Русский кот

Валерия Державина

Русский кот

© Валерия Державина, 2025

© ООО «Издательство АСТ»

* * *

может, истинная Монголия

это не здесь

Монголия – ветер и те поля

где мы шли

и пустые дома

в зарослях

(их полы в пыли)

и сухие цветы

и их семена

это когда идешь

и видишь холмы вдали

на холмах высокие крыши

и флаги

и в каждом дворе – цветут персики, вишни

май

начинается лето

Ф. Сваровский

Стамбул, ноябрь, 2022 год

Я – омлет. Повар подбрасывает меня на сковороде без помощи лопатки. Но сначала он приподнимает сковороду с плиты и двигает ею туда-сюда. Вперед-назад. Чтобы омлет отклеился. А после – рывок, низкий полет и сочное приземление обратно на сковородку… Магия. Или мимо, если я уже не омлет, а повар. Но сначала – раз-два, туда-сюда. Сковородка почему-то скрипит, это странно.

Вижу свое беспомощное лицо с закрытыми глазами будто со стороны: оно недовольное, как у ребенка, который вот-вот проснется не по своей воле. Я вижу, как хмурю брови, как отрываю голову от подушки, как откидываю одеяло и сажусь в темноте. Кровать раскачивается вперед-назад и скрипит.

Цепляю телефон с тумбочки: четыре утра. И все бы ничего, но я одна в номере отеля, который находится внутри аэропорта Стамбула, и не могу назвать ни одной причины для такого поведения мебели.

Соседи за стеной? В свете смартфона смотрю на стену. Нет, для того чтобы привести в движение свою кровать, потом стену, а затем мою кровать, нужно приложить явно нечеловеческие усилия. Что еще? Землетрясение же! Точно. В коридоре почти синхронно хлопнули две двери – жидкие овации самому сообразительному человеку в этой комнате.

«Землетрясение в Стамбуле сейчас», – набираю в поисковике. «Сейчас в Стамбуле происходит землетрясение магнитудой 6». Страшно? Страшно. Где-то в море эпицентр равнодушно подмигивает голубой точкой.

Кровать пару раз скрипнула потише и замолчала.

Очень хочется сидеть тут в оцепенении, но все-таки нужно выйти из номера и начать суетиться. Ну или сесть под стол, как там на ОБЖ учили? Выбираю первое. Встаю с кровати, ударившись об угол, включаю свет. Носки, джинсы, футболка… Ступаю по полу так осторожно, будто от моих передвижений зависит, продолжатся толчки или нет.

Выхожу в тихий, пахнущий пылесосом коридор. И где все люди? Останавливаюсь перед соседской дверью. Стучать? Неловко. А остальным? Дверей много. Или людей уже эвакуировали? Цепляюсь за это не выдерживающее никакой критики предположение и, пытаясь договориться с собой, иду на ресепшен. «Она не была спасительницей людей», – проносится мысль. Спасибо за инфо, внутренний критик, как всегда ничего нового, но ты держи в курсе.

Я знаю, что мне всегда не хватает чего-то, чтобы быть спасительницей хоть кого-то. Времени на то, чтобы не просто увидеть худого щенка из окна машины по дороге в аэропорт, а остановиться, найти его и помочь. Удачного момента, чтобы отдать пенсионеру таблетки, на которые ему не хватило денег в аптеке, а я ведь стояла в очереди прямо позади него, и все слышала, и купила эти таблетки, но молодая вялая провизорша еле шевелила своими пальцами-макаронинами, а время текло как кисель и неожиданно резвый пенсионер просто ушел – направо, налево, прямо?.. А теперь все эти люди за закрытыми дверями. Какие могут быть отговорки? Трусость? Наверное. Пожалуй, единственная помощь, которую я в состоянии оказать, – это спасение еды в холодильнике от одиночества.

Фокусируюсь на стене в конце длинного коридора, настолько длинного, что здесь нелишним был бы траволатор или гольф-кар. Люблю гольф-кары, они как игрушечные машинки, которые смогли вырасти.

Двигаюсь по коридору все быстрее и быстрее – болезнь жителя большого города. Графитовый пол, графитовые стены, рябой ковролин цвета тошноты и мертвенно-лиловые лампы, прозрачно-зеркальная стена переговорной – это место хотело выглядеть стильно, но ему не хватило внимания к деталям. На стене – фото Эйфелевой башни… серьезно? Эйфелева башня – и ни звука, неужели правда всех эвакуировали? Ну или, может, я умерла и теперь буду торчать в этих графитовых стенах вечно? Миланский собор, какой-то американский мост, опять Эйфелева башня… Позорище.

Так, лифт.

Лифтом пользоваться нельзя, это я точно помню. Ну а я воспользуюсь. Все равно пока тихо. Захожу, нажимаю, поехали. Пахнет пылью и металлом, тревога неприятно колет затылок. Гудение, стук где-то в шахте, затылок колет сильнее, еще и кишки теперь крутит. Почему так долго? Вспоминаю, как отвлекала во время приступов клаустрофобии в лифте свою подружку Женю. Что мы там делали – пели, дышали, фотографировались в зеркало? Сейчас ситуация, прямо скажем, не располагает. Лифт остановился, дернулся и замер – доехала. Двери открываются прямо напротив двух невозмутимо торчащих за стойкой ресепшена сотрудников отеля.

– Извините, вещь, которая случилась минуты две назад… Вы почувствовали это? – спрашиваю по-английски у брюнетки с ярким макияжем и крупным носом.

– Да, это был небольшой толчок, – отвечает она коротко, подняв глаза от компьютера и тут же опустив их.

– Землетрясение?

– Небольшой толчок, но сейчас все закончилось и мы не ждем толчков больше.

– А что мы должны делать? Я имею в виду… эвакуация, например?

– Нет, эвакуации не будет, мы не ждем толчков больше.

Не ждет она больше толчков, смотрите… Поднимаюсь на лифте и тащусь обратно в номер под скрытое хихиканье десятка Эйфелевых башен. Открыла дверь, села на кровать. Разочарована. Хорошо еще в двери к людям ломиться не стала.

Как я вообще оказалась в Стамбуле? Я летела из Москвы в Мюнхен – в Турции у меня пересадка. Рейс из Москвы задержали на пять часов из-за ледяного дождя. И на один час – из-за идиота, который посчитал, что ледяной дождь – это знак свыше и ему никак нельзя лететь в Турцию на этом самолете. Знаете ли вы, что происходит, когда один из пассажиров, уже сидящий в самолете, отказывается лететь? Как минимум самолет обыскивают с собакой. В общем, я опоздала на стыковой рейс до Мюнхена, а другие билеты были только на утро следующего дня. Я провела неприятный час у билетных касс.

– Извините, мой рейс задержали, и я опоздала на стыковой… Что мне делать? Могу ли я поменять билет? – спросила я по-английски.

Брюнет, глаза которого то и дело норовили нырнуть под верхнее веко (ему стоило больших усилий удерживать их на месте), пообщался с коллегами из соседних окон по телефону и, предположительно, по СМС и, наконец, выдал через губу:

– Поскольку первый рейс делала не наша авиакомпания, я не могу обменять билет. Но вы можете купить другой.

– Хорошо, когда ближайший рейс?

– Завтра в одиннадцать утра.

– А есть ли вылет раньше?

– Нет, не имеется.

– Ближайший рейс в одиннадцать утра, а следующий?

– Сейчас посмотрю, – пауза. – Следующий рейс отправится в час дня.

– Сколько стоит билет на рейс в час дня?

– Четыреста евро. Цена на рейс в одиннадцать утра такая же.

– Отлично, я возьму на час дня, – протягиваю паспорт.

– Он тикет? – спрашивает.

– Что, простите?

– Он тикет?

– Что значит «он тикет»? – не понимаю, чего он хочет от меня. «На билет»? Это какой-то сленг? Что происходит?

– Русская, да? Не говорите по-английски?

– Мы с вами говорили на английском все это время и продолжаем это делать сейчас. Что значит «он тикет»? Это какая-то опция или что?

Брюнет наконец закатил глаза полностью. Должно быть, приятное ощущение, сродни тому, когда долго ходишь в тесных ботинках, а потом надеваешь домашние тапочки. Затем он достал смартфон и что-то там напечатал. Через окошко показал мне экран с переводом на русский язык этого «он тикет». «Он тикет» оказался «ван тикетом». Брюнет спрашивал, нужен ли мне один билет или, может, я хочу купить билет на группу. По одному паспорту.

– Ес, ван тикет, – отвечаю.

– Окей, он тикет.

Я купила билет, сгребла курточно-шапочный ворох, ручную кладь и потащилась искать тот самый отель в здании аэропорта, где несколькими часами позже меня и настигнет землетрясение.

И вот уже после землетрясения я ложусь в постель и выключаю ночник. Главное – не проспать вылет, второй встречи с брюнетом я не выдержу.

Не проспала. В одиннадцать стояла у стойки регистрации, а в двенадцать тридцать, как положено, сидела в самолете.

В самолете обычно: душно, нервно, белые пластиковые стены давят на тебя, кроссовки вдруг становятся тесными, одежда жмет, люди своими руками, ногами, валиками жира с бедер и талии нарушают твои границы.

– Чья это ручная кладь? Я спрашиваю, чья это ручная кладь? – возмущенно чеканит невысокая женщина красным вопрошающим ртом. Ей, очевидно, тоже давит, но не одежда, а чувство несправедливости: кто-то, предусмотрительно пожелавший остаться неизвестным, плотно утрамбовал полку над ее сиденьем своими вещами.

– Ну это просто вообще! – в беспомощной ярости заключает она.

В Мюнхен я лечу на встречу со своим мужем, который гостит там у приятеля. Затем наш путь проходит через Италию, Францию в финальную точку – Испанию, куда я еду работать по приглашению моей подружки Лики. Хотя изначально я планировала ехать в Италию учиться, но мне отказали в визе – об этом я расскажу подробнее чуть позже.

Пожить и поучиться за границей было мечтой детства. Особенно сильным это желание становилось зимой. Серые лица, жидкая грязь, черная пыль, холодотемень, снег, иглами впивающийся в кожу, онемевшие пальцы в перчатках – от климата я была не в восторге. Еще эти чудовищно жестокие американские фильмы, унижающая елка до потолка. А эти рождественские ярмарки и магазины игрушек? Не лучшая история, когда тебе семь, ты живешь с бабушкой в хрущевке и у тебя нет не то что своей комнаты, но даже своей постели. Этот сквозняк из щелей деревянных рам, вечное больное горло, запах щей – это так не похоже на картинку из телевизора, но я не завидовала, нет, я спасалась мыслью о том, что такие фильмы снимают в павильоне, что это не реальность. Щи еще эти, ненавижу. Знала бы я, что через некоторое время мы с Сашей будем обыскивать город за две тысячи километров в поисках привычных блюд, а улица Чехова, расположенная в другой стране, будет одной из немногих моих отдушин в следующие полтора года. Но сейчас я с энтузиазмом смотрю в будущее.

Самолет шумит сильнее, мы покидаем Стамбул, следующая остановка – Мюнхен.

У меня есть техника по преодолению дискомфорта в полете: я включаю в наушниках что-нибудь жизнеутверждающее, даже агрессивное. Чтобы это дало понять мирозданию, что это не я должна бояться полета, а полет меня. Ну, то есть энергии, заключенной в этой рок-звезде (во мне). Такое метафизическое рассуждение, неважно.

Потом у меня будет еще пара часов, чтобы почувствовать себя писательницей: такое у меня новое хобби. Это логично, потому что первым осознанным объектом зависти в моей жизни были именно писатели.

Я люблю разглагольствовать о том, что за всю свою жизнь завидовала всего пару-тройку раз. Во-первых, это возвышает меня над теми, кто нет-нет, да и позавидует коллеге или подружке по мелочи. Во-вторых, люблю дополнительно пояснить, кому именно я завидую, чтобы все поняли, что перед ними человек высокого духовного полета.

Так вот, первый укол я почувствовала лет в одиннадцать. Это не была зависть в полном смысле слова, я читала детские фантастические книжки и чувствовала восхищение со щемящим «почему они, а не я». Ну да, все-таки зависть.

По-настоящему же болезненный укол я почувствовала, когда мне было около шестнадцати. Я пришла в кинотеатр смотреть «Интерстеллар». Вот там меня просто расплющило по креслу, не помню, как пережила титры. Страдала два дня из-за того, что одни люди «вон че», а другие – бездари вроде меня.

В третий раз это случилось не так давно из-за моей подружки Маши. Она посоветовала мне роман в жанре фэнтези, чтобы отвлечься от ковида, так сказать, «занырнуть в книгу». Но тут уже зависти было не так легко до меня добраться. Я читала книгу с мыслью: «Такое реально сделать самой». То есть благоговейный трепет перед мастерством популярных писателей меня покинул.

Идея стать писательницей казалась мне беспроигрышной. Ты успешный писатель – отлично. Не получается? Что ж, разыгрываешь карту непризнанного гения, и неважно, кто что по этому поводу думает.

Писательство не было первым серьезным желанием реализоваться. Я училась на кондитера, полтора сезона играла в гольф (говорят, там можно прославиться даже в тридцать), сменила четыре профессии. На последней работе в известной IT-компании предполагалось, что мы с командой единомышленников будем создавать будущее по будням с 10:00 до 19:00 с часовым перерывом на обед. И поначалу так и было: меня увлекала эта дорога от младшего к ведущему специалисту, да и сама работа нравилась – я проектировала образовательные программы для IT-специалистов.

Но еще больше мне нравилась принадлежность к людям, которые знают, что делают, хотя бы восемь часов в день. Это даже помогало моему личному счастью, но недолго: эффект сравним разве что с браком. Эйфория и от того, и от другого длится год-два, не больше, это вроде научный факт, там что-то связано с гормонами.

После того как в один из дней мне пришло сообщение: «Можешь сейчас подключиться ко встрече?» во время поглощения обеденного бутерброда над клавиатурой (отвечала на рабочие сообщения), я уволилась. Проработала там три года.

Моя бабушка говорила о людях подобного склада: «В поле ветер, в жопе дым». Но некая дама-социолог придумала термин поизящнее: «люди-сканеры» – те, кто как бы сканирует кучу сфер и в итоге остается у разбитого корыта. Лекарства от этого я пока не придумала, поэтому кручусь как флюгер.

Идею писательства, как и любое новое увлечение, я восприняла с энтузиазмом. Даже припомнила какую-то историю из детства, когда клеила книгу из альбомных листов A4. Так и написала на ней: «Книга», а старшая девочка попросила посмотреть и криво вывела на ней «жизни» – под мои крики. Хотела стать писательницей с детства, получается.

На сегодняшний день я написала половину романа про желтоглазых русалок, змееоких гидр и прочих созданий, но продолжать его не спешу, потому что когда перечитываю – от инфаркта в приступе стыда спасает только то, что в этом литературном труде не поет никакой минерал. Но в тот момент я была преисполнена восторга от своей задумки, и дала почитать первую главу подруге Маше.

– Я надеюсь, что подруга главной героини не полностью списана с меня… Потому что вот эта, знаешь ли… ее наивность раздражает! Я бы не сказала, что я наивная. Я бы, конечно, не имела всего того, что у меня есть, к двадцати семи годам, если бы была совсем как она. Может быть, такой, как она, я была в пятнадцать… – Маша рецензировала голосовым сообщением, гордясь тем, что она имеет к двадцати семи годам, а гордиться было чем: карьерой в журналистике, финансовой помощью родителям, родственникам, кошкам и много кому еще.

В тот год мы снимали небольшую квартиру недалеко от центра Москвы, она была тихой и пахла солнечным теплом, а я ходила кругами по комнате и держала телефон возле уха. Зашла в ванную: надо помыть раковину.

– Ну, ей семнадцать! Переборщила, думаешь?

– Ну-у-у…

– Ну списана она не полностью. Никто не сможет списать человека один в один, даже если этот человек – ты сам.

– Слушай, ну мне понравилась глава…

– Не ври, даже мне она не понравилась, – одной рукой записываю голосовое, второй тру белую раковину желтой губкой.

– Протестую! Ты – одна из самых талантливых женщин, что меня окружают!

– Да, но не настолько талантлива, как те, которые пишут рассказы про смерть и страдания. Вот они талантливы по-настоящему, наверное. Чертовы чернушники, конъюнктурщики или кто они… – это я про свой опыт посещения литературных курсов, где ментор отмечал только рассказы про страдания и смерть.

– Те, кто пишет про смерть и страдания, опираются на смерть и страдания, а ты опираешься на свет! Это меня всегда в тебе восхищало. Ты находишь свет во всем. Это настоящая сила!

Неприятная горечь растеклась под языком, раковина засияла чистотой. Маша продолжала:

– Блин, мы живем в России! У нас коллективный код – страдание! Что больше всего меня бесит. Не поддаваться этой фигне – это огромная сила! Радоваться, несмотря на все, – это сила. Твоя сила в том, что ты не сдаешься, ищешь и идешь вперед.

Хорошо, пусть Маша думает обо мне так, какими бы странными ни были ее фантазии. Странная она все-таки.

Захожу в комнату, смотрю на паутинку собачьей шерсти, покрывающей желтый паркет-елочку. Надо вычесать Вилли. Саша, сидящий за столом, поворачивает голову:

– Ты в ванной была? А что такая красная? У тебя расстройство, что ли?

Взяла щетку с комода, села на пол, чешу. Ответила, что не понимаю смысла жизни. Все равно выше головы не прыгнешь, а каждую минуту каждого дня осознавать свое ничтожество – то еще удовольствие. Для людей нашего круга есть только одна роль и одно предназначение – работать, а конец для всех один – драматический. Как в тех самых рассказах про смерть, которые я ненавижу. «Все плохо, но расходиться некуда»? Бред. Особенно сейчас, когда очень хотелось бы посмотреть на жизнь любящими глазами, но пока нет такой возможности.

Взглянула в зеркало шкафа: лицо и правда красное, как помидор. Слезы капают на собаку.

Саша сидит в кресле сдержанно и уверенно, ничего не говорит, и это странно: обычно ему есть что сказать. Признаться, я даже устаю временами от его болтовни. Я сижу на полу и чувствую, что мир вокруг меня не живой – он как алгоритм. Да и я как алгоритм: двигаюсь по заданной функции без возможности изменить траекторию.

– Сделать тебе кофе?

Я помотала головой. Ушла на кухню. Легла на зеленый диван, смотрю на белую занавеску с орнаментом в виде узелков и на серое небо, в голове пусто. Вдруг слышу – цокает, чувствую – запрыгнул на диван – ползет. Шерстяная гусеница. Фыркает, оказывается у лица: принес свою игрушку, положил рядом, чтобы утешить.

– На!

– Это мне?

– Тебе, конечно!

– Я тебя очень люблю, Виллино.

– Давай без соплей уже!

Чихает, я улыбаюсь против воли, щурясь от солнечного луча, который внезапно приподнял край одеяла туч и осветил нас сквозь занавеску.

В общем, как вы поняли, с фантастикой не задалось. С обратной связью тоже, но графомания есть графомания, не так-то просто с ней покончить.

Вернемся в самолет: приземляемся в Мюнхене, никто не хлопает. Впереди паспортный контроль.

Очереди к окошку контроля по прилете в Европу ущемляют меня жутко. Как только вижу это разделение на европейские и неевропейские паспорта, сразу поднимается в отвращении верхняя губа.

Первая очередь – чистая, светлая, ровная, подтянутая, смотрит с легким оттенком вежливого превосходства, которое человек неопытный вполне можно счесть за сдержанное самодостаточное любопытство или не уязвляющее других чувство собственного достоинства. Но меня не проведешь, об этом лицемерии я знаю многое.

Вторая очередь – пестрая, усталая, комковатая от ручной клади, в ней я. Паспорт, распечатки с бронями и обратными билетами между всеми пальцами левой руки, телефон под мышкой, передо мной – человек десять, на правом плече висит тяжелая сумка.

Я стою, согнув одну ногу в колене, лямка сумки продавила плечо до кости, начинает тянуть ту неприятную мышцу, которая идет от плечевого сустава до шеи и которую чувствуешь только тогда, когда что-то не так. Глаза закатываются сами собой, вздохи вырываются тоже сами собой, да еще и спина вся мокрая. Жужжит кондиционер, пахнет карри.

Оглядываю окна пропускного пункта. По ту сторону в наличии: свежий парень с щеками, словно залитыми малиновым вареньем, и смуглая женщина лет сорока, похожая на всех ненакрашенных подтянутых дам разом.

И как выбрать, к кому хотеть попасть? Какие движения и сокращения мышц надо читать, чтобы распознать по ним человека, который не аннулирует мне визу? Читала про такое. Передо мной семеро.

Я давно не сужу людей по внешности. Я знаю, что, например, уютная и добрая на вид мать вполне может писать пассивно-агрессивные (или просто агрессивные) комментарии с анонимных аккаунтов в соцсетях, высмеивающие, например, наряды звезд на ковровых дорожках.

А, скажем, красивый и статный блондин с открытым лицом может с одинаковой долей вероятности оказаться как эмпатичным и надежным партнером, так и любителем пить сок прямо из бутылки, а потом ставить ее (пустую) обратно в холодильник.

Ну и, наконец, есть я. Три языка, бессчетное количество талантов и уникальная работоспособность плюс внешность голливудской кинозвезды. Разумеется, до того момента, как голливудскую киноиндустрию подмял под себя бодипозитив. Хотя нет, внешность голливудских кинозвезд сильно переоценена, скорее можно вести речь о топ-моделях девяностых или русских топ-моделях нулевых, пусть так и будет. Так вот, угадывал ли кто-нибудь по моей внешности хотя бы часть моих талантов? Разумеется, нет: если человек такое угадает, у него от несправедливости случится удар. В общем, три человека передо мной и пожеланий по окошку по-прежнему нет.

И вот момент истины: последние два человека расходятся по женщинам, а я попадаю к румяному. Он берет мой паспорт, будто делает мне одолжение.

– Цель поездки? – спрашивает по-английски.

– Туризм.

– У вас виза Испании. Вы едете в Испанию?

– Да.

– Есть билет из Германии в Испанию?

– Нет, я поеду на машине.

– Сколько вы пробудете в Испании?

– Три недели.

– А обратный билет в Россию есть? – румяный стал напрягаться.

– Нет, я поеду на машине.

– Вы арендуете здесь машину и на ней поедете в Россию?

– Нет, здесь мой муж, и он приехал на машине, и обратно мы поедем тоже на машине.

Румяный моментально покрылся испариной, как вытащенная из холодильника бутылка.

– Почему вы открываете визу в Германии? У вас испанская виза.

– В Германии находится мой муж, он гостит у друзей. Потом мы вместе едем в Испанию. А потом оттуда в Россию.

– На вашей машине?

– На нашей машине, – почему этот очевидно дурацкий и запутанный план кажется мне дурацким и запутанным только сейчас?

Берет мой паспорт в руки, листает. Переговаривается с той самой коллегой без макияжа вполголоса и по-немецки. Я не говорю по-немецки, но общий смысл понимаю. Говорит, мол, едут в Испанию на машине, а потом оттуда в Россию. Отличная идея, да? «Пф-ф… – отзывается она. – Русские!»

– У вас есть брони жилья в Испании?

– Да, есть. Сейчас покажу, – показываю.

– О, это отель… – выдыхает румяный.

– Ну да, отель.

– Можно ваши отпечатки пальцев? – подвигает ко мне сканер для отпечатков.

– Да, конечно, – почему бы и нет? Теперь, если меня не отведут в отдельную комнату для беседы с пристрастием, я даже расстроюсь. Ручная кладь валяется вокруг меня, как опавшие лепестки вокруг умирающего в вазе цветка, очередь позади ширится, но безмолвствует.

– Каждый палец.

– Окей, – прикладываю каждый палец. Говорю, что готово. Он продолжает искать что-то в компьютере, листает мой паспорт.

Наконец вздыхает, грохает штампом, отдает паспорт и, словно сдав какой-то экзамен, прощается:

– Отличного пути!

Выхожу из коридора, а тут сразу и багажная лента. Маленький терминал прилета, высокий потолок, люди мечутся туда-сюда, помещение серое с трех сторон и стеклянное с одной, играет тихая музыка. А мне кажется, что сейчас кто-то подойдет сзади и выведет меня отсюда. Выведет и поведет в комнату для допроса, а потом аннулирует визу, конечно. Хорошо бы, если Саша приедет раньше полиции, вдвоем, может, и отобьемся.

Через стеклянные двери выхода в город вижу улицу: семьдесят процентов асфальта, двадцать процентов машин, десять процентов дорожных знаков.

Зашумел механизм, лента тронулась, плюхнулась первая сумка. Хорошо бы, если мой багаж приедет в числе первых: будет шанс избежать депортации.

К ленте потянулись люди, стали стаскивать свои огромные холодильникообразные чемоданы. Стащили, катят их мимо меня, проходят через стеклянные двери те, кому повезло больше. А у меня – ни Саши, ни чемодана. Надеюсь, хотя бы первым прибудет муж и поможет стащить с ленты второй.

Первым прибыл чемодан, увы.

Зло стаскиваю его с ленты и вижу: идет. Весь устремлен вперед, в глазах – искренняя радость и легкий испуг.

– Зачем ты его волочишь, подождала бы меня! Привет, ну наконец-то! – говорит и обнимает меня.

– Привет! Что так долго?

– Да ждал тебя у другого выхода, потом понял, что вас не в ту сторону выпустили. Устала?

– Очень…