, собрав всё своё мужество… выскочил из библиотеки.

Удалось! Я от него сбежал!

Дверь за мной захлопнулась, и только тогда я понял, что уже несколько минут не набирал воздуха в лёгкие. У меня дрожали коленки. На меня навалилось чувство безнадёжности. Я не хочу здесь оставаться! Не хочу быть игрушкой в руках психопатов.

Уверен, что маме с папой в голову не приходит, что тут творится. Я как можно скорее вернусь домой, и мне найдут какой-нибудь другой санаторий.

Глава 8

Я не пошёл в столовую, опасаясь встречи с Леонидом, и никто мне даже замечания не сделал. И отлично, что всем тут на всё наплевать. Дома родители меня бы сто раз спросили, что со мной случилось.

Я строил планы побега и ждал ночи. Если входная дверь будет на запоре, я вылезу через окно в столовой. Главная беда была в том, что я понятия не имел, где, собственно, находится этот особняк – у меня даже адреса санатория не было.

Самое лучшее, наверное, поехать автостопом, а там видно будет…

Я бодрился, но вообще-то привычка справляться самостоятельно у меня испарилась. Долгие месяцы болезни продержали меня в изоляции. В больнице меня навещали ребята, и ещё я играл в компьютерные игры, так что я отвык даже от самой обычной жизни. Теперь надо будет встраиваться обратно.

Не стоит напоминать, что у меня не было ничего электрического – даже фонарика. И термопилы тоже (Ха! Ха! Ха!). Так что я вооружился коробком спичек и свечкой – зажгу её, когда отойду подальше.

Наступила ночь, и я потихоньку вышел из комнаты.

Вышел и застыл на месте. Потому что издалека донёсся приглушённый вой. Жуткий. Тот самый, от которого я проснулся в первое утро, я уверен. Где-то тут заперты опасные сумасшедшие?

Я сразу напрягся и никак не мог отойти от двери. Огоньки в коридоре мигали, тускнели, потом вспыхивали. Как будто переговаривались между собой. Но в фонарях горели не лампочки, как я подумал сначала, – под колпаками горели настоящие свечи. И это в санатории, где полно душевнобольных, – предусмотрительно, ничего не скажешь! Это было последней каплей. Решимость ко мне вернулась. Бежать! И как можно скорее!

С кроссовками в руке я крался по стеночке, стараясь, чтобы не скрипнула ни одна половица. Я весь обратился в слух. Снова вопль! Не спится по ночам сумасшедшим. А что, если они и разгуливают на свободе?

Невозможно понять, откуда доносились эти вопли. Зато я отчётливо понимал, куда я иду – я не просто иду, я бегу как можно дальше отсюда. На цыпочках я спустился по лестнице и поспешно пересёк холл. Я боялся только одного: что не сумею открыть дверь и застряну в холле.

Но дверь оказалась незапертой.

Ночь тоже не такая уж тёмная, луна во всю светит. В самый раз для побега. Оказавшись снаружи, я успокоился и даже посмеялся. Дверь не удосужились запереть на ночь – вот умники! Нет, этот санаторий, правда, что-то!

Я не слышал ни звука, ничего тревожного. И вообще, даже если меня поймают, не убьют же меня за то, что я решил от них сбежать!

Под ногами у меня был гравий, но я не надевал кроссовки, хотя босиком по гравию – то ещё удовольствие, надо признаться. И я то и дело оглядывался, опасаясь увидеть позади Рауля, который тут у них в качестве сторожа.

Но вот, наконец, я свернул – меня никто не увидел, и я обулся. Какое невероятное облегчение! И я чуть ли не бегом помчался по аллее.

Через метров сто увидел: впереди что-то темнеет. Ворота, наверное. Моя задача каким-то образом сквозь них пробраться.

Я положил руку на створку и понял, что под рукой камень. Неужели стена? Но я точно помню, что на такси я въехал именно в эту аллею.

Я немного встревожился и двинулся вправо – здесь должны были быть ворота. Нет, никаких ворот. Тогда я пошёл влево. Шёл долго. Даже очень. В конце концов зажёг свечу.

Стена была высокой. Из серого камня. А не из красноватого, как мне показалось в день приезда. Я явно пошёл не в ту сторону. Но решил не возвращаться, а сделать круг – вряд ли парк так уж велик.

Мне казалось, что я прошёл километры, а стена всё не кончалась. Я устал, разнервничался, чувствовал, что ноги меня уже не держат. На востоке край неба начал светлеть. В просвете между деревьями увидел тёмный грузный силуэт с башенками. Особняк! Как это? Я ничего не понял и огляделся. К площадке перед особняком вела одна-единственная дорога. Что случилось? Как это может быть?

Но на сегодня уже всё равно хватит. Больше ничего не сделать. И я хотел только одного: как можно скорее лечь.

Я вернулся, соблюдая предельную осторожность. Не хотел, чтобы кто-то узнал, что я выходил. Не хотел, чтобы за мной начали следить. Я собирался сделать новую попытку.

На цыпочках я зашёл к себе в комнату и рухнул на кровать.

Не знаю, сколько времени я проспал. Когда я открыл дверь в коридор, к себе возвращалась портниха и как всегда зябко поёживалась. Она мне улыбнулась.

– Я не видела вас за завтраком и за обедом тоже. Что вы решили? Вы будете рисовать мой портрет?

– Ах… ну да! Если хотите, могу начать прямо сейчас.

Рисование меня отвлечёт, развлечёт, а я в этом очень нуждался. Я пригласил её к себе в комнату и усадил около окна. Я не хотел идти к ней, боялся попасть в ловушку. Теперь я боялся вообще всего.

Я выложил на стол пастельные карандаши, ластик-клячку, листочки бумаги, на которых пробую и смешиваю цвета. Желая прервать затянувшееся молчание, я спросил:

– Вы нашли адрес дочери?

Фанни грустно покачала головой.

– Они не хотят мне говорить, где она. С тех пор, как я приехала в лечебницу, у меня от неё никаких новостей.

– В лечебницу?

– Да, сюда, в лечебницу.

Я удивился.

– А что с вами такое? Неужели туберкулёз?

Она тоже удивилась:

– А у вас разве не туберкулёз?

– Да нет, я же не кашляю.

– Тут никто не кашляет. Здесь очень хороший воздух.

Хороший воздух? Понятно. Да, думаю, в нём всё дело. Мама с папой не случайно выбрали это место. Но мне было бы спокойнее, если бы они мне объяснили своё довольно оригинальное решение. Я взялся за пастель и задал ещё один вопрос:

– А вы спрашивали о своей дочери у директора?

– Он сказал, не стоит волноваться, всё к лучшему. Но я очень волнуюсь, ей же всего семь лет!

– Но вы же знаете, что она на попечении социальной службы, и наверняка её поместили на время в приёмную семью.

– Да, возможно. Но я боюсь, как бы эта семья не заставила её работать.

– В семь лет? О чём вы говорите!

– В шахтах и на прядильных фабриках работают дети с семи лет.

– Но не во Франции же! – возразил я. – Потом приёмные семьи постоянно проверяют, они не могут себе позволить не пойми что!

По крайней мере, так говорят по телевизору. И я прибавил:

– И потом, ни одно предприятие не возьмёт на работу ребёнка.

Фанни вздохнула:

– Да, на работу можно брать только с двенадцати лет, и детям запрещено работать больше двенадцати часов в день, но надо быть очень простодушным человеком, чтобы верить, что кто-то соблюдает этот закон. Я сама работала в социальной службе и знаю, о чём говорю. Когда ребёнка отправляют в деревню, там на возраст вообще никто не смотрит. А на производстве и ещё того хуже, особенно на прядильных фабриках, там очень нужны детишки маленького роста и тонкие детские пальчики.

Я не решился ей возражать. Помял ластик и сменил тему.

– А вы здесь сколько уже времени?

– С декабря семьдесят девятого.

За это время её дочка, должно быть, здорово подросла. Я хотел ей это сказать, но вовремя спохватился. Если Фанни так долго находится тут, то уж точно не из-за туберкулёза. У неё явно не всё в порядке с головой. Она перепутала время, потеряла связь с реальностью. Ей сказали «лечебница», чтобы не угнетать её психику настоящим названием «психиатрическая больница».

Я не собирался больше вести бесполезные разговоры, попросил её сидеть неподвижно и сосредоточился на портрете. Смягчая ластиком тени, я предупредил:

– Не получится отправить ваш портрет по почте, у меня нет фиксатора, пастель испортится. Но я постараюсь сделать ксерокопию.

– Что это такое? – при этих словах Фанни вся сжалась, и мне снова стало её очень жалко. – Я такая невежественная.

Мда, пожалуй, в 1979 году ксерокопий, вполне возможно, и не было. Я объяснил, что это способ воспроизводить самые различные документы, и она ушла от меня вполне довольная.

А самое главное, ей очень понравился портрет.

Фанни ушла, я взял рисунок и решительным шагом отправился в кабинет к доктору Графу, я должен был попасть в подсобку с техническим оборудованием.

Глава 9

Кабинет главного врача был закрыт. Я немного растерялся. Я встречался с доктором Графом только у него в кабинете. Другие двери в коридоре тоже были закрыты. А что, спрашивается, за ними?

Мне нужно хорошенько ознакомиться со странным санаторием. Внимательно изучить окрестности. Для меня это может оказаться вопросом жизни и смерти. Первое, что делает папа, входя в кинозал, – определяет, где запасной выход.

А что, если делать зарисовки? Когда рисуешь, взгляд обостряется, внимание привлекают мелочи, какие иначе просто не замечаешь. Так и поступлю. И надеюсь, обойдусь без встреч с Леонидом.

Я вернулся к себе в комнату и взял карандаш и бумагу. В коридоре стоял Рауль, но я сделал вид, как будто его не замечаю. Он, что, шпионить за мной, что ли, вздумал?

Вполне возможно, потому что он явно проследил за мной взглядом. Я не решился снова спуститься в отсек администрации. Пошёл в другую сторону и свернул за угол. И оказался в другом коридоре, таком же длинном и с таким же множеством дверей. Надеюсь, что не в отделении для «особо опасных пациентов».

Но понятно, что со всеми здешними пансионерами я познакомиться ещё не успел. Например, внизу лестницы я столкнулся с весьма пожилой дамой – в тёплой шали поверх ночной рубашки и в стоптанных шлёпанцах. Тоже из категории «старорежимных». Она меня окликнула:

– Вы парк ищете?

Парк? Отличная мысль! Я тут же ответил: да.

Но мысль показалась мне не такой уж удачной, когда дама сказала, что пойдёт меня проводить. Ей было лет сто, не меньше – в крайнем случае, пусть я даже не в лучшей форме, смогу от неё убежать. С другой стороны, при старушке Леонид не станет на меня нападать. И какого чёрта я ввязался с ним в спор? Просвещать спартанцев – это что, главная моя задача?!

Я пошёл следом за старенькой дамой к двери, дверь открылась и… Вот он, парк, прямо позади особняка.

Тут я ещё не был. В отличие от фасада здесь не было никаких ступенек. Выходишь – и сразу в парк. Значит, особняк стоит на склоне холма. Вид отсюда был потрясающий: тропинка петляет по цветущему лугу, речка, холмы, небольшая горка, а за ней море и вдалеке высокие горы с заснеженными вершинами.

На одном из холмов возвышается особняк с четырьмя башнями – наверное, только что отреставрированный, отлично выглядит. А пониже него дремучий лес. Бр-р! Когда я был маленьким, больше всего боялся потеряться, как мальчик-с-пальчик, в таком вот тёмном лесу. В общем, я понял, в какую сторону не пойду.

Наш особняк был в форме буквы U, так что увидеть пейзаж целиком было невозможно, но когда я пошёл вперёд, я увидел… Море! Оказывается, дом стоял на берегу моря, в очень красивой небольшой бухточке. На воде плавали надувные круги и плотики. А вдали, на горизонте, виднелся островок с пальмами и горой.

Мы шли вдоль берега и остановились возле небольшого домика. Я с удивлением прочитал на нём вывеску «Школа для девочек».

– Здесь я преподавала! – сказала вдруг старая дама из-за моей спины, а я-то уже успел забыть о ней.

– Значит, вы учительница?

– Да. Преподавала в школе до тех пор, пока не вернулись мужчины.

– Откуда вернулись мужчины?

– С войны. – Старушка смотрела на меня очень внимательно. – Извини. Конечно, ты слишком молод, чтобы помнить войну… – Она тяжело вздохнула. – Пока мужчины были на фронте, женщины их заменяли – всюду: на заводах, в поле, в больницах. А я вот работала в школе. Но когда солдаты пришли с войны, министр Луи Лушер4 попросил, к сожалению, нас, женщин, опять вернуться к домашним очагам. Мне пришлось оставить работу, вернуться к отцу и снова стать у нас в доме служанкой.

Старая дама вытерла слёзы. Я не мог ей не посочувствовать.

– А я любила учить, любила детишек, – снова заговорила она.

– Но зачем вам надо было возвращаться к отцу?

– Он потребовал. Нельзя идти против отцовской воли.

Её слова меня очень удивили.

– Почему нельзя? Можно.

Старая дама покачала головой.

– Но не женщине. Женщина ни на что не имеет права. Мужчины всё себе присвоили, приспособили для своей пользы и выгоды.

Понятно! Старушка, как и Фанни, отстала на целый век, она не заметила, что всё вокруг изменилось, что взгляды у людей давным-давно тоже изменились. Что ж, в остальном она вполне безобидная. В общем, мне показалось, что у людей в этом заведении проблемы со временем, они все живут непонятно в каком веке.

– А вы бы замуж вышли, – посоветовал я.

– За кого? Так много молодых на войне погибло… И потом, замужем свободнее не станешь. Чтобы работать, надо получить от мужа разрешение, а многие мужья не хотят его давать. Боятся дурной славы, что не могут прокормить семью.

Понял, проехали.

– Но в любом случае вам повезло: вы приехали подлечиться и оказались поблизости от вашей школы, – попытался я утешить.

– Да, конечно, – согласилась она с таким видом, что я усомнился, рада ли она этому. Я взглянул на её печальное лицо, и меня осенило.

– А вы случайно не знаете латынь? Я бы брал уроки.

– Я знаю только молитвы. Моя специальность – службы по усопшим, молитвы на панихидах и отпевании. Что ты думаешь о смерти?

– М-м-м… Думаю, что мне о ней думать ещё рановато.

– Да, ты прав, – извинилась она. – В твоём возрасте совсем другое на уме. Если хочешь, я могла бы заняться с тобой правописанием.

Я не был уверен, что вообще хочу с ней заниматься, но правописание – дело нужное, не хотелось бы в выпускном сочинении насажать кучу ошибок.

– А когда вам удобно заниматься? – на всякий случай спросил я.

– В час, когда солнце переходит в западную часть дома.

И тут-то я сообразил, что у меня нет часов, и я вообще не видел часов в особняке.

Я назначил ей встречу на завтра сразу после полудня и отправился к речке – она сбегала с холма, делила пляж надвое и впадала в море. Через неё можно было перейти по большим чёрным камням. Я уселся на один из камней и стал рисовать всё, что у меня было перед глазами: холмы, снег на далёких вершинах, остров, особняк. Я бежал к ним широкими мазками пастели, подправлял их пальцами. И на время забыл обо всём на свете.

Потом мой взгляд привлекла какая-то странность в бухте. Гряда, вдававшаяся в море, мне здорово что-то напоминала. Ну да, точно, напоминала мне давние каникулы! И если я не заметил её раньше, то только потому, что вода стояла высоко и её не было видно.

Я отправился на гряду и с удовольствием вдохнул пряный запах водорослей. Заметил лужицу в большом камне. Да, именно в такой же я когда-то ловил креветок!

Я уселся рядышком и стал смотреть, как креветки усиками ощупывают камень. Неужели мы сюда приезжали на каникулы, когда я был маленьким? Да неважно! Мне тут точно было хорошо.

И я подумал, что, возможно, мне стоит дождаться приезда родителей и уехать с ними. Ночной побег – это слишком большой риск. Не говоря уж об опасностях автостопа.

Я услышал, что кто-то бежит по песку, и в следующую минуту был весь забрызган водой. В воду плюхнулись, подобрав под себя ноги, кузнечики. Мои единственные джинсы были все в солёной воде. Я расстроился, но постарался не показывать вида.

– Видно, не избежать мне чёрных брюк!

– Ещё чего! Обойдёшься!

– Между прочим, у меня нет второй пары. Всё мое барахло из чемодана спёрли.

– У нас тот же случай. Мы вообще без чемоданов остались. Прибыли в таком виде, – сказал старший.

И они показали на свои шорты, надо сказать, довольно нелепые, слишком широкие в бёдрах. Я здорово удивился.

– И как вы стираете свою одёжку?

– Ты чего? Тут всё самоочищается и ничего не пачкается. Воздух такой.

Я пожал плечами и наклонился посмотреть на мои мокрые пятна на брюках.

Но пятен уже не было. Даже следов соли не осталось.

«Воздух». Я вспомнил слова портнихи Фанни о хорошем воздухе. Наверное, поэтому здесь никакие процедуры и лекарства не нужны. Теперь я стал лучше понимать, почему меня сюда отправили родители.

Я засмеялся, опустил руку в воду – и как брызнул на кузнечиков! Они взвизгнули и тут же обрушили целый фонтан на меня. Ну мы и устроили морскую битву! Может, конечно, детское развлечение, но меня повеселило.

А через минуту мы были снова сухие и чистые. Красота! И всё же кое-что я всё-таки не понял.

– А если тут ничего не пачкается, с какой радости игрок в покер и учитель физики носят чёрно-белые наряды от Фанни?

Жан-Шарль усмехнулся.

– Андре и Кристоф? Думаю, им нравится такие носить.

Оба прыснули, и Пол добавил:

– Они же сами старые. Им по тридцать, а то и больше.

Ну, что тут скажешь?.. Моим родителям ближе к сороковнику, но они так не одеваются.

Я махнул рукой в сторону домишка с вывеской.

– В эту школу ходите на занятия?

– Вообще ни в какую не ходим. Неохота.

– Вы серьёзно? Тут, что, такой пофигизм?

– Что хотим, то и делаем.

Я не был уверен, что это правильное решение, но, посмотрев на летние костюмы кузнечиков, решил, что они уж точно тут ненадолго.

– Вы здесь на реабилитации после чего-то?

– После ничего, – ответил Пол.

– Не может быть! А зачем вы тогда вообще сюда приехали?

– Это же колония! Исправительная.

– Наши предки давно нам грозили за всякие наши шалости, – объяснил Жан-Шарль.

– Да, за шалости… – подхватил старший брат.

– Глупости, – уточнил младший.

– Точно. И выйдем отсюда сразу же, как только прекратим делать га… ой, глупости и станем приличными детьми.

Жан-Шарль насмешливо скривил губы.

– При-лич-ными?!

И он уже скакал на одной ноге и кричал во всё горло:

– А мы неприличные, а мы уличные! Уличные! Уличные!

Пол к нему присоединился, и они умчались, как всегда, с громкими криками.

Так-так. Заведение-то многофункциональное: санаторий, психиатрическая лечебница, исправительная колония для трудных подростков.

Глава 10

На обратной дороге я заблудился в переходах и не мог понять, где нахожусь. Я очень обрадовался, когда вдруг увидел Рауля, стал его спрашивать, где лестница, и тут увидел лестницу прямо перед собой.

С папкой под мышкой я побежал вниз и постучался в дверь доктора Графа.

– Войдите!

Письменный стол главврача был, как обычно, завален бумагами. Ничего удивительного, что он потерял письмо моего онколога. Но надеюсь, с тех пор он всё-таки его нашёл, потому что так и не посчитал нужным меня осмотреть.

Дверь в соседнее помещение была приоткрыта, и оттуда шёл всё тот же странный свет. Я старался не смотреть в ту сторону, показал рисунки и объяснил:

– Мне бы хотелось сделать ксерокопию портрета Фанни, чтобы отправить её дочери.

Одним ударом двух зайцев – может, я узнаю что-то и о девочке.

– Ксерокопию? У нас нет ксерокса.

Неужели? Я бы сказал, что это слишком! Я показал на подсобку.

– У вас же там техническое оборудование, разве нет? Экраны, компьютер…

– Ничего похожего.

Врёт! Зачем он врёт?

Но я постарался держать себя в руках.

– А почта? – спросил я. – Я до сих пор не получил ни одного письма. Вы же не будете говорить, что письма сюда доставляет электричество?

Главный врач пожал плечами.

– Писем не было. Был бы рад, но я их не пишу.

Он ещё притворяется заботливым. Ладно. Я спросил уже с раздражением:

– А когда ко мне приедут родители повидаться?

Доктор Граф ответил с небольшой заминкой:

– Мы не разрешаем визитов в период реабилитации.

– Что?!

Он поднял руку, останавливая мои дальнейшие вопросы.

– Это новая методика, она приносит отличные результаты.

– И мои родители согласились?

– Да, они согласились участвовать в эксперименте.

А меня почему никто не спросил?!

Про себя я жуть до чего разозлился. Но показаться сопляком, который жить не может без папочки и мамочки? Только этого не хватало! В общем, я переменил тему.

– Ну, что ж, нет так нет. Я отправлю портрет Фанни по почте. Дайте мне лист кальки, она сохранит пастель. Это, я думаю, возможно?! – последние слова я произнёс, повысив голос.

Доктор взглянул на меня, побарабанил пальцами по письменному столу, выигрывая время, потом спросил:

– Могу я говорить с тобой откровенно?

Моя злость сразу куда-то улетучилась.

– Дело в том, – сказал он очень мягко, по-человечески, – что дочка Фанни умерла.

Что?! Я спросил шёпотом, так меня это ушибло:

– А Фанни ничего не знает?

– Фанни не выдержит такого известия. Нет необходимости прибавлять ещё и это к её несчастьям, мы же ничего не можем тут поделать.

– А от чего? Что с ней случилось?

Он опять помолчал, вздохнул и ответил:

– Я не знаю.

Но сначала он хотел сказать что-то другое, я точно это почувствовал. Да этот доктор врал не хуже зубных врачей. А потом прибавил:

– Я ведь могу на тебя положиться? Ты же ничего ей не скажешь?

Я невольно передёрнул плечами. После того, как он поделился со мной своим секретом, я должен делить и его малодушие, или, если хотите, милосердие: да, конечно, я буду молчать.

Я собрался уходить, но вспомнил ещё одну вещь.

– Старенькая учительница будет заниматься со мной правописанием. Я хочу поскорее нагнать, что пропустил.

– Ах, Кристина? Она умная, знающая.

Я вспомнил, что мне говорила Кристина, и спросил ради интереса:

– А вы случайно не знаете, кто такой Луи Лушер?

– М-м-м… Он, кажется был министром во время Первой мировой войны А почему ты вдруг им заинтересовался?

Меня опять заклинило.

– Это что же… Неужто этой учительнице больше ста лет?