Художники и Музы. Лирика и мистика

Луна казалась тусклой и сонной. Ноябрь разменивал последние дни и готов был кануть в вечность, уступив дорогу декабрю.

Кажется, он задержался лишь для того, чтобы послушать чудесную музыку Шопена. А она в старой усадьбе звучала не часто. Пианист был гениален, без всяких преувеличений. Он оказался среди гостей, потому что девять месяцев назад он женился на дочери профессора.

Говорят, это была любовь, да кто же его знает, что толкнуло его к этой милой, очаровательной девушке. Она – то была покорена его гениальностью, а вот он, как знать. Иногда казалось, что он любил только музыку в себе и себя в музыке, и был уверен, что жена не станет ему в том мешать, с ее —то деликатностью и тактом.

Профессор был добр и сердечен, а вот жена его, скорее наоборот та еще светская львица. Во взгляде ее читалась какая-то дерзость и неприятие зятя. И никакие таланты не смогли бы облегчить его положения, а потому он всей душой рвался в свою Варшаву, скучал, хандрил в Петербурге и никак не мог поверить, что женат, что скован какими-то жуткими узами, все от него чего-то хотят, смотрят странно и оценивающе.

В такие минуты, он умел отключаться от реальности и погружаться в музыку, и хорошо, что у профессора в доме был рояль, прекрасный рояль, его зять о таком мог только мечтать.

Но надо было исполнить на этот раз мажорную «Балладу», здесь были гости и самыми громкими и известными в свете, в ученом свете именами. Он мог очаровать их только музыкой, и Шопен, а потом Шуберт и может быть Григ ему в том помогут. Но пока Шопен, никто не любил великого поляка так, как этот пианист, новоиспеченный зять знаменитого профессора

Он погрузился в музыку и не слышал шума, споров за спиной, ему не хотелось смотреть на гостей, слушать их, потому что он не считал себя ровней, и это его раздражало и порой бесило, а ярость плохой помощник для пианиста, каким бы талантливым он не был.

Но был там один человек, которого он мог бы считать своим, близким, понятным, это был Федор Михайлович Достоевский. Пианист замахнулся именно на русского гения не больше, не меньше, просто было в нем что-то близкое и родное, родство душ, когда понимаешь это с первого взгляда и ощущаешь кожей.

Догадывался ли о том сам писатель, кто его знает, как и о том, что этот поляк знал его, думал о нем и исполнял музыку именно для него.

Федор Михайлович относился к музыке очень осторожно, если погрузиться в нее, то можно утонуть, она задевает те потаенные струны души, которых едва только касается слово. Она действует на сознание быстрее и сильнее, потому он умел отключаться и не слышать, и едва улавливать эти звуки, погруженный в размышления, в разговоры о самом главном.

Он любил бывать в доме профессора, хотя и чувствовал там себя не совсем в своей тарелке, ему хотелось поговорить с его суровой женой, знавшей Пушкина живым, это же фантастика какая-то. Но так и было. Она высоко ценила его речь о Пушкине, и может быть потому он был желанным гостем в доме. Но поговорить по душам не решался, она не приглашала к такой беседе, а он не мог напрашиваться.

№№№

Но в тот вечер музыка профессорского зятя зацепила сознание его сильнее, чем обычно, и хотя это была мажорная «Баллада», он не помнил номера ее, но чувствовал, что окрылен и вдохновлен. Пианист был настоящим бесом, совсем как его герои.

– Странно, – размышлял Федор Михайлович, – он словно бы сошел со страниц моих книг, черт, пытавший Ивана, воплотился не в толстую купчиху, а в красавца пианиста, от которого он и сам не мог глаз оторвать, а что говорить о молоденькой девице, для нее это был удар молнии, смертельный удар.

Писатель хотел взглянуть на ту, одну из четырех дочерей, выбравшую себе такого мужа, но ее нигде не было видно. Хотя они все были так похожи, но ее он выделял, обдумывал роман о гении и злодействе, где эта отважная молодая женщина станет главной героиней, и из-за нее только гениальный поляк шагнет на страницы его нового романа.

Но не только дочери профессора, он и жены его нигде не мог отыскать среди гостей. Что-то странное творится на этот раз в уютном доме. Сам же профессор спокоен и мирно беседует с кем-то из своих коллег, наверное, и удар грома, и ослепительная молния не нарушат его покой. Здесь точно есть покой и воля, как говорил Пушкин, потому писатель отдыхал здесь душой и покидал профессорскую усадьбу с большой неохотой, словно боялся, что не сможет больше сюда вернуться никогда. А дурные предчувствия его редко обманывали

№№№№№№

Жена профессора, о которой с такой теплотой думал великий писатель, была на верхнем этаже дома странно взволнована, ходила из угла в угол и оглядывалась на дверь, словно вот-вот должно было случиться какое-то землетрясения, и она не знала, что нужно делать в такие минуты.

Конечно, знала, все она знала, но ждала служанку и вестей с невероятной силой. Музыка долетала до нее какими —то обрывками, она даже не пыталась понять, что там звучит. Она не понимала другого, как ее зять может быть так спокоен, хотя может быть именно так он пытается заглушить свое волнение, только волнуется ли он вообще, способен ли волноваться, что его может взволновать?

Она попыталась отвлечься и вспомнила о том, что давно собиралась поговорить с Федором Михайловичем о Пушкине. Ведь для него, наверное, бесценно то, что она может ему рассказать. Надо дать ему починать ее записки, узнать, что думает он по этому поводу. Он так тонко и глубоко все чувствует, он видит такие высоты и такие глубины, о которых остальные не могут и догадываться. Наверное, провидение не случайно привело его в их дом и дает им обоим шанс поговорить о самом важном на свете. Она скоро этим займется, вот переживет все, что должно случиться в эту ночь и тогда со спокойной душой назначит ему свидание.

И тут вдруг зазвучали «Грезы» Шумана. Она удивленно подняла брови, слух обострился как раз в тот миг, когда он начал исполнять это гениальное творение. Она остановилась у окна, сменила гнев на милость и решила послушать, когда и где еще она такое услышит.

В тот вечер она убедилась в его гениальности окончательно и поняла, что ее дочь обречена. Такие вот два открытия жена профессора сделала одновременно, а потому печаль и радость слились воедино. Нельзя было дочь к нему подпускать, нельзя, но она был слишком занята Пушкиным, своими переводами, делами мужа и дочерей, и упустила тот момент, когда еще можно было отправить его подальше, отказать ему. Но это можно было сделать до того момент, когда его прекрасные руки опустились на клавиши рояля, а после этого даже она не смогла спасти свою дочь, а что говорить о профессоре?

Но как не хотела, она не смогла дослушать Шумана до конца, в дверь постучали, и она бросилась к двери, все понимая, теперь стало уже не до музыки.

№№№№№№

Федор Михайлович жестом остановил собеседника и как-то боком, боясь кого-то задеть ненароком, двинулся к пианисту, надо было поближе взглянуть на того, кого он собирался сделать героем нового романа. И музыка, он отважился впустить ее в душу, сколько не убегай и не прячься, она все равно тебя настигнет, заставит слушать и слышать. Это величайшая глупость прятаться от нее, никакие беседы самые невероятные не заменят нам музыки, ее полета и вдохновения.

Кажется, что-то разбудило пианиста и толкнуло его к человеку, осмелившемуся к нему приблизиться. Он взглянул на писателя удивленно и растерянно и снова погрузился в музыку, не надо отвлекаться, даже такое сближение не может его отвлечь от клавиш, от вечности, от Грез, от иллюзии, что он остается в том, а не в этом мире. Эта иллюзия только и могла защитить его от реальности.

№№№№№№

Смущение Пианиста заставило писателя улыбнуться, он утвердился в мысли, что тот станет главным героем нового романа. Его надо начать писать прямо сегодня, ведь время безжалостно уходит, ему почти шестьдесят, может и не успеть, а ведь это будет роман о гении и о музыке, ничего подобного он до сих пор не писал, пока не встретил Пианиста. Написать хотя бы в благодарность за то вдохновение, которое он подарил этим вечером.

Многие заметили, как вдруг поднялся со своего места и посмотрел наверх сам профессор. Неужели что-то могло нарушить его покой, прервать беседу, ведь минуту назад он был так увлечен.

Но он посмотрел на второй этаж именно в тот момент, когда там раздался пронзительный крик ребенка. Всем, кто был внизу, он был прекрасно слышен. Застыли на клавишах прекрасные руки пианиста. Он должен был броситься туда, но сидел неподвижно, кажется, даже не дышал.

Дверь распахнулась, и к гостям вышла высокая и стройная в белом наряде жена профессора, улыбнулась одним лишь ртом и сказала, что на свет появился мальчик, профессор стал дедушкой, а пианист отцом.

Она говорила еще что-то, но голос ее потонул в отдельных фразах, все бросились поздравлять профессора Бекетова, звучали теплые слова, наполненные радостной нежностью, на свет появился новый человек. Но в тот день никто не мог знать, что он станет первым поэтом в России через два десятка лет.

Великий писатель, бывший в тот день в доме, уйдет из жизни через пару месяцев и не успеет написать роман о гениальном пианисте, у него просто не останется для этого времени.

Мир стремительно летел в пропасть к войне, революции, но в тот ноябрьский день никто не мог об этом думать, они радовались, они были счастливы. Они стали свидетелями великого события, столько раз потому описанного в воспоминаниях

И музыка, великая музыка сопровождала поэта все годы его тяжелой, но наполненной вдохновением и творчеством жизни.

Встреча в ресторане

Ресторан шумел, гремел, визжал и переливался всеми цветами радуги. Мелькнула черная роза в бокале Аи, как тогда.

Два господина подошли к столику у окна с разных сторон и уселись друг напротив друга так, что свет падал на их лица, но они почти не были видны остальным обитателям этого заведения. Но если бы и были видны, те никакого внимания на них не обращали.

И хотя и тот, и другой частенько сюда захаживали, но до сих пор не пересекались в модном этом заведении. И потому оба подумали об одном, почему этого не случалось до сих пор, ведь мир так тесен, а мир Петербурга тем более. Но судьба все устраивала так, что бывали они здесь в разное время, а высокий и Насмешливый часто отсутствовал, его не было в родном городе подолгу. Дух странника жил в душе его всегда, не сиделось дома сроду.

Но теперь он все-таки вернулся, увидел, что высокий красавец туда направляется и последовал за ним, и решил, что чем черт не шутит, им наконец надо посмотреть в глаза друг другу. Он никогда не был трусом, более того, он отличался безмерной храбростью, совсем как Демонический гусар, когда-то погибший на дуэли, на Кавказе. И что же, получивший два Креста Святого Георгия за храбрость на войне, он избежит встречи с Демоном здесь? Да не бывать этому.

О чем думал тот второй, трудно сказать, на неподвижном лице, больше похожем на маску, ничего не отражалось. Он только морщился, когда одна или другая девица пристально на него смотрели и называли по имени, но приблизиться не решались. Они понимали, что в этом их свидании есть что-то более важное, значительное, чем очередная встреча с такой девицей. Она подождет до другого раза, он тут появится и завтра, и послезавтра и вот тогда они его не оставят в покои. Нынче девицы были на диво деликатны.

№№№№№№№№

– Мне хотелось взглянуть на вас вот так вот близко, – заговорил Насмешник, Печальный ничего не ответил, хотя, вероятно, и ему тоже хотелось взглянуть.

Он должен был спросить, чем вызван такой интерес, но никогда ни о чем не спрашивал, словно ему заранее был известен ответ на этот вопрос. Насмешник понял, что говорить придется ему одному, но это его не смущало, раз сделал первый шаг, то можно сделать и второй, вряд ли им еще представится такой случай в этой жизни, может быть когда-нибудь потом, в другом времени и пространстве.

Печальный перевел взгляд на девицу, сидевшую с кавалером напротив, подумал о том, что стоило ее поманить, и она бросит своего кавалера и пойдет за ним, сколько раз он повторял этот трюк, и всегда все так и получалось. В другой раз он убедится в том, что неотразим, пока же ему хотелось услышать, что скажет его собеседник. Не было сомнения, что друг другу они тайно враждебны, но тут было что-то больше, чем вражда двух больших поэтов, вынужденных терпеть друг друга.

– Вы всегда мешали мне, – выпалил Насмешник.

Он сам не знал, что скажет это, а вот сказал и смутился. Никто не просил его быть настолько откровенным, да и когда и у кого он спрашивал позволения?

Но Печальный не заметил этого смущения, он говорил отрешенно:

– Мне тоже всегда мешал Пушкин.

Они не пили в этот день, что крайне удивило расторопного официанта, тот прекрасно знал, сколько может выпить за вечер Печальный. Про его спутника он мало что знал, но, чтобы не пил этот клиент, что же такое с ними могло случиться. Уж не о дуэли ли они думают?

№№№№№№

Они не думали о дуэли, потому что только один из них умел стрелять без промаха, и прослыть новым Дантесом он не собирался, ему проще было пустить пулю себе в лоб, проще остаться голодным, чем жарить соловьев, чтобы насытиться. Так он успел сказать о Печальном перед войной, когда узнал, что тот тоже пойдет на фронт. Он так и сказал: «Это то же самое, что жарить соловьев» И хорошо, что тот не слышал его, потому что возмутился бы, видимость обманчива, в своей усадьбе он мог прекрасно и дрова колоть, и заниматься иными делами, далекими от поэзии, и слабаком никогда не был.

Молчание затянулось. Проще всего было встать и уйти. Но Насмешник все-таки произнес те самые слова, которые остались потом в мифах о них только потому что Печальный привык все записывать в свои дневники и записные книжки, не задумываясь, пригодится ли это ему когда-то, прочтет ли он или кто-то все эти записи, это не важно, его делом было записать, оставить зарубки на память..

– В вас были влюблены все мои женщины, – выпалил Насмешник, и на этот раз улыбка, больше похожая на насмешку, не озарило его лицо, оно было каким-то неподвижны и печальным, таким его видели крайне редко.

Он поднялся и резко вышел, бросив официанту какие-то деньги, вероятно не маленькие, потому что тот не произнес ни слова.

Печальный продолжал сидеть за столом, пытаясь вспомнить тех самых женщин, о которых говорил с ним Насмешник, мелькали лица, слова, свидания, коим не было числа, но ничего конкретного он не мог вспомнить. Наверное, сказанное сильно преувеличено, – решил он про себя.

Печальный лукавил, конечно, он лукавил. Он прекрасно знал, что речь шла в первую очередь о той, которая была влюблена в него всю жизнь, и была женой поэта, скрывшегося в метели.

– Он ее любит, по-настоящему любит, но я ни в чем не виноват, ни в чем, почти ни в чем, я не отвечал ей взаимностью, мне не было до нее дела.

Они оба тогда еще не могли знать, что погибнут в одном году, с разницей в пару недель, что в «Поэме без героя» будет только он один, и больше не останется героев.

Он не мог этого знать в тот день в ресторане. Только в записной его книжке появилась фраза «В вас были влюблены все мои женщины».

Это было самое невероятное и самое странное свидание в его жизни. Больше в этой реальности им встретиться не пришлось. Но может быть там, на Лунной дорожке, они еще смогут поговорить об Анне, которую так любил один и едва помнил другой, но именно он навсегда остался в ее «Поэме без героя».

Монахиня и блудница

Любите живопись, поэты, лишь ей единственной дано…

Н. Заболоцкий

Под звуки сонаты Луннойво мраке ночи глухойВлюбленный художник юный,был близок и мил с тобой.Потом он писал картину,пока ты во тьме спала,Была ты почти невинна,любима ты им была.Эротики совершенствохудожник сумел постичь,О, этот свет и блаженство,и ангел во тьме летит,И дождь золотой прольется,и будет рассвет алеть,И он тогда улыбнется,позволит тебе взлететь.Монахиня и блудница,любимая на мгновенье,Ты бабочка или птица,дарившая вдохновенье.Столетья летят уныло.И стерло время следы.И все-таки ты парила,жила на полотнах ты.О тайне твоей гадая,другой внезапно влюбился,Под звуки Лунной сонаты,неведомый мир открылся,И Мастер в немом экстазевзирает из глубины,И нам в забытьи расскажет,как были вы влюблены,И ночь эта будет длиться,и будет закат алеть,А время стирает лица,и судьбы ясны на треть,Штрихи полотна туманны,и вечностью станет миг.Под звуки Лунной сонатыживет таинственный мир.

Художник и Графиня

Ей нет соперниц, нет подруг,

Красавиц наших бледный круг

В её сиянье исчезает…

А.С.Пушкин

Но где-то там, за полосой тумана,В иных мирах и времени другомМы встретимся, и в этот миг желаннаЯ буду для художника, и дом,В котором мы лишь изредка встречались,Он станет нашим, общим навсегда…И вырвется душа из снов и таинств,И я сама приду к нему тогда.– Как смеете, графиня. – Да, я смею,Он, только он годится мне в мужья.От страсти и от радости немея,На полотне его судьбы останусь я.И все, что в мире этом не случится,Там будет можно, вот такая песнь,О прелести любви к нему стучится,И я растаю, не останусь здесь.– Вы снова заскучаете, графиня,А как же император, как же бал?– Но я его любимая отныне,Он то узнает, что вовек не знал.Как это живописно все и мимо,И как его душа обнажена,Над серым миром, где она царила,И где осталась навсегда она…И все забыв опять у полотна он,Закончить надо этот тяжкий труд.Но где-то там, за полосой тумана,Их в домике уютном гости ждут…И в тишине он будет любоватьсяЕдинственной, веселой и шальной,С любимыми нет силы расставаться,И музыка незримою волнойОкутает, и старый граф скучает,Он оценить не смог, не мог понять,Когда она для страсти воскресает,А там художник ждет ее опять.Там Пушкин усмехается усталоИ что-то быстро пишет ей в альбом.Там музыка парила, и влеталаДуша к нему в смятении немом.

«Ночь обволакивала тайной…»

Ночь обволакивала тайной,Дремала бабочка в тумане,И встреча не была случайной,И император не обманет.Он ждет опальную графиню,Она к нему не едет снова,И живописца не покинет,И будет он с другой суровым,И как последний день Помпеи,Горит в жару его надежда,Она откажет и посмеет,И он теперь не станет прежним.– Скажи, мой друг, что это было,Все перечеркнуто, забыто,Но в ней таится месть и сила,И на ковре вино разлито,Как кровь казненной на рассвете,О, как она за облаками,Смеется, и приносит ветерЕе презренья злое пламя.И пусть у ног его царица,Покорна и ему внимает,Но вот ведь смог же он влюбится,А та его не принимает.Уносят дерзкие портреты,Ее духи, ее величье,И в зале стало меньше света,И ничего теперь о личном,Отвергнут, но придут другие,И так смущен художник знатный,И торжествует там графиня,И всадница летит обратно.И словно дерзкая Эрида,В пылу печали и забвенья,Она его во тьме не видит,Она живет для вдохновенья.И никакие ей законы,Не писаны в пылу печали,Он не ответит, но запомнит,И так страшно его отчаянье…Но ей ли шантажа бояться,Но ей ли, разрывая связи,Лишь на полотнах отражаться,Парить над будущим в экстаз.Когда Италией дышала,Душа, не знавшая покоя,Когда из пепла воскресала,Графиня, с будущим поспорив

Любимец звезд Письма из Парижа

И письма из далекого ПарижаКакой -то даме, я ее не знаю.Но снова берег Сены сонной вижу,И слышу звуки вальса, вспоминаюО том, что с нами не могло случиться.О том, что в тихом блеске пропадает.И только Сена и чужие письма,Мне о тебе опять напоминают.Она давно мертва, но я не верю,Что тот костер страстей угаснет скоро,И только Сены обреченный берегВсе Анну ждет с надеждой и укором.Ей выпала судьба совсем иная,Но ждет ее в тумане Модильяни,И никогда художник не узнает,Что было в этом жутком мире с нами.Но там другая Анна, королеваФранцузов будоражит не напрасно,И нет в стране отчаянной предела,И Генрих мертв – все зыбко и опасно.Но не сломить им дочки Ярослава,И над столицей наступает утро,Читаю письма, дивная забава.Ее назвали Дерзкой или Мудрой.И снова пишет Анну Амадео,И Люксенбургский сад дышал прохладой.И страсти нет границы и предела,И мы в плену и в чарах звезд и сада.И мы едва коснемся той картины,Понять пытаясь, что там с ними было,Очарованье дерзкого мужчины,И Мастера пленительная сила

Он гений

Он гений, а она его стихия,Все осенью пропахло и тоской,И в небе птицы белые носились,Она его уводит за собой,А он ее влечет в такие дали,Где даже горизонты не видны,А эта осень – колыбель печали,Им снятся восхитительные сны….Он будет рисовать ее в тумане,Она сонеты на заре писать,И даже осень хмурую обманетХудожник, и вернет весну опять.Им вместе век отчаянный не страшен,Полет над бездной в небеса влечет.И странно весел, и почти бесстрашенСедой старик, печальный звездочет..Томиться вдохновенье в кронах кленов,Танцует танго ветер в высоте,И только им, веселым и влюбленнымОстаться тенью счастья на холсте.И пусть потом он смотрит на картину,Укрывшись пледом, в холоде зимы,Он гений, он отчаянный мужчина,Он видит эротические сны.Все это уходящая натура?Все это вечность, и она права,Метался ветер яростней и хмурый,Прощался с миром, дерзко целовал.Не оглянулась, проносилась мимо.В лесу дремучем тихо и темно….Что остается? Лишь усмешка мима,И силуэт, и свет, и полотно…

Будущее в прошедшем

И снова погружаюсь в грезы снов,Летящих, как расстрелянные птицы,В пучину тьмы, к величию основ,Я так хочу в той бездне воплотиться.И стать внезапно девочкой смешной,Сгорающей от страсти, ждущей чуда,Здесь лучший муж беседует со мной.Я откровенна и правдива буду…Забыв о том, что было не со мной,И не желая верить в то, что будет,Я просто погружаюсь в бездну снов,Уйдя из мира призраков и буден.Художника пытливые глаза,Натурщицы строптивая улыбка,Меня здесь нет, ты не зови назад,Все только обреченность и ошибка.Как осени внезапные штрихи,Как и мои сомненья и глубины,Мне над огнем заката не пройтиВ объятия прекрасного мужчины.Я просто погружаюсь в пропасть слов,И вижу что-то дальнее в тумане,Мир обречен, художник шутит вновь,Натурщица обманет и заманит.Благоухает в памяти сирень,И за окном березка золотится,И тает в поднебесье чья-то тень.И Он стирает призрачные лица.В пучине тьмы, к бессмыслию основ,Я так хочу в той бездне воплотиться.И снова погружаюсь в грезы снов,Летящих, как расстрелянные птицы,.

Живущий в зазеркалье. Портрет Мастера

Не женщина, влекла его картина,Где совершенно все, но все нелепо.Художник убивал в душе мужчину,На полотне сошлись земля и небо.А Муза обреченно тосковала,Ей не было ни радости, ни боли,Натурщица отчаянно рыдала,Жена спросила тихо: – Что с тобою?И отошла от полотна устало,Нет жизни, лишь в реальности другой,Как бабочка, в тумане трепеталаЕго душа, казалась им живой.А он боялся, что она казалась,А не была, наивный и смешной,Вот так судьба, как маятник металась,И растворилась в пустоте весной.Подарено не много и не мало,Огонь погас внезапно, едок дым,Там женщина далекая рыдалаНад счастьем не родившимся своим.– Свари мне кофе, допишу к рассвету,Ты понимаешь, милая, пора.Тень в зеркале старинном, сигарета,Дым без огня – нелепая игра.Она ушла иль умерла. – Пустое,Она не может от меня уйти.С надменною улыбкой, нет, не с болью,Он шепчет запоздалое: – Прости…Хохочет Муза или смерть ярится,Бушует жизнь, но там, на полотне,И гению бы в пору застрелится.Не может, он не спел свой гимн весне.И торжествует вечное искусство,Сгорает жизнь, была ль она во мгле,И только чувства, призрачные чувства,Отражены навек на полотне

Тень творца. Врубель

Художник во мракеплетется устало домой.И в той суете городскойвсе мелькают картины.Уходит реальность куда-то,для всех он чужой.И ангел – хранительего обреченно покинул.А кто остается?Копыта упрямо стучат,В тумане скрываютсялики и светлые лица.Он видит кровавое месиво,стоны звучат,Ему остаётся исчезнуть,пропасть, раствориться.И он бы растаял,но там остается она,Прошедшая ади кошмар бытия Эвридика.Она так прекраснаи больше ни в чем не вольна,И глохнет душа от печали,тревоги и крика.Сияют там звезды,а здесь распустилась сирень.И в этой сиренион видит прекрасные лица.И близится полночь,и в бездну отпрянула тень.Ему остается исчезнуть,растаять, забыться.Поверженный Демон завоет,как призрачный волк.Холодные лица скульптури немые портреты.И гул экипажей растаялв тумане и смолк.И только летучие мышишуршат до рассвета.В печали безбрежнойза кромкой далекой землиХудожника мир от утехи страстей возвращает.А знаешь, мой ангел,по углям мы вместе прошли,И смотрим в туман,где один он до света блуждает..Найдет ли свой домиль останется в облаке снов,Какая усталостьсгибает поникшие плечи,В провале проспектов,в громадах уснувших домов,И гуле ужасном тень Демона,скорбные речи.

И Демон, сидящий на склоне скалы