Приземления

«commercial traveler», или «коммерческий странник».

Кстати, не встречал ли кто на улицах Нью-Йорка высокого и красивого мужчину (может быть в очках) с дорожной сумкой через правое плечо (ремень может быть потрёпан), в перехваченном в талии пояском плаще болотного цвета? (Вообще-то, на мне такой цвет назывался бы «оливковый». ) Если спросите его о чём-нибудь, например, как пройти к Вест Хаустон, и т.п., он будет отвечать всхлипывающим голосом, складывая при этом рот в некую дырочку, которой искусительно застегнуть невидимую пуговичку, – такой это рот, дизайн «петелька». От него пахнет чем-нибудь вкусным: белым вином ли, репчатым луком (чуть), женскими духами (чуть-чуть) … Это Майкл, и он – коммивояжер.

Майкл, Майкл… В начале пара светлых глаз нацелилась на меня из-за круглых очков со звёздной высоты роста. Робкий (и ещё, всхлипывающий, как я уже отметила) голос:

– I do not want to be intruder in your life, but… would you be indulgent enough to have cup of coffee with me?*

Я – сражённая столь вежливым, переходящим в церемонное, обращением к моей особе:

– Sure!**

______________

*Я не хотел бы врываться в Вашу жизнь, но… Не могли бы Вы быть столь любезны, составить мне компанию за чашечкой кофе? (англ.)

**Конечно!

Майкл, Майкл… Звонки по воскресеньям, двенадцать тридцать пополудни нью-йоркского времени; жалобы на невыносимое и безысходное одиночество, что так понимаемо – русскими особенно – художницами…

Помню, намедни услышала по ТиВи сообщение об автомобильной катастрофе в Канзас-сити, унесшей полдюжины жизней. Обеспокоенная плохой новостью, всю ночь плохо спала, а рано утром следующего дня позвонила ему в Канзас, позвонила сама: жив ли?

Ответил грубо лающий женский голос:

– Майкла? Зачем? Что надо? Кто такая?

Я:

– Ах, извините, ошиблась номером…

Почувствовала облегчение-радость: жив! – В голосе женщины не было скорби.

Майкл, Майкл… А вот и он, вернее, его звонок, воскресенье двенадцать тридцать.

– Ах, Майкл! Я так волновалась за тебя, но твоя жена меня успоко…

– Жена? Какая жена? Какая женщина? Ты, видно, ошиблась номером.

– Нет, Майкл, она сказала ясно: «Это резиденция Майкла О’Нил».

– А… Тёзка… Нет-нет, такое невозможно, ведь мой телефон, мой сел- фон, личный. Значит, стоило лишь отлучиться в туалет… Забудем это. I love you. Я не должен был этого говорить («Почему?»), но уста мои выдали сердце. I love you. Я тебя люблю.

…Приезд Майкла в Нью-Йорк, поход в ресторан на Вест Одиннадцатой. Прекрасные мгновения: перед ним жареная курица, предо мною – макароны, посыпанные сыром. Он, держа в правой руке бокал с недопитым «Шардоне», пристально смотрит на фотографию на стене над головой смешливой официантки: черно-белый городской пейзаж, а именно арка-вход в городской дворик… Реплика-оценка:

– Я сюда ещё вернусь – МНЕ ЭТО НРАВИТСЯ.

(Она: смеётся…)

По пути из ресторана небольшой театрик; он исследует глазами репертуар через плечо курящей у стены дамы в клетчатой шляпке, говорит мне:

– Как-нибудь, в следующий приезд-заезд, сходим в театр…

Прощание в вагоне метро, ему выходить раньше, тут его отель, извиняется за неприглашение:

– Мне завтра рано-рано утром вставать и улетать.

Ещё три дня спустя, по возвращению домой поздно вечером, войдя в вагон метро, натыкаюсь на… Майкла, кокетливо изогнувшего стан над сидящей подле миловидной блондинкой в чёрном берете, при этом правой рукой поддерживая и прижимая потрёпанный ремень дорожной сумки, а левой стискивая светло-коричневый бумажный пакетик, от которого аппетитно пахнуло жареным картофелем «Френч Фрайз» и недорогим, ещё теплым американским «регуляр» кофе:

– I do not want to be intruder in your life, but… Would you be indulge…* (*Я не хотел бы врываться в Вашу жизнь, но… Не могли бы Вы быть столь любез…)

Тут я трогаю его сзади за плечо:

– Майкл! Добрый вечер, Майкл!

Испуганные глаза (из-за очков) цвета морской незагрязнённой волны.

И вот его последние слова:

– Ах… А мой отлёт был отложен, потому что компания внезапно уволила нового сотрудника, и теперь я улетаю завтра рано утром, что ж, мне выходить, было приятно… ехать в одном вагоне…

– Да-да, – мужественно поддержала я разговор, – и мне тоже, было приятно… в одном вагоне. Тем более, что в разные направления…

Поезд тронулся. Он махнул рукой с платформы. Таким и запомнился.

Блондинка в чёрном берете достала из кармана пальто упаковочку из двух таблеток «Тайленола», от головной боли. Я подумала тогда:

«Некоторым коммивояжерам не обязательно уезжать из Нью-Йорка»

С той поры он не звонит мне, – тщетно ждать по воскресеньям двенадцати тридцати. Скрежет автомобиля… Противопожарная сирена… Лай потерявшейся собаки… Да мало ли, – всё, кроме его милого, чуть сопливого голоса.

Февраль. Между тем близилась выставка Салона Независимых в Париже. Полгода как мы переписывались с Йоко, японской подругой, коллегой по Салону, так же как и я не принимавшей участия в выставках последних шести-семи лет по причине финансовых затруднений. Теперь же решили, списались: примем обе участие, приедем в Париж и увидимся на открытии. Последнее письмо её кончалось фразой:

«Может быть, если мы все вместе…»

Последняя встреча с Майклом, с этим вкусно пахнущим кофе и «Френч Фрайз» пакетиком…

Что я представлю Салону? Хорошо бы «Русское Поле», но «Русское Поле» отослано Майклу в Канзас в приступе сострадания. То было ещё до общения с лающим голосом (жены?) … Мучительно хотелось повидать, хотя бы одним глазком. Прилететь в Канзас, пройти мимо окошек. Приснилось: прилетела в Канзас пройти мимо окошек, и вижу: вход в его терем-резиденцию загорожен отвратительной и нагой, шестнадцатигрудой скульптурной бабой работы Михаила Шемякина (Майкла, другими словами!), что обычно, наяву, загораживает вход в СоХовскую галерею «Мими Фёртц» (а вдруг, оно и есть Мими):

– Хто такая? Што нада?..

Март. Держу в руках старое письмо от него, точнее, открытку с образом Жанны Д'Арк, вложенную в конверт, и с припиской: «Странник – кто доверяет, кто разделяет… Спасибо, Нина» – Ответ на «Русское Поле». «Странник» – это он. (Я же говорила!) Хотя… Жанна Д'Арк на открытке ужасна, похожа на робота, в боевом неудобном костюме, с затянутой талией и с короткой ровной стрижкой под телеведущую Джоан Риверс, только лишённая её, Джоан Риверс, обаяния.

Апрель. Что я представлю Салону?

…В каждом идущем по улице Нью-Йорка высоком мужчине с сумкой через правое плечо (без сумки – тоже) отыскиваю милые черты. Как- то я преследовала шагавшего по Тридцать Четвёртой человека в перехваченном в талии пояском плаще болотного цвета, полы которого развевались при ходьбе подобно парусам. Догнать, обогнать и посмотреть в лицо! Это было непросто, догнала лишь когда тот остановился в ожидании знака «Walk» («Переходите») – добро на пересечение Восьмой Авеню. Заглянула в лицо – отпрянула: глаза не светло-зелёные, а тёмно-, и волосы не кудрявые, а… Я не учла того фактора, что у Майкла затылок особенной формы, этакой кастрюлечкой, – иначе бы не бежала зря из-за цвета плаща… Поплелась на северо-запад; пришла в Центральный Парк, присела на камень – мимо трусцой проходили запряжённые в прогулочные кареты лошади, и на каждом облучке восседало по переодетому в кучера майклу…

Май. Неужели совсем забыл? Нужно писать, живописать, но нет вдохновения. Я в классе ASL, Художественной Лиги Нью-Йорка, где скоро зазвенит звонок, и художники будут допущены к мольбертам до девяти сорока пяти вечера. Монитор* (*человек, который следит за временем и за порядком в классе, monitor) Майкл – тоже ведь Майкл! – двигает столы, стулья, мольберты с таким шумом, так неаккуратно, что ещё в понедельник захотелось спросить, перекрикивая создаваемый им грохот: «Are you deaf?» («Вы что, глухой?») Но молчу, сегодня пятница, и этот адский шум – иллюстрация к моему состоянию-решению:

«НЕТ ЛЮБВИ»

Уже июнь. «Жизнь – это цепь страданий, прерываемая (изредка) радостями (маленькими)»

С таким умозаключением хожу мимо глухих стен Нижнего Манхаттена, по которым, вижу, робко ползут побеги некультивируемых растений, чаще вьюнков, цветущих белым, реже голубым. И помышляю я, фантазирую: а что, если кто-то (вдруг Майкл!) тайно любуется нами, то есть вьюнками со мною, прячась за каменными выступами Нижнего Манхаттена? Слёзы – долой. Да-да, давайте так думать: кто-то тайно любуется нами.

Июнь же… Я бы поехала, пошла, последовала за ним не только в Канзас, а и намного дальше. На край… Но он не звал за собой, на мои же намёки отвечал обтекаемо: «Настанет день…» Ответ сей, и открытка… Открытки… Всё это было патетически-пугающе. Но что же я представлю Салону? Можно было бы… Ах, да, это тоже отосл… отдано Майклу – он ведь ещё и коллекционер – от коего получена была очередная открытка в благодарность, с изображением – кого бы вы думали? – Жанны Д'Арк, в боевом неудобном костюме, с причёской а ля Джоан Риверс. Да у него их что, вагон? Приписка на обороте гласила: «Be kind, for everyone you meet is fights a great battle» (Philo of Alexandria) То есть: «Будь добр (-а), ибо каждый, кого ты встречаешь, ведёт великую битву» (Филя (?) Александрийский). Представилась его великая битва с многогрудой женой за обладание сел-фоном… В разгаре сражения сосед по мольберту слева попросил не стучать так сильно кистью по холсту, это ему мешает.

– Извините.

Нужно следить за своими жестами.

«Лето и Дым». Это моя любимая вещь у Уильямса, это, может быть, единственная вещь у Уильямса, где автор, изменив себе, не убивает Женщину, не сжигает её живьем, и не упекает в сумасшедший дом босиком и в красном халатике, а скрещивает жизненные пути её с заезжим коммивояжером. Это было так… Как это было? … Присела на скамеечку. И тут импозантный, культурный, взрослый мужчина… в плаще болотного цвета… спросил участливо, не может ли быть полезен, вот таблетка, то есть кофе… Боль внутри? А всё-таки жива! Ищи и веруй, Альма. Боль – внутрь. Горизонтальная композиция, большущая, самая большая из всех написанных мною. (Не считая «Марины Цветаевой», оставленной когда-то в Москве.) Сосед по мольберту слева, тот самый, по завершению своего натюрморта с кукурузными (засохшими) початками отдает мне все оставшиеся на его палитре краски, соскребая и сбрасывая на мою палитру. В опрокинутом заключённом пространстве-замке у тёмной стены женщина-призрак в голубом, с сигаретой в руке (не с таблеткой – таблетка не дымит, и тем более не загорается): Дым… Летний сезон, цены на билеты астрономические, и билет куплен в один конец, – полагаясь на русско-украинское «авось», то есть на «может быть, купят (картину) «… В центре же композиции-пространства: камни-ложа, их два. Чуть позади Женщины, объединившей в себе черты Блондинки-в-чёрном берете и мои, и по чуть-чуть ещё чьих-либо, свисает, вьётся с потолка, растёт вниз головой голубой цветок вьюнок: Лето. Пусть это будет надеждой. Я дам Женщине Уильямса надежду. Время от времени для анатомической корректности поглядываю в зеркальце, позирую себе сквозь слёзы-Дым.

…Позвонила Роз, моя бразильская приятельница, коллега по нью- йоркской «ко-оп» галерее, и тоже член Салона – по моей протекции, кстати. Она собралась было поехать в Париж, да передумала: зачем ехать, если картину можно отправить со мной? Летний сезон, билеты дорогие, логично. Принесла свёрнутую в рулон работу мне в Галерею. Теперь я была просто обязана лететь, так выходило, Роз так и сказала:

– Не подведи меня.

…Пакуюсь, сняв с подрамников и свою «Л. и Д.». Воскресенье. Двенадцать тридцать… Час. Час тридцать… Два… Три… Как заживить травму души? Как-то читала в альманахе Клуба Русских Писателей (Н.-Й.) рассказ молодой писательницы, рассказ назывался «Телефон»* (*автор Лариса Матрос). Там девушка, оставленная и забытая другом, безуспешно ждёт звонка от него. Чтобы снять душевное напряжение, листает свой дневник, и находит в нём забытые рекорды тщетных ожиданий у телефона.

…Нашла по зелёной обложке дневник поза-поза-прошлого года. Так… Тут вот запись красными чернилами, без даты:

«…В. – Человек, который принимает душ (принимает ли?) всего два раза в неделю. Такой не может быть мужем/любовником и т. п.»

Кто этот В.? Не то.

«… На завтрак съедено…»

Это не имеет отношения к телефону. Дальше.

«С…»

С…

«…18 ноября. Холодно внутри и снаружи. Я почему-то лишь в носках. Человек, с которым душевное единство. Худой, русый. Целует в знак прощания, „до свидания“, уходит. Я выскакиваю наружу – догнать, сказать… Бегу по снегу. Чувствую, свалился носок с правой ноги… С левой… Проснулась»

Ах, это был сон. Дальше, вперёд:

«…В кафетерии взяла кофе; когда усаживалась за столик, Джо, сидевший по соседству в окружении дам, похлопал меня по бедру, улыбаясь при этом столь глумливо, что я поняла: это меня похлопали по бедру его семьдесят тысяч в год…»

Вперёд.

«…3 января. Внизу, после класса (то есть сеанса живописи) шли в одном направлении – соседи по шкафам – с моим давним и сильно сдавшим идолом…»

Так это же худощавый русый человек, который мне нравился много-много лет! И я приходила в кафетерий в определённый час, когда он там сидел за круглым дальним столом у окна, приходила взглянуть на него. Это он мне тогда снился! О’кей, дальше:

«…Он сказал спиной:

– Так рано уходите? (So early?..).