Приземления

А вот и он, появляется из кухни в своём диком неглиже.

Ты выхватываешь из букета веточку веха и замахиваешься на него. Обернувшись чёрным гадом, трусливо и недовольно шипя, уползает он из комнаты.

– Ничего. Ещё встретится в жизни твоей настоящий Франческо.

Ты, вероятно, оговорилась, имея ввиду: «настоящий друг?» Но так ли это, не успеваю выяснить: теперь и ты исчезаешь, а прекрасный корабль НЛО за окном улетает, растворяется в небе. Нет цветов на столе… Настоящий, то есть реальный Франческо помогает подняться с пола, говорит:

– Приведи себя в порядок, я выведу тебя в аптеку.

Едва ступая разбитыми ногами, приближаюсь к зеркалу в ванной: лицо черно-синее, губы в ссадинах, за ухом – липкая горящая рана…

– Одень это! – он подаёт мне тёмные очки, и мы выходим из номера.

Иду, пошатываясь, и нужно ли говорить – вид мой страшен. Голова гудит.

Дежурный администратор сидит в холле, уткнувшись носом в чтиво.

Проходя мимо, незаметно для Франческо оставляю на барьерчике свой травелл-паспорт.

Перед входом в аптеку Франческо приказывает:

– Кашляй!

Задание лёгкое, я и так кашляю. Слышу, как он обращается к старенькому аптекарю:

– Кодеин.

Потом мы переходим в другую аптеку, и там я тоже кашляю, а он покупает кодеин – для себя.

По пути в гостиницу – лавочка, где под звук моего кашля он покупает (или крадёт) бутылку водки. Перехватив мой быстрый умоляющий жест в сторону кассирши, скручивает мне руки за спиной, и в таком виде мы возвращаемся в гостиницу… А на улице, по причине крепких морозов, в цементных цветочных посудинах расцвёл жемчужными брошками иней… Если останусь жива, напишу потом в дневнике: «нет цветения прекрасней цветущего инея…»

…Администратор сидит в прежней позе, мой травелл-документ уже лежит рядом с ключом от номера сто пятьдесят семь. Теперь я знаю: мимо него можно проносить расчленённые трупы.

…В номере – прохладно, беспокойно, тоскливо; горит свет, работает телевизор. Франческо заглатывает таблетки водкой. В позе бедной родственницы я сижу на краешке стула, украдкой смотрю в окно, думаю о красоте снежных, филигранных цветов; о том букете на столе…

Вспомнилось со стыдом, что дарила я тебе цветы два-три раза; покупая, думала больше о стоимости, чем о красоте.

Я даже не знаю, например, какие цветы – твои любимые…

Вдруг лёгкий ветер поднялся за окном, алмазно сверкнули на солнце, взлетев, снежинки.

Через времена, километры и ветер

Твой ласковый голос стихами ответил…

– Я вот поеду в Нью-Йорк и вые… твою дочку, – тем временем, прихлебывая свой кофе, ухмыляется Франческо.

Молчу. Оскорбление и угроза воспринимаются особенно зловеще оттого, что он – в чём я, как говорится, убедилась, – неспособен к обычному половому акту, ни с женщиной, ни с мужчиной.

Иногда ведь, наверное, хочется о чём-то поговорить, хотя бы и с жертвой.

***

…Увидела раз голубые тюльпаны —

диковинка, сказка, заморские страны!

Как неба глубины, ладьи голубые,

как вести из детства, где дива – любые.

Купить их, по правде сказать, не посмела,

но, кажется, знаю, чьих рук это дело.

Цветущие клумбы, высокие травы —

ах, сказочник грустный с улыбкой лукавой!

Наивный и мудрый – такой он один…

Поведал он нам, как живёт мандарин,

он мир подарил нам обыденно-странный,

где Герда и Кай, и солдат-деревянный;

где куклы, и крыса, лапландский олень,

каналы и розовый северный день;

звенят колокольчики в гуще ветвей,

а в клетке печальный сидит соловей.

Зачем же губить голубые тюльпаны?

Зачем заточать их в застоя стаканы?

Забуду; и вспомню вдруг облачным

днём…

Пусть вечно стоят они в сердце моём.

(Инна Баданова. «Голубые тюльпаны», Лондон -1988.)

***

Но вот он забывается коротким сном. Спит скрючившись на краю кровати, уткнувшись членом в оранжевое полотенце. Подбираюсь к двери, пробую открыть – не поддаётся.

Где ключи – не знаю, искать, тем более обыскивать его, не рискую. Можно было бы выйти на балкон. Выйти и крикнуть:

– Помогите!

Услышать в ответ скрип затворяемых окон?

Подхожу к телефону, снимаю трубку. Не знаю кода, и вообще не умею обращаться с местными телефонами. Но – что ты думаешь? – Божье Провидение помогает, голос дочери отвечает с другого конца света. Сообщаю адрес отеля, прошу выслать денег. Мысленная зарисовка: администратор, получив деньги, поднимается и звонит в дверь номера, а когда дверь открывается, я выскальзываю наружу и с деньгами в руках убегаю, бегу в сторону аэропорта, по длинному коридору, хоронясь за повсюду растущими спинами дежурных- администраторов…

Франческо вскакивает, проклинает мой кашель. Молниеносно кладу трубку на место, не успев больше ничего объяснить девочке и, вероятно, вызвав у неё хрестоматийные воспоминания об очаровательной мотовке Раневской из «Вишневого сада».

…Он принуждает меня открыть рот, брызгает в горло каким-то спреем.

– Что это?

– Кокаин, – шутит он.

Шутит ли? Бормочет:

– Выйдешь за меня замуж. Завтра… Нет, сегодня. Сегодня же будешь сеньорой Чезаре.

Молчу – вернее, кашляю. Для него заключение брака – излишняя предосторожность. Моим же останкам столь лестный титул «сеньоры Чезаре» не оставит никаких шансов на правосудие.

– …Где твой паспорт? Где паспорт?! – между тем злится сеньор Чезаре, роясь в моей сумке. Внимание его отвлекает телевизор. На экране репортаж из Румынии: людям, вслед за убийством сэра Чаушеску, раздают бананы – почему-то с Запада. Крупным планом – молодая женщина-румынка с ребёнком на руках, по-старушечьи повязаная платочком, с бледным и красивым лицом кинозвезды.

О чём она говорит, можно легко догадаться: до сих пор – имеется ввиду убийство Чаушеску и появление бананов с Запада – жизнь её была ужасна…

Слова ли, гармонический звук ли её низкого голоса, или кодеин от моего кашля подействовал на Франческо: глаза его наполнились слезами.

– …Я дурной человек, – всхлипывает он. – Я наркоман, вор и убийца. Я безнадёжен.

(«Безбожно убийцы начало…»)

Это было в Африке. Какой-то мальчик… А уже потом, в Турине… Нет- нет, во Флоренции… Он познакомился в кафе с девушкой, красивой девушкой Лаурой, пригласил её к себе в отель. Она хотела его – он это видел – а приняв за обыкновенного импотента, поступила неразумно, обидев его своим смехом…

– Ты не ревнуешь? – вдруг робко, даже заискивающе спрашивает меня Франческо. – Ведь я тогда был так одинок…

Как ни странно, я не ревную. Ну может быть, чуть-чуть. Ведь будь у них побольше времени – он мог бы посвятить ей превосходные стихи.

«Ма-а-ма» помогала замести мокрые следы: билет на самолёт, очередной первоклассный отель, новая просветительская миссия… Сыновья ещё не созрели для большого бизнеса.

– Загипнотизируй меня снова, – просит он, в попытке обнять извиваясь. – Я вздрагиваю. – Преврати меня опять в змея.

Я не умею гипнотизировать. Да этого, собственно, и не нужно.

***

…Продолжаю писать уже в помещении аэропорта.

Вчера утром (как выяснилось, на восьмой день описываемой встречи) он отправился побегать, одевшись для такого привилегированного занятия в отвратительно грязный наряд, отдалённо напоминающий спортивный. Прихватил с собою и велосипед, до того стоявший в углу номера.

За время их с велосипедом короткого отсутствия я собрала, как могла, свои вещи, подтащила сумку к двери, накинула плащ; и как только открылась дверь номера, впуская их – выскочила наружу и побежала (так мне, по крайней мере, казалось) по коридору, хоронясь за спиной случайно там оказавшегося китайца.

Спустившись к администратору, приклеенному к своей книжке за барьером, я, помню, сказала:

– Мне нужно с вами поговорить.

Рядом, за окошечком кассы, стояла и автоматически улыбалась молодая итальянская корова.

Притворившись, будто не понимают по-английски, мне стали совать в ответ то травелл-паспорт, то какие-то таблетки, называя их «медисин».

Подошло ещё одно – главное – действующее лицо отеля, его владелец, зеленоглазый, блестящий красавец, который вручил мне одну за другой три свои визитные карточки, что-то говоря по-итальянски, наверное приглашая ещё не раз побывать в их заведении.

Разумеется, по правилам хорошего тона мне следовало давно уйти, а по правилам простейшей динамики, хромая пешком в сторону Малпензы и делая четыре-пять километров в час, за два дня и две ночи как раз прибыть к отправлению самолёта Милан – Нью-Йорк.

Но мне так не хотелось расставаться с ними, что, в конце-концов, первые двое заговорили по-английски с приятным лондонским акцентом.

Зеленоглазый Эдуардо Брандолезе увёл меня в заднюю комнатку. Пользуясь переводом дежурного-читателя, я рассказала (вкратце, конечно – по существу) о том, что происходило и что могло ещё произойти со мной в этом их отеле.

По улыбкам в ответ догадалась: они бы не стали меня оплакивать, а скромно похоронили бы за счёт мадам Чезаре.

Вызвали-таки полицию.

Полицейские ехали долго.

Брандолезе всё это время источал улыбки – видимо, понимая, что они ему к лицу. (Да, сейчас при всем старании я не смогла бы сравниться с ним красотой…) Чтобы показать, что в моём лице могли бы они потерять – как-никак, не муху ведь чуть было не прихлопнули, а человека! – Художника! – открыла портфолио с фотографиями своих работ. Услышала вежливое, избитое:

– Very nice. (Очень мило.)

Приехали полицейские. Молодые, с лицами пухлыми, равнодушными, к тому же так похожие один на другого, что не помню, было ли их двое, трое или четверо.

– Вы уверены, что он -Чезаре – в номере? Там вон его ключ.

И уехали. Подниматься наверх не стали.

Помочь мне добраться до американского консульства, то есть транспортировать в город отказались: мол, это им дорого будет, ведь они не миланская полиция…

Упросила позвонить в консульство: там все ушли, было уже три часа пополудни. Разговаривала с дежурным офицером по имени Дэвид. Дэвид посоветовал в моей ситуации (имея ввиду отсутствие денег) остаться в отеле, снять номер и ждать помощи из Нью-Йорка. Разоблачил ложь полицейских, сообщив, что на самом деле отель располагает автобусом, который отвозит в Милан бесплатно.

Заказали разговор «коллект» с Нью-Йорком, передали моей дочке просьбу выслать денег, продиктовав адрес Миланского Центрального Почтамта, не их отеля почему-то. Дали трубку мне. Я говорила по-русски, но два слова: «садист», «онанист» были интернациональными, и кассирша отозвалась на них беззвучным смехом, показав четырежды восемь-с-половиной здоровенных зубов. Мы, можно сказать, становились подружками, а также у меня был повод подумать, глядя на неё:

«Иногда это счастье – быть толстой».

Прибежал администратор, сунул мне в руки журнал мод.

Промелькнули со страниц жёлтые, красные, чёрные, куцые наряды напрокат; затравленные взгляды манекенщиц… Через стекло, не до конца задёрнутое занавеской, вдруг увидела выходящего с вещами из отеля Франческо Чезаре.

Пошла к администратору и сказала:

– А я видела.

Он же сделал вид, что не понял, и предложил почитать итальянскую газету. Я повторила:

– А я видела, как мистер Чезаре выходил из отеля.

Он ответил:

– Да-да, он вышел.

Теперь их милость быстро менялась на гнев, и я просто не представляю, что было бы со мной дальше, если бы ещё раз не Божье Провидение: в заднем кармане джинс чудом сохранилась неотнятой скомканная пятидесятитысячелировая бумажка, которая решила судьбу предстоящей ночи.

Видела бы ты, как просияли ответственные лица при появлении свёрнутой ввосьмеро, почти истлевшей купюры! Что-то подобное можно было уловить в лице может быть только одной Рафаэлевской Мадонны, коленопреклонённой перед голеньким пухленьким младенцем, бессмысленно вцепившимся в подол её драпировки.

Выслушав длинную торжественную речь о том, какое мне оказано одолжение – девяностатысячелировый номер на восьмом этаже за полцены – отправилась туда спать. Этот номер был так же хорош, как и сто пятьдесят седьмой, но я не ощущала радости, как прежде. Закрыв за собою дверь изнутри, поняла что устала, и что вследствие побоев и таблеток «сахарина» не могу ни на чём сосредоточиться. Я очень испугалась, что такой и останусь: ведь почти всё можно преодолеть, если только не потерять рассудка… Сделала первый миланский набросок – вид из окна.

Вечером, по телефону вызвали вниз: какой-то щедрый чиновник из консульства (а может быть, сам консул) прислал два билета на метро. По возвращению в номер, буфетчик, окликнув, угостил тостом и чаем. Запомнилось его худое лицо; тёмные, грустные, всё понимающие глаза.

И вот, утром я приехала в Милан, в консульство. Пройдя, как и все, строгий досмотр на наличие, вернее, отсутствие бомбы в портфолио, приблизилась к стеклянному барьеру, откуда на меня смотрел улыбающийся голубоглазый чиновник-джентльмен. Он узнал меня по многочисленным автографам, оставленным на моём лице Франческо.

– Вы были изнасилованы? – спросил он с непонятным мне сладострастием, и глаза его, в ожидании ответа, превращались из голубых в жёлтые. Люди в очереди нетерпеливо подталкивали сзади. Я сухо попросила его выдать мне соответствующий бланк.

В конце концов, это ещё не суд.

Глядя мимо, официально разочарованно, он так же сухо поблагодарил меня за «внимание к преступным особам» и выразил сожаление по поводу того, что «консулат» (консульство) мне ничем помочь не может, так как я пока ещё не американская гражданка (а гражданства в США эмигранты ждут пять лет). Тем не менее я могла бы оставить свой «рипорт», то есть рапорт, в интернациональной, вернее, иностранной полиции.

Дал адрес, как оказалось, ложный.

Но я всё-таки нашла эту полицию: огромное одноэтажное, больше похожее на гараж, здание; а перед ним очередь за бланками для «рипортов»: многотысячная, и я не преувеличиваю, толпа – очевидно ничьих граждан.

Когда очередь приближается ко входу в полицию-гараж, её встречает группа бандитов, одетых в полицейские и в военные униформы; отгоняют людей назад, – так отгоняют скотину, – пускают в ход дубинки, при этом не говоря ни слова по-английски, и вообще ни на каком другом языке, кроме своего. Я поняла, что это глупая, бессмысленная затея: искать мистический конец очереди за мистическими бланками, в то время как нужно ещё где-то на Центральном Почтамте получить деньги из Нью-Йорка, – в консульстве дать взаймы отказались, не дали ни цента, и всё потому, что я не их гражданка. Плюнув (мысленно), отправилась пешком (дарованные два билета на метро кончились) искать почтамт… Молодая цыганка с грудным ребёнком на руках схватила за полу плаща. Вскрикнув я отшатнулась, пошла быстрее. Слышала её догоняющие шаги, страстный шёпот:

– Синьора… Манджаре…* (*поесть)…

Шла, отмечала глазами повсюду красоту готических архитектурных форм. Думалось: «памятники старины». Поднимая голову вверх, на скульптуры, видела каменные половые органы. Подсознанием робко нарисовала деревянный, православный крест на человеческой могиле; перекрестилась…

Нет выше памятника старины.

***

…Минувшей ночью, в номере за пятидесятитысячелировую бумажку, снилась старая, разваливающаяся церковь. Я шла, вернее, лезла по сгнившим деревянным лестничным ступенькам вверх, следуя за двумя священнослужителями в чёрном. На мне было длинное цветастое платье (оно на мне, я переоделась), на плечах – красная русская шаль (она в Нью-Йорке).

При восхождении наверх – под самый купол – священники прошли, легко поднялись по деревянной лестнице. Я же, едва ступив, развалила её, упала. Лежала на площадке между небом и землёй, лишенная возможности спуститься вниз или идти дальше, вверх, за моими поводырями в чёрном…

– Дорогая моя Бурный Поток* (*перевод имени «Инна»), женщина- чайка, затем – сошиал секьюрити номер такой-то.

Зачем, с какими призрачными надеждами, эмигрируя тогда из России, мы разлетелись в разные стороны?

…Во время прощального чаепития, вдруг, за окном, рухнула под корень старая берёза.

Стояла тихая весенняя погода.

***

ВТОРОЕ, ИЛИ ТУРИНСКОЕ ПИСЬМО

Я в ночном ресторане,

где циничных, насмешливых глаз

Тысячекратный салют,

да посуды гортанные звуки.

Холодок по спине:

неужели со мною начнется сей Час?…

Помоги. Огради меня, Боже,

от зоо —

логической муки…

В алкогольном угаре на память зову

дом-музей христианской любви,

Треугольник лица, взор коричнево-серый,

Монотонный показ акварельных рисунков,

темно-красное: «Спас на крови»…

Нательного крестика ржавая цепь —

как у всех староверов…

На крови не спасают. Её привидению

лучше уйти,

Призываю Единого Бога дать язычнику

акры пустынь*.

Там песок, завывание ветра, сухая трава

шелестит.

Доброй смерти, безгрешные корни.

In the name of the Father**…и сына…

et Spiritus Santa… Аминь.

(Октябрь 1989, Турин)

– — – — – — – — – — – — – — – — – — – — – —

* где нет ни времени, ни места для размышлений (автор)

**во имя Отца (англ.)

ПИСЬМО ИЗ ФЛОРЕНЦИИ

С тех пор как я помню себя,Всё лучшее было сегодня.Разбудил воробьиной семьи разговор за окном.Автомобили, скрипя, тормозили…Откидной календарь подмигнулисторически скромною датой…Пришёл очистительный, обворожительный снег.Я побрёл по нему тридцатилетним,слегка сумасшедшим поэтом,Бормоча все известные русские фразы:«Достоевский… Раскольников… Пушкин…Чехов… Цветаева… Нина… Москва…»Моё сердце бешено билось,Дорогая, amore mia,Я хотел тебя видеть рядом…Я пишу из города Данте.С тех пор как я помню себя,Всё лучшее было сегодня(Ноябрь 1989, Флоренция)

ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО ОТ ФРАНЧЕСКО

…Баланс… Невозможное, странное слово,

Ранним утром рисуя

голубую завесу железного неба,

Замечаешь на всём:

как веснушки, пустоты,

рваные дыры…

Монотонность их глазу болезненней

чем ослепленье.

Тебе

обитающей в каменном чреве

Нью-Йорка,

Сумрак улиц, зловонье предстают синтетической шкурой,

Жуткой мантией, прячущей

скверные тайны;

Лоскуты облаков перекрестят: изыдите, тени.

Этот вакуум чёрного, белого и

Голубого

Гробовою доской над прекрасными

трупами

жизни.

Полицейские правы в своем избежании

депрессий:

Ночь на службе у них,

и надежна ее чернота постоянства.

(Декабрь 1989, Милан)

***

Ночь. Посреди холодного, пустого миланского аэропорта Малпенза, мешая своим присутствием спокойной работе уборщиков, сидит худая, косматая женщина с темносиним лицом в красный горошек и – пишет, пишет, пишет… Если бы не эта отдача писанию, её можно было бы вполне принять за опустившуюся проститутку и выгнать вон… Подходит вооружённый (не знаниями) тип, просит предъявить документы. По предъявлению же просиял: «Русса? Русса!» И, салютнув, отходит.

В травелл-документе, правда, написано «украинка», но он-то отлично разбирается в международных связях…

***

«I love Nina, she shines like a thousand lights in the darkest of worlds»

(Я люблю Нину, подобно тысяче светил, она освещает темнейший из миров)

Надпись, – точнее впись, оказавшаяся на стр.110 одного из уцелевших экземпляров «Черновика».

– Когда это он успел?

***

Протянут над улицей

лазерный луч,

он прям, но сутулится,

зелен и жгуч.

Деревья давно

растеряли листву,

зелёный подарок

тот луч к Рождеству.

Он там, над домами,

– над жизнью парит,

внизу огоньками

пестрит Оксфорд-стрит.

Стихиям всем отдан

и вечно один,

на что ему мода

и буйство витрин?

Он к людям стремится

с надкрышечных круч,

он рвётся и злится,

зелён и колюч.

(Инна Баданова, «Луч». Лондон – 1988)

***

Малпенза, утро 17 января 1990 г.

Дорогая Инна Моисеевна.

Остаток ночи прошёл в общении с людьми.

…Ещё вчера вечером, спустившись откуда-то сверху, присел и затих в дальнем левом от меня углу вокзала юный хиппи из Калифорнии, Роберто.

…Вошла и спросила о чём-то – по-итальянски сначала – девушка Марни из Мичигана, со своей старой собакой, верной спутницей в путешествии, совершённом по Европе…

Всем нам трём (не считая собаки) предстояло лететь в (и через) Нью-Йорк разными рейсами.

***

РАССКАЗ МАРНИ

Зовут меня Марни,

Я камень, я остров,

Я девушка Марни,

Я каменный остров

Из штата Мичиган.

Отца я не знала:

О матери помню:

Однажды застряли

Две красные вишни

В зелёной пряди волос…

Я долго копила

Какие-то деньги:

Хотелось учиться.

Теперь мне за тридцать.

Послушайте, леди,

Вы, значит, художник?

(Могу я газету

Собаке подстелить?)

…Неверный бой-френд

Покидая, подкинул

Щенка в утешенье —

Все были довольны,

Включая Гориллу —

Разлучницу с котом.

И вот мы с собакой

Смертельно устали

Гостить у Европы

Бродить по Европе:

Подобно кроссвордам

Решать комплименты;

Просить снисхожденья

– У них, за свои же —

За потом и кровью

Добытые баксы…* (*доллары – сленг)

Казна опустела,

Кредитная карта.

Назад, к нашим швабрам,

Я тоже художник:

Я ас-сенизатор,

Русалка, и ведьма,

Я камень, я остров,

Я девушка Марни

Из штата Мичиган.

– А знаете, – сказал Роберто, – меня тут приняли за террориста. Полицейские. Я нечаянно заснул на втором этаже, на полу. Служащие разбежались, а полицейские окружили кольцом и наставили автоматы. Пока не проснулся, стояли и целились. И всё потому, что у меня рюкзак в цветочек.

(Рюкзак у него, и вправду, был в цветочек).

– Рюкзак в цветочек… Это, наверное, униформа террористов… – предположила Марни.

– О, если бы все террористы носили униформы, – вырвалось у меня.

…Закончили свою работу и подсели к нам до первого утреннего автобуса в город два уборщика: один – итальянец, другой – араб. Итальянец мечтал вслух жениться на какой-нибудь русской девушке – они красивые – и обзавестись пятнадцатью (а лучше шестнадцатью) детишками. Молчаливый араб угощал всех, деля на дольки, вкусными апельсинами. Нас было пятеро, не считая собаки, а апельсина – два.

Хорошо с обыкновенными людьми.

Проводив их, мы с Марни устроились поспать: я на стульях; она, не забыв почистить зубы перед сном, на полу, рядом с собакой. Свою единственную подушку она уступила мне.

…Появились и вскоре улетели первым рейсом мальчишки-студенты, рассказав на прощанье историю о том, как они проучили неких спесивых французов за «американцев-дураков».

…Улетела и нежная красивая девочка Ребекка, прижимая к груди мой набросок. «Это я? Это точно я, а не мальчик?» – переспрашивала она, не найдя на рисунке своего хвостика. А родители тянули и дергали её за руку…

…У Марни начинаются хлопоты с отправлением собаки, умирающей от усталости. Меня зовут к кассе номер десять, чтобы вручить пакет для Нью-Йоркских работников «Now Voyager» – я ведь лечу курьером…

…Златокудрый Роберто идёт на посадку. Его рейс на два часа раньше моего. Уже совсем было уходя, он вдруг резко поворачивается назад, подбегает ко мне, быстро, прижав к груди, целует на глазах у удивленной публики, столпившейся вокруг кассы номер десять…

Ему, им; тебе я, готовая разрыдаться, подобная горьковской Матери, посылаю вослед мысленное, сокровенное, обжигающее:

– Родные…

***

Сейчас они все уже разлетелись, а я сижу…

Взлетаю…

Лечу…

Нет цветения прекрасней цветущего инея.

Январь 1990

II

ЛЕТО И ЛЕС

…Восстановите тот тяжёлый жемчуг,

Что растворён царицею Египта,

И будь на вас касторовые шляпы,

Я вам скажу: вы можете любить!..

(Дж. Китс, «Современная любовь»)

Январь 2002.

Знаете ли вы… То есть, вы, конечно, знаете, что такое «коммивояжер». Я теперь тоже знаю. Впервые, помню, повстречала это слово в книге-сборнике драм Теннеси Уильямса: вот героиня «Лета и Дыма» по имени Альма, после многократных и многолетних неудавшихся попыток заслужить любовь друга детства, Джона, за любовь к нему, Джону, – в конце концов, то есть в конце драмы, принимает из рук незнакомого заезжего коммивояжера таблетку от головной боли, так мучившей её (а и ещё бы!) и уходит за ним, за заезжим коммивояжером, в его отель…

В «Русском Словаре» издательства «Berkley Books» нашла такое толкование «коммивояжеру»: