Монстр

– Маленькая гря́зная тварь! – визгливый голос рвётся сквозь шум крови в ушах. – Ты думаешь, у тебя есть право голоса?!

Трость взмывает снова – на этот раз по спине. Тело само складывается пополам, но я упрямо поднимаю голову. Кровь на губах. Солёная. Своя. Где-то вдали прислуга замерла, боясь даже дышать. Великая мать дышит тяжело, морщинистое лицо покрылось красными пятнами, но в глазах – не просто гнев. Удовольствие.

– Я… не… ваша… – слова даются с трудом, но я выплёвываю их, как плевок крови на её идеальный мрамор.

Она замирает. Тишина. Потом – её ледяной смешок.

Трость хлещет по спине – хруст, белая вспышка боли. Кровь на губах, слёзы смывают её с подбородка. Я прикрываю голову руками, но она бьёт снова, целясь в рёбра. Хрясь! Где-то хрустнуло.

– Гнида! – чужая слюна брызгает в лицо. – Ты думаешь, Аяз захочет такую жену?!

Очередной удар. Я падаю на бок, свёртываюсь клубком у посторонних ног. Кожа горит, в ушах – звон. Она дышит трудно, но не останавливается. Трость взмывает снова – по рукам, по бёдрам, везде, где осталась целая кожа.

– Ты… мусор… – шипит, как змея. – Не жена. Не человек. Вещь.

Мир расплывается. Голоса прислуги где-то далеко. Последнее, что я вижу перед тем, как темнота накрывает с головой – её туфли, в пятках моей крови.

– Выбросите её на помойку. Ей тут не место.

Грохот мусорного бака, вонь гниющих отбросов. Меня швыряют на асфальт, лицом в лужу с бензиновой радугой. Колени скользят по битам осколкам, но боль уже не важна – я свободна. СВОБОДНА.

– Сдохнешь тут, как бродячая сука! – охранник плюёт мне вслед, его сапог бьёт по ребрам для верности.

Я лежу, вдыхая аромат помойки и свободы. Где-то во дворе дома Аяза кричит его мать – её голос, такой чёткий, дрожит от ярости. Последнее, что слышу – её трость, ломающая что-то дорогое. Пусть ломает.

Смешно. Ох, как смешно.

Аяз монстр? Нет. Всё это время настоящий монстр ходил в шёлковых платьях и стучала тростью по мрамору. Ногти впиваются в ладони. Боль – но уже другая. Яростная. Живая.

– Нет конца, – шепчу в темноту.

Где-то сверху слышен её голос. Она приказывает готовить свадьбу. Какой-то Ирины. Пальцы сжимают грязный асфальт. Смешно. Они выбросили меня, как мусор… но мусор не возвращается добровольно в мясорубку.

Глава 4

Все, что можно спасти, Аяз пытался. Гребаный сын Волкова сидел в подвале его офиса, пусть и привязанный к стулу. Велимира должна быть уже доставлена охраной в безопасное место. Оставались только отец и их дальняя родня.

Аяз ничего не мог поделать. Вечером или ночью в их дом придут, и будет расправа. Не довольно суда и следствия. Ничего, кроме разборки. Таковы законы в его мире, где всё решается правом сильного, и никто не прощает ошибок. Жизнь за жизнь. Он спас её жизнь и жизнь её никчемного брата, значит, теперь она ему должна.

Возвращаясь поздно вечером домой, он чувствовал, как его охватывает нетерпение. Желание глушило изнутри. Он ощущал, как напряжение нарастает, требуя разрядки. Мысли заняты только тем, как удовлетворить это желание. В глубине души он понимал, что это лишь временное облегчение.

В голове крутились мысли о том, как она будет ему принадлежать, как её стоны заполнят тишину вокруг. Фантазии о близости захватили целиком. Он представлял, как тело Велимиры отзывается на прикосновения? Как она постепенно сдаётся под натиском его страсти. Её порочные стоны, наполненные смесью боли и удовольствия, звучали в его мыслях, усиливая бешенное желание.

В воображении Велимира не сопротивлялась, а, наоборот, отвечала ему с такой же страстью, как и он. Он видел, как глаза девушки затуманиваются от наслаждения, и она сжимает широкие плечи, поддаваясь волне эмоций. Волнующая картина, в которой каждый женский вздох был сладким триумфом.

Аяз представлял, как стоит над ней, и пальцы впиваются в простыни по бокам её головы. Его дыхание – горячее, неровное, с примесью коньяка и сигарет. Он видит, как её зрачки расширяются, как губы дрожат при глотках воздуха. Страх? Нет. Не только.

– Ты… не посмеешь… – шёпот звучал хрипло, но тело – грудь вздымается быстрее, бёдра непроизвольно сжимаются.

Он чувствовал это будто наяву. Всё её нутро – влажное предательство собственного тела. Его ладонь скользит под сорочку, пальцы сжимают грудью – нежно, слишком нежно для такого зверя. Она стонет и кончает.

– Я посмею всё, – его губы прижимаются к шее, зубы царапают кожу. – Ты будешь кричать. Кончать. И просить ещё.

Его рука резко дёргает цепь, заставляя её выгнуться. В его фантазии…Его прикосновения будут одновременно нежными и властными, и он обязательно покажет ей, что теперь она принадлежит ему. В его фантазиях их близость была идеальной, каждый момент полон жаркой похоти.

Дверь особняка захлопнулась за его спиной, сотрясая стены. Аяз ворвался в холл, оставив за собой шлейф сырого воздуха и ярости. Его пальцы сжали перила лестницы так, что дерево затрещало под напором. Взгляд – горящий, хищный, голодный – скользнул по прислуге, заставив прислугу съёжиться.

– Где, девушка, ее комната, – не вопрос, а приговор. Слова падали, как гильотина.

Горничная уронила серебряный поднос. Звон разбитого хрусталя разнёсся по холлу. Старший лакей побледнел, его пальцы судорожно затрепали фалды фрака.

– В-в восточной спальне, хозяин… Но она…

Аяз уже мчался по лестнице, срывая с шеи галстук. Его нельзя было остановить. В голове – только одно: её запах, её кожа под его пальцами, её предательский стон, который должен был вырваться, когда он…

Тишина в спальне задавила, как тяжёлый занавес. Простыни на кровати были не смяты, серебряная цепь – разомкнутая, холодная. Не тронута. Аяз замер в дверном проёме, его пальцы медлительно сжались в кулаки, пока белые костяшки не побелели до синевы. Воздух в комнате сгустился, как перед грозой.

– Где? – голос прозвучал утробно, почти ласково, и от этого стало ещё страшнее. Он вернулся к прислуге, и его глаза – чёрные, бездонные – заставили самого смелого лакея отступить на шаг. Где-то в коридоре что-то упало. Звук, будто выстрел, разорвал напряжённую тишину. Старший горничный рухнул на колени, его голос задрожал, как лист на ветру.

Аяз нахмурился, и в комнате стало ещё тише, как будто все затаили дыхание.

– Она не в своей комнате, – тон стал ещё более строгим, пронизывающим. – Почему вы все так нервничаете?

Один из слуг, собравшись с духом, попытался объясниться:

– Мы просто… не уверены, господин. Мы не видели, чтобы её кто-то выводил.

Аяз, сохраняя полное самообладание, взглянул на них с таким выражением, что казалось, он мог их видеть насквозь. Его терпение находилось в исходе.

Ледяная тишина повисла на секунду – ровно до того момента, как Аяз резким движением смахнул хрустальную вазу со стола. Осколки разлетелись по мраморному полу, заставив служанку вскрикнуть.

– БЛЯТЬ! – рёв сотряс стены. Кулак врезался в дверной столик, оставляя кровавые следы на дереве.

Глаза метались по комнате, выхватывая детали: следы борьбы на полу, крови… В висках пульсировало, дыхание стало частым и прерывистым.

– Вы… Вы все… – он задыхался от ярости, пальцы судорожно сжимали виски, – "ПРОЕБАЛИ МОЮ СОБСТВЕННОСТЬ!" Достаточно, – он разрезал воздух, как нож. – Мне нужна правда. Кто последний видел её? Выясните, где она сейчас.

Слуги поспешно закивали и разбежались, осознавая, что промедление недопустимо. Агата вошла, как буря в бархатных перчатках. Её шёлковое платье шелестело, а взгляд, холодный и оценивающий, скользнул по дрожащей прислуге. Комната замерла – даже воздух, казалось, перестал двигаться.

– Она сбежала. Как крыса, – ее материнский голос бряцал, лизал лезвием по стеклу.

Аяз не шелохнулся. Только пальцы сжали край столика так, что тот затрещал. В саду за окном розы качались на ветру – алые, как кровь, которую он сейчас жаждал пролить.

– Ты позволил этому случиться, – она сделала шаг вперёд, её тень легла на него. – И теперь вся наша честь…

Он резко обернулся. Глаза – два угля в пепельном лице. Прислуга замерла, один из лакеев прижал серебряный поднос, боясь уронить.

– Моя честь, – он не шипел, но так, что у присутствующих волосы вставали дыбом на коже. – Моя женщина. Моя месть. Где она?

Мать, скрестила руки на груди и с вызовом посмотрела ему в глаза. Тень Аяза накрыла мать целиком, как черное знамя. Его дыхание стало ровным – и от этого еще страшнее. Где-то за спиной будто что-то билось вдребезги, но никто даже не вздрогнул.

– Ты забыла, кто здесь хозяин? – он наклонился так близко, что ее дорогие духи смешались с запахом его пороха и крови.

Она не отступила ни на шаг. Ее ногти впились в собственные локти, но лицо оставалось ледяной маской.

– Я родила тебя. Я могу и…

Аяз перебил ее резким движением – его ладонь врезалась в стену рядом с ее головой, отштукатуренная поверхность осыпалась за воротник ее платья.

– Ты можешь только одно – сказать, где она. Или я начну ломать этот дом по кирпичику. Начиная с твоих драгоценных фарфоровых ваз.

– Ты не посмеешь… Я не обязана перед тобой отчитываться.

Аяз сделал шаг вперёд, и его тень легла на пол, подчёркивая размеры.

– Ты знаешь, что это важно, – произнёс он, голос угрожающе затих, но каждая фраза звучала как неоспоримый факт. – Мы оба понимаем, что я не остановлюсь, пока не найду её.

Она не отводила взгляда, ответила с той же невозмутимостью.

– Есть вещи, которые требуют моего вмешательства, сын, – слова прозвучали как вызов, и она не шагнула назад.

Аяз, выдержав паузу, испепеляюще разглядывая её, лицо оставалось бесстрастным.

– Хорошо, – он знал, что победит. – Я уважаю твоё мнение, но знай, я найду её.

– Не тут, – заявила Агата. – И не она. Гнилое семя нашему роду ни к чему.

Тишина повисла между ними, густая, как дым после выстрела. Аяз провел языком по передним зубам, ощущая вкус крови – в ярости он прикусил щеку. Его мать стояла неподвижно, в её глазах, таких же черных, как у него, мелькнуло что-то… страх? Нет. Что-то хуже. Расчет.

– Гнилое семя? – он рассмеялся, низко, животно, заставив горничную у дверей вздрогнуть. – Ты правда думаешь, что после всего, что я сделал для этого дома, ты можешь диктовать мне, кого трахать?

Он сделал шаг вперед, намеренно раздавив хрустальный осколок под каблуком. Звук хрустнул, как переломанный позвоночник.

– Я не спрашивал разрешения, когда вырезал семью Шахова. Не спрашивал, когда спалил их усадьбу. И уж точно не спрошу, когда она родит моего наследника.

Мать вдруг улыбнулась. Холодно. Она не дрогнула под его взглядом, но в глазах читалось предупреждение. Слуги старались держаться подальше, чувствуя, что напряжение в комнате достигло предела.

– Ты играешь с огнём, – её голос обмораживал. – Я защищаю наш род.

Аяз сделал шаг вперёд, фигура отбрасывала длинную тень на пол. Он остановился в опасной близости от матери, и его присутствие было ощутимым и давящим.

– Если ты продолжишь мешать мне, последствия не заставят себя ждать, – пообещал он, став совсем не добрым. – Я не позволю никому, даже тебе, встать у меня на пути.

Он наклонился так близко, что их дыхание смешалось – её ледяное и ровное, его горячее, с привкусом коньяка и ярости. Где-то за спиной у горничной вырвался сдавленный стон – девушка упала в обморок.

– Мой дом, – произнёс он почти ласково, проводя пальцем по материнской жемчужной нитке. – Мои правила. Моя война.

Жемчужины рассыпались по полу, как слёзы. Мать не дрогнула, но её веко дёрнулось – единственная предательская деталь.

– Ты забываешь, кто вырастил тебя из грязного щенка! – её голос впервые дрогнул.

Аяз ухмыльнулся. Краем глаза он заметил, как старший лакей незаметно крестится. Смешно. Будто бог когда-либо слушал этот дом.

– И теперь ты умрёшь, как старая собака, которая осмелилась рычать на хозяина? Но… поступишь по-своему?

Мать, несмотря на его слова, не отступила, но её лицо стало ещё более бледным. Она знала, Аяз не бросает слов на ветер. Между ними разгоралась борьба, в которой никто не хотел уступать. Дом принадлежал сыну, ни ей. И он ей угрожал…

– Ее ЗДЕСЬ нет, – прорычала она.

– Найдите девушку! Сейчас же! – приказал он, заполняя собой всё пространство дома.

Слуги, мгновенно ощутив серьёзность его намерений, бросились выполнять приказ. В их глазах читалась смесь трепета – они знали промедление недопустимо.

Мать, наблюдая за происходящим, осталась на месте, её взгляд был полон скрытого недовольства, но она ничего не сказала. Она понимала, если Аяз ставит цель, он не успокоится, пока не добьется своего.

Через некоторое время один из слуг, запыхавшись, вернулся в зал. В его глазах читалось облегчение и волнение.

– Мы нашли её, господин, – сообщил он, стараясь держать голос ровным, но в глазах читалось замешательство. – Она на улице, у помойки.

Аяз замер на месте, будто его ударили током. Сбитые пальцы непроизвольно сжались в кулаки, ногти впились в ладони до крови. В глазах вспыхнула дикая ярость, но голос, когда он заговорил, был тише шелеста листьев – и от этого еще страшнее.

– У… помойки?

Слуга затрясся, кивнул. Где-то за спиной мать резко повернулась, её шлейф взметнулся, как крылья испуганной птицы.

Аяз тут же поднял голову. Его взгляд, горящий, как раскалённый уголь, впился в нее. В комнате стало совсем тихо, было слышно, как капает что-то, хрустит разбитое.

– Ты, – он сделал шаг вперёд. – Выбросила её. Как мусор?

Мать открыла рот, но он уже повернулся к слугам, и его голос прогремел, как выстрел:

– Привести. Сейчас. И подготовить восточную спальню. Мой врач. Мои охранники.

Когда он снова посмотрел на Агату, в его глазах уже не было ничего человеческого. Слуга кивнул и поспешил выполнить приказ, прекрасно понимая, что медлить нельзя. Аяз знал, что должен разобраться в ситуации.

Мать, наблюдая за его реакцией, не смогла удержаться от комментария:

– Она сама выбрала своё место, – прохладно заметила со сквозившим недовольством.

– Это мы ещё увидим, – Аяз обернулся к ней. – Я не позволю тебе диктовать мне условия.

Он не договорил. В дверях появились охранники, волоча за собой Велимиру. Избитая, она едва держалась на ногах, на её лице виднелись синяки, и каждый шаг давался с трудом. Её одежда была в грязи, волосы спутаны, но глаза… О, эти глаза горели ненавистью.

Мать фыркнула и повернулась к выходу. Аяз перехватил её за руку. Шёлк рукава порвался с неприличным звуком. Он приблизился к ней, суровое лицо исказилось от гнева и досады, поддержал, помогая удержаться на ногах.

– Кто это сделал? – голос звучал яростно и тут же отпустил…

Девушка внезапно побледнела, её глаза закатились, начала оседать на пол. Аяз молниеносно подхватил девчонку, ощутив, как хрупкое тело стало безжизненным и холодным в руках. На секунду его собственное дыхание перехватило – неожиданный укол настоящей тревоги пронзил грудь.

– Чёрт! – он сорвался, потеряв всю привычную ярость, осталась только резкая, почти человеческая паника.

Опустился на колени, прижимая её к себе, одной рукой поддерживая голову, другой нащупывая пульс на шее. Сердце билось слабо, но билоcь. Кожа была липкой от холодного пота, губы посинели.

– "ВРАЧА! СЕЙЧАС ЖЕ!" – рёв потряс стены, заставив слуг броситься в разные стороны.

Мать замерла в дверях, её лицо исказилось от неожиданности – она никогда не видела сына таким. Аяз даже не посмотрел в её сторону, все его внимание было приковано к девушке на руках. Пальцы дрожали, когда он снял с себя пиджак и накрыл, пытаясь согреть.

– Будь ты проклята, – прорычала Агата, покидая холл.

Глава 5

Где я?

Пальцы непроизвольно сжимают шелковистую наволочку. Тело ноет, будто меня переехал грузовик, но…

Я моргаю, пытаясь собрать мысли в кучу. Воспоминания накатывают обрывками: мать Аяза, ее злые глаза, удар по лицу, падение вниз …

А потом – ничего.

Осторожно прикасаюсь к своему лицу. Кто-то обработал ссадины – кожа слегка пощипывает от мази. Под пижамой (чужой, пахнущей свежестью и чем-то древесным) чувствуются аккуратные бинты на ребрах.

"Почему…"

Голос звучит хрипло, чужим.

Слёзы предательски подступают, но я резко провожу ладонью по глазам. Нет, я не позволю себе слабости. Не перед ними.

Мысли мечутся, как пойманные в ловушку птицы: мать Аяза, её ледяной голос, удары… а потом – темнота.

И теперь я здесь. В его доме. В его постели.

Разум лихорадочно перебирал все детали произошедшего?

Я видела его раньше – всегда издалека. На светских раутах, где он держался в тени, но все равно притягивал взгляды. В дорогих ресторанах, куда его впускали без очереди. Но тогда, между нами, всегда была толпа, стекло машины, десятки людей.

Однажды он повернулся ко мне, и я впервые увидела его.

Не фотографии в таблоидах, не силуэт в дверном проеме кабинета отца – его.

Его плечи – широкие, будто высеченные топором, под тонкой рубашкой угадывались рельефы мышц. Его руки – крупные, с выступающими венами, на одной – шрам, белой полосой пересекающий смуглую кожу.

Но больше всего – его глаза.

Темные. Не просто карие – глубокие, как ночь за городом, где небо сливается с землей. В них не было ни капли притворства.

Как будто кто-то провел раскаленным лезвием по обнаженной душе. Мурашки побежали вниз по позвоночнику, и я непроизвольно сжалась.

Только потом осмелилась поднять глаза.

Я лишь на секунду заглянула в кабинет – нужно было передать отцу сообщение от преподавателя. Они сидели у окна, отец и тот незнакомец с холодными глазами, обсуждая что-то важное. Я уже собиралась безмолвно закрыть дверь, но…

И тогда он поднял глаза.

Не отец. Аяз.

Время будто остановилось. Его глаза – поглощающие, как бездонный колодец – намертво приковали меня к месту. В них не было ни любопытства, ни вежливой отстраненности. Только интерес. Хищный. Собственнический.

Он сидел в кресле, полускрытый тенью, но его взгляд прожигал меня насквозь. Не просто смотрел – пожирал.

Голодный.

Так смотрят на последний глоток воды в пустыне. На единственную затяжку после долгого отказа.

Его глаза не отпускали. В них не было ни капли стыда, только жажда.

Я чувствовала, как горячая волна поднимается от живота к груди. Не страх – возбуждение. Опасное, запретное.

Жар скользнул по шее, остановился в солнечном сплетении, где бился пульс.

По спине побежал ледяной холодок. Кто этот человек?

Отец даже не обернулся – он был весь поглощен беседой с этим… с ним.

Я замерла на пороге, внезапно осознав, что совершила ошибку. В кабинете было слишком тихо, несмотря на мужские голоса. Как перед грозой.

Мое сердце сделало странный кульбит – не от страха, нет. От чего-то гораздо опаснее.

Взгляд Аяза смотрел оценивающие – от растрепанных после репетиции волос до балетных туфель.

Я не побежала сразу.

Сначала – шаг. Потом ещё один. Медленно. Будто под гипнозом.

Но когда дверь закрылась, ноги сами понесли меня прочь.

Мой отец.

Человек, который учил меня складывать цифры раньше, чем буквы. Который каждое утро проверял цены на гречку в своих магазинах, прежде чем поцеловать меня в лоб.

Какой обман крылся за этим образом?

Я закрываю глаза – и сразу всплывает его лицо во время того разговора с Аязом. Не выражение успешного бизнесмена, а что-то… другое. Почти покорное.

И тогда приходит осознание:

Отец не просто знал Аяза.

Он боялся его.

Слюна во рту кажется мне горькой, как полынь. Я сгладываю ее замечая, как дрожат пальцы.

А его мать…

Достаточно одного воспоминания о её студеной улыбке – и по спине пробегает прохлада.

Медсестра вошла без стука.

Высокая, в белом халате, с подносом, где аккуратно разложены бинты, мази и что-то еще – блестящее, металлическое.

– Раздевайтесь.

Ее голос звучал так, будто она просила передать соль за ужином.

Мои пальцы задрожали, когда я потянулась к пуговицам пижамы (его, слишком большой, пахнущей им).

"Не показывай страх. Ни за что."

Но внутри все сжималось.

Она ждала, уставившись в стену за моей спиной. Будто я – предмет. Грязная кукла, которую нужно починить перед возвращением хозяину.

Я сбросила рубашку, стараясь не застонать, когда ткань задела ушиб на плече.

– На живот, – приказала она, даже не взглянув.

И тогда я поняла самое страшное:

"Я – вещь."

Это осознание ударило сильнее, чем ее руки, обрабатывающие раны.

Она перевязывает меня, как перевязывают сломанный стул перед тем, как выставить его на продажу. Чтобы не падал. Чтобы держался.

Я сжимаю зубы, когда антисептик жжет открытую ссадину на боку.

– Держитесь, – бросает она, но в голосе нет ни поддержки, ни жалости. Только инструкция.

Я смотрю в подушку, на ней играют блики от хрустальной люстры.

"Какого черта я здесь делаю?"

Но ответ приходит мгновенно – я здесь, потому что он так захотел.

И пока его медсестра затягивает бинты туже, я чувствую, как что-то внутри меня ломается.

Не тело.

Гордость.

Солнечный свет струился сквозь шелковые шторы, золотистыми бликами скользя по моим босым ногам. Я сажусь на краю кровати, слишком большой, слишком чужой, ощущая, как тонкая пижама трется о чувствительную кожу, прижатая к груди руками.

Дверь открылась беззвучно.

Он вошел, как входит прилив – неумолимо, заполняя собой все пространство. Воздух сразу стал гуще, насыщеннее, с примесью дорогого парфюма, кожи и чего-то опасного.

– Тебе лучше?

Его голос обжег низ живота.

Я не ответила. Не смогла.

Аяз сделал шаг вперед, и солнечный свет выхватил из полумрака детали, от которых перехватило дыхание. Распахнутый ворот рубашки, открывающий цепь с темным кулоном, лежащим на смуглой коже. Шрамы на руках – тонкие, белые, как отметины от когтей какой-то неведомой твари. Глаза. Боже, эти глаза. Черные. Голодные.

Он наклонился, и его пальцы – теплые, грубоватые – коснулись моего запястья. Комната внезапно стала меньше, теснее – его присутствие сужало все, как тиски. Я сижу, прикрытая лишь тонкой сорочкой, а его взгляд прожигает ткань, оставляя на коже невидимые ожоги.

Медсестра исчезла, даже не скрипнув дверью. Будто растворилась в воздухе по его приказу.

Теперь мы были одни.

Я не осмеливалась поднять глаза выше его галстука – шелкового, цвета запекшейся крови. Но чувствую его взгляд на себе – тяжелый, как ладонь, прижимающая к стене.

– Какая неаккуратность, – прошептал он, и мурашки побежали по спине.

Его пальцы – неожиданно нежные – вплелись в мои спутанные волосы, откинули их за плечо. Обнажили шею.

Я затаила дыхание.

Он смотрел на мои дрожащие губы, синяк на ключице – фиолетовый, в форме пальцев, как грудь, поднимающуюся слишком часто под тонким батистом.

– Ты боишься? – его голос прокатился по коже.

Он стоит передо мной – слишком близко, слишком мощно. Солнечный луч, пробивающийся сквозь шторы, золотит контур его сильного профиля.

Тишина.

Такая густая, что слышно, как падает на пол моя слеза.

– Ты не должна бояться.

Его голос – низкий, с хрипотцой – обволакивает, как тёплое одеяло. Но я не верю. Не могу.

Он наклоняется. Теперь между нами лишь сантиметры.

И я чувствую жар, исходящий от его тела. Запах – дорогой парфюм, смешанный с чем-то опасным, диким. И свой собственный пульс – бешеный, предательский – в висках.

Его рука поднимается, и я зажмуриваюсь…

Но пальцы лишь аккуратно собирают мои волосы, отводя их за плечо.

– Посмотри на меня.

Я подчиняюсь.

Ненависть – вот что должно гореть в моей груди. Чистое, яростное пламя, которое сожжет его и этот проклятый дом дотла.

Но почему тогда, когда его пальцы коснулись меня, я не вырвалась?

– Я здесь не для того, чтобы причинить тебе вред.

Плотнее обхватив себя руками, я попыталась скрыть свою наготу, но чувствовала, как кровь приливает к щекам от смущения и досады. Он стоял напротив, его взгляд по-прежнему был прикован ко мне, но я заметила, как он слегка нахмурился, видя мою реакцию. Он, казалось, поколебался на мгновение, прежде чем заговорить.

– Понимаю, что ты злишься, – голосе звучит искренность, перемешанная с нотками сожаления. – Я пришёл извиниться. Я не хотел, чтобы всё так получилось.

"Лжёшь."

Это слово жжёт язык, но я глотаю его, как глотала слёзы все эти дни. Его извинения – такие сладкие, такие отточенные – падают между нами, как роскошные жемчуга перед невольницей.

Я чувствую, как его взгляд скользит по моим босым ногам, по дрожащим пальцам, вцепившимся в простыню. Он видит всё – каждый мускул, сжатый от напряжения, каждую предательскую искру страха в моих глазах.