Письма. Том первый

С большой любовью

Эта бумага – камуфляж. Я остановился в Y.M.C.A. (Ассоциация Молодых Христиан)

Том

Джулии Элизабет Вулф

Чапел-Хилл, штат Северная Каролина

Понедельник (16 декабря 1919 года)

P.S. С большой любовью ко всем вам и, пожалуйста, не вините меня за то, что я не пишу.

Дорогая мама:

Несколько строк, написанных, так сказать, между вдохами. Никогда еще я не был так ужасно занят. У меня нет ни минуты, которую я мог бы назвать своей. Начались экзамены, и я разрываюсь между подготовкой к ним и выпуском тематического номера «Тар Хил» [Еженедельная газета, издаваемая студентами университета Северной Каролины], главным редактором которого я теперь являюсь – самая высокая честь в колледже, я считаю. Все бегут ко мне то с одним, то с другим, я занят постоянно, а – спать по пять часов необходимо, но больше я не могу. Завтра у меня последний экзамен, но я буду вынужден оставаться здесь, когда все остальные уйдут, и готовить «Тар Хил» для отправки студентам по всему штату… Это трудно, я знаю, но за почести колледжа нужно дорого платить.

Меня много хвалят: преподаватели говорят, что редакционные статьи «Тар Хил», которые я пишу, оказали стабилизирующее влияние на кампус в этот неспокойный год, но устаешь от похвал, когда уже слишком устал думать.

Это буквально моя первая возможность написать кому-то домой. Хочешь ли ты, чтобы я вернулся домой? Если да, то дай мне знать немедленно. Мне понадобятся деньги – значительная сумма. Твой последний чек – 25 долларов – не покрыл моих долгов, поскольку только проживание и питание стоили 30 долларов, а еще у меня были книги, оборудование и так далее. Таким образом, долг составляет примерно 15 долларов за прошлый месяц и 30 долларов за этот. После Рождества я договорился о комнате в кампусе с другим мальчиком – он внес за меня 10 долларов, и я должен заплатить ему. Конечно, это будет засчитано в счет аренды комнаты в следующем семестре. Мне понадобится 70 долларов. Извини, что счет такой большой. Если ты считаешь, что мне лучше остаться здесь, вычти расходы на жилье, а остальное отправь. Прошу прощения за отсутствие энтузиазма, но я весь в делах и должен идти на конференцию по английскому с моим профессором.

Том

Письмо Вулфа от 17 мая 1920 года к Лоре Френч было написано за месяц до окончания им Университета Северной Каролины. Мисс Френч, ныне миссис Кларенс Р. Симмонс, познакомилась с Вулфом, когда провела несколько недель в Эшвилле летом 1919 года, а вскоре после этого переехала в Лос-Анджелес.

Лоре Френч

Чапел-Хилл

Понедельник, 17 мая 1920 года

Моя дорогая Лора:

… Я не играл с тобой в «выжидательную игру», ожидая, когда ты напишешь, но мне хотелось получить какую-то определенную информацию о твоем месте жительства. Впредь я буду обращаться напрямую в Лос-Анджелес. Ты хочешь сказать, что получила только один номер «Tar Heel» и три «Baby»? [«The Tar Baby» – юмористический журнал для студентов Университета Северной Каролины. Вулф был приглашенным редактором номера от 10 апреля 1920 года, в котором высмеивалась газета «Raleigh News and Observer»]. Должно быть, что-то печально не так, и я немедленно отправляюсь на поиски своего управляющего делами. Посылаю тебе копию нашего последнего номера «Tar Baby» – бурлеска на «Raleigh News and Observer», газету Джозефуса Дэниелса. Джо – старик из Каролины, и он принял это с ухмылкой, хотя порой мы обращались с ним грубо. Я редактировал этот выпуск и, по сути, написал большую часть материала. В воскресном выпуске «News and Observer» о нас хорошо написали, и я посылаю его тебе. «Tar Baby, Inc.» хочет, чтобы я вернулся в следующем году и редактировал выпуски. Могу согласиться. Выпускной через месяц.

Ненавижу покидать это место. Это очень тяжело. Это старейший из государственных университетов, и здесь царит атмосфера, которая хороша и приятна. В других университетах больше студентов, здания больше и красивее, но в Спринге таких нет, я знаю, он прекрасен наполовину. На Рождество я видел стариков из Каролины, которые учатся в аспирантуре Йельского, Гарвардского и Колумбийского университетов. Казалось бы, они должны были забыть старые коричневые здания в более великолепном окружении, но ответ был всегда один и тот же: «Ни одно место на земле не может сравниться с Каролиной». Вот почему мне так не хочется покидать это большое и прекрасное место.

Старшеклассники собираются славно провести выпускной вечер. Одной из наших особенностей будет «Танец на ужине». Мы пригласим девушек, и между блюдами они будут исполнять трюки в кабаре между столами. Также будет программа «Плеймейкеры» и трюк для старшекурсников, над которым я сейчас работаю.

Я читал о Лос-анджелесском увлечении движущимися картинками от таких непогрешимых авторитетов, как «Saturday Evening Post» и другие, но это мой первый опыт общения с молодой леди, которая была загипнотизирована или, как бы это сказать, Лос-анджелесизирована? Не подписывай, пожалуйста, контракт меньше чем на тысячу долларов в неделю. Прочитав «Пост», я уверен, что даже купальщицы получают столько.

Приятно знать, что ты скучала по мне. Я тоже скучаю по тебе и знаю, что это лето лишь воспоминания о тех коротких днях, что я провел с тобой в Эшвилле. Я могу только надеяться, что время и пространство (а их, как я полагаю, около трех тысяч миль) будут щедры ко мне и мы скоро встретимся на том прекрасном берегу (Лос-Анджелеса, конечно, если он на берегу; если нет, то мы переплывем океан).

Джулии Элизабет Вулф

[Первая страница этого письма утеряна]

Сентябрь, 1920 года

Теперь, глупый или упрямый, как тебе угодно, я должен сделать или погубить себя с этого момента по собственному желанию. Ты можешь считать меня очень глупым, очень неразумным, если я не приму предложение Бингхэма [Том, незадолго до окончания университета Северной Каролины, был приглашен полковником Робертом Бингхэмом в университет преподавать в Школе Бингема, военной академии в Эшвилле, штат Северная Каролина], и вернусь домой, чтобы преподавать. Но позволь мне нарисовать тебе картину возможного будущего. «Ты можешь писать и преподавать» – скажешь ты. Да, да, как прекрасно, как обнадеживающе все это. Через десять, пятнадцать лет, я буду кислым, диспепсическим педантом из маленького городка, силы моей молодости забыты или регрессировали – горьким, угрюмым, обвиняющим всех, кроме себя, в том, что могло бы быть. Самое ужасное в большинстве людей – это их осторожность: ползучая, жалкая теория «птичка в руке».

Надежность нынешней работы с ее безопасной зарплатой гораздо лучше, чем неопределенное обещание будущей славы! Неважно, убьешь ли ты свою душу, свой огонь, свой талант – ты можешь играть в безопасную игру и при этом жить. Жить! Два или три месяца назад, кажется, я был еще мальчиком. Жизнь приобрела некий золотой оттенок. Она была желанной и славной. В определенном смысле все изменилось. Я расскажу тебе, что произошло, и не для того, чтобы взывать к твоим эмоциям или сочувствию. Это уже в прошлом. В поезде по пути сюда я сильно простудился, и после приезда болезнь усилилась Болезнь проникла в мою грудь, и неделю или две назад я начал кашлять – сначала кашель был сухой, потом дребезжащий, раздирающий кашель, полный мокроты. Я забеспокоился. У меня болело правое легкое. Конечно, мне приходилось бывать на улице в любую погоду, и это не помогало мне вылечиться. Однажды ночью я начал кашлять в своей комнате, и приложил ко рту носовой платок. Когда я посмотрел на его, на нем было маленькое пятнышко крови. Меня передернуло от ужаса, и я постарался не думать об этом. В дальнейшем, когда я кашлял, я держал рот закрытым. По ночам я глотал мазь от пневмонии в огромных шариках и растирал ею грудь. Я пил капли от кашля. Простуда прошла, кашель утих, а сейчас и вовсе исчез, и болезненность в легких прошла. Но не это главное; когда это случилось – что, думаю, мало что значило, – я думал больше всего и видел медленное, но верное продвижение старого скелета с косой, видел верное разрушение – стирание моих снов, моей поэзии и меня самого, – и я не мог с этим смириться. А потом, почти чудесным образом, я успокоился, мой разум прояснился, и прежний страх покинул меня. Я продолжал думать о словах Сократа, сказанных перед тем, как его предали смерти: «Ибо я надеялся, что в час опасности не буду виновен ни в чем обычном или подлом», – эти слова придали мне мужества и надежды. Теперь, я чувствую, что могу идти дальше более твердым шагом и с более решительным сердцем. В моих убеждениях появился новый фатализм, я чувствую себя готовым ко всему, что может произойти, но, тем не менее, что бы это ни было, я хочу выразить себя до последней капли. Я чувствую себя сильным, выгляжу здоровым, у меня хороший аппетит, и с тех пор, как закончилась работа, я долго спал. Вчера я взвесился, и вместе с шинелью мой вес превысил 200 фунтов (90 килограмм). Так что если во мне и есть больное или испорченное место, я чувствую, что остальная часть меня – сильная и здоровая – должна быть в состоянии его унять. И если это верно в отношении моей жизни, то почему бы не сделать это и здесь. Если в моей жизни есть больное или испорченное место, почему бы остальной части меня – той части меня, которая питалась поэзией, вечной трагедией и красотой, – не стереть старые пятна и потрепанные шрамы. Я не буду больше обращаться к тебе за помощью; сомневаюсь, что кто-то, кроме меня самого, может помочь мне сейчас. Будь уверена, что я про всех помню, но я выбрал – или Бог выбрал – одинокую дорогу для моего путешествия – дорогу, по крайней мере, довольно далекую от шоссе, и даже лучшие из людей – те, кто любит меня, а я верю, что таких немного, – могут сочувствовать мне, но мало что понимают. Всё, что ты сделала, я запомню навсегда. Как ты можешь сомневаться, что я когда-либо забывал об этом, но не напоминай мне об этом слишком часто теперь.

Мир тяжело навалился на меня, жизнь поставила меня на дыбы и почти сломила, мне нужны все мои силы, но всё будет хорошо. На этом прощай, и да благословит тебя Бог, и да принесет он тебе удачу и здоровье. Все, что я считал для себя неразличимой частью, становится тусклым и слабым на берегах удаляющегося мира – я один в опасном море – и все же, видит Бог, я не перестаю любить и думать близких людей ни на йоту меньше.

Пока что ты можешь пересылать свою почту по этому адресу, и как только у меня появится другой адрес, я напишу и сообщу. Пожалуйста, береги свое здоровье, держись в тепле и ешь вдоволь. С любовью к Мейбл и Фреду, [сестра и брат Тома, родившиеся 25 сентября 1890 года и 15 июля 1894 года соответственно. Мейбл изображена в образе Хелен Гант в романе «Взгляни на дом свой, Ангел»] передай им, что я напишу как можно скорее.

С верой и правдой, твой сын Том

Джулии Элизабет Вулф

[Почтовая открытка, написанная 29 сентября 1920 года из Кембриджа, штат Массачусетс]

Дорогая мама:

Когда я писал эту открытку, я уже почти потерял всякую связь с миром, о котором знал. Я хорошо устроился у профессора из Северной Каролины, который занимается аспирантурой здесь, на улице Букингем, 48. Я пишу тебе сегодня вечером. Это замечательное место, где много чудаков, много снобов и много хороших парней. Здесь учится более 6 000 человек. Никто меня не знает, и мне все равно.

Том

Джулии Элизабет Вулф

Букингем Стрит, 48

Кембридж, штат Массачусетс

2 октября 1920 года

Дорогая мама:

Пользуясь случаем, пишу тебе после некоторой задержки. Я хорошо устроился, получил комнату и питание, определился со своим курсом. Дядя Генри и тетя Лора [мистер Генри А. Уэсталл из Бостона – старший брат миссис Вулф] были более чем добры ко мне. В прошлое воскресенье (я приехал сюда в субботу) после двух дней пребывания в Нью-Йорке я отправился к ним в их дом в Медфорде, что в пригороде Бостона. Остался до ужина. Дядя Генри дал мне несколько полезных советов относительно Гарварда, и на следующее утро я отправился в его офис на Шестидесятую Стэйт Стрит и по его совету получил залог в 400 долларов от поручительской компании. Это обошлось мне в 5 долларов, но здесь у каждого есть такой залог, так как это наиболее удобный и деловой вариант. Они не стали брать плату за обучение в размере 200 долларов вперед – только 50 долларов за первый квартал года. Моя поездка, включая проезд на пульмане, который стоил чуть больше 40 долларов, обошлась мне примерно в 65 долларов, теперь у меня осталось около 130 долларов после оплаты обучения, покупки книг, взносов в несколько клубов университетской ассоциации, стирки, белья и так далее. Я купил несколько рубашек и пару галстуков. Оставшиеся деньги я потрачу на оплату комнаты здесь в течение первого полугодия и на питание в Мемориал-Холле, если получится, на пару месяцев. Я живу в комнате на Букингем-стрит, 48, вместе с профессором Н. А. Уокером из Чапел-Хилла, который приехал сюда с женой и детьми на год в аспирантуру. Рядом со мной – Уильям Полк, мой хороший друг из Чапел-Хилла, а в передней комнате – Альберт Котес и Скиннер Митчелл, оба из Чапел-Хилла. Кроме того, здесь работают около дюжины ребят из Каролины, а также полдюжины из Тринити колледжа, и всех их я знаю. Это делает обстановку очень благоприятной. Что касается моего курса, то здешний преподавательский состав великолепно справляется с работой, которую я хочу получить. Мой опыт написания пьес под руководством мистера Коха [Фредерик Х. Кох, основатель и руководитель театра «Каролина Плеймейкерс» при Университете Северной Каролины] в Чапел-Хилле очень помог мне. Джордж Пирс Бейкер – великий драматический педагог в этих местах. Кох – его бывший студент. Когда я попытался записаться на его курс, известный по всей стране как «Мастерская 47», мне сказали, что я ни в коем случае не могу попасть туда, поскольку курс ограничен 12 людьми, а зрелые писатели со всей страны представляют пьесы за год до начала занятий (одно из его требований), чтобы попасть туда. Я увидел мистера Бейкера, который только что вернулся из Англии, куда ездил собирать материал для спектакля, который он пишет к предстоящему Трехсотлетию Пилигримов. Он сразу же оттаял, когда я рассказал ему, что два года работал под началом Коха в Чапел-Хилл, и с энтузиазмом отозвался о работе Коха, сказав, что он один из его «питомцев». Он спросил меня, ставил ли Кох какие-нибудь мои пьесы, и я сказал, что две. Затем он спросил их названия, и хотя он их не читал, ему были знакомы их названия, поскольку он следил за их творчеством. Так что он впустил меня в священный круг «Мастерской 47» и даже предложил поставить пару пьес из Чапел-Хилла, в том числе и мою: «Чтобы показать здешним людям, что вы там делаете».

Почти каждый год Бейкер берет пьесу из своего класса и ставит ее на Бродвее. Некоторые из самых известных успешных пьес последних лет были написаны здесь. «Остановись, вор», «Ниггер» и многие другие. Конечно, я не надеюсь на подобный успех, соревнуясь с опытными и зрелыми писателями, но он сказал мне: «Когда вы приходите на мой курс, то с намерением со временем стать драматургом. Если у вас есть способности, я сделаю из вас драматурга». Для меня это большая перспектива, но я знаю, что должен работать. Кроме того, я прохожу полный курс американской литературы с самого начала, курс Шекспира под руководством мирового авторитета Киттреджа, курс поэтов-романтиков под руководством Лоуза и курс французского языка – все это орудия и средства для писательского ремесла. Величие Гарварда не вызывает сомнений. Его размеры ужасают, но здесь можно получить все, что нужно, под руководством самых больших людей в Америке. Среди студентов встречаются всевозможные чудаки, сотни мальчиков ходят на занятия, одетые в твидовые костюмы и чулки для гольфа, используют широкую букву A и так далее. Это необычное ощущение – видеть, как студент едет на занятия в своем родстере «Пакард» или «Стадз», но это происходит. Хотя вы видите много богатых молодых парней, сыновей великих богатых семей Америки, вы видите и тысячи других, приехавших сюда за тем, что они могут получить, и практикующих строгую экономию. Это разнородная масса человечества, и если где-нибудь в Америке и можно получить национальное мировоззрение, так это здесь. Старая демократическая атмосфера Чапел-Хилла здесь неизвестна, но не потому, что эти люди – снобы, а потому, что здесь каждый сам за себя и каждый «занимается только своими делами». Вы привыкаете к этому и не возражаете, и постепенно у вас появляется знакомство с 50-100 молодыми людьми. Гарвард – не лучшее место для начала обучения в колледже. Маленькое местечко вроде Чапел-Хилла бесконечно лучше. Это место для мужчин, которые начинают «находить себя», которые знают, чего хотят, и приходят сюда, чтобы получить это. Если бы мне пришлось начинать все сначала, я бы выбрал сначала Чапел-Хилл, а потом Гарвард. Я признаю величие Гарварда, но с каждым днем все больше и больше убеждаюсь в величии Чапел-Хилла. Каждый из них вносит в вас то, что не может дать другой. И, конечно, моя любовь и привязанность всегда будут на первом месте с Университетом Чапел-Хилл, с его немощеными улицами, которые во время дождя превращаются в лужи грязи, и коричневыми грязными старыми зданиями. Дух Каролины так же велик, как и дух Гарварда. Я живу в Мемориал-Холле, самом лучшем и дешевом, за 32 доллара в месяц, и питание здесь первоклассное во всех отношениях. Я собираюсь получить меню и отправить вам. Я прекрасно себя чувствую и нахожусь в хорошем расположении духа с решимостью использовать все свои шансы.

Сегодня в воздухе впервые ощущается дуновение осени. До сих пор было очень тепло. Не знаю, дома ли папа и Фред, но сейчас, прежде чем спешить на ужин, пишу папе записку. Прочитай ему это письмо. Скажи Фреду и Мейбл, что я напишу им вечером. С любовью ко всем.

Том

Следующее письмо, рассказывающее о первых впечатлениях Вулфа о Гарварде, было написано профессору Фредерику Х. Коху, основателю и руководителю театра «Каролина Плеймейкерс» при Университете Северной Каролины, под руководством которого Вулф начал свою драматургическую карьеру и по рекомендации которого поступил на курс профессора Джорджа Пирса Бейкера «Английский язык 47» в Гарварде.

Фредерику Х. Коху

[Букингем-роуд, 48]

Кембридж

Пятница, 26 ноября 1920 года

Дорогой профессор:

Интересно, примите ли вы письмо, написанное на листках записной книжки и карандашом, поскольку чернила закончились. Скоро я вернусь и напишу глоссу (а-ля Кольридж) с подходящими примечаниями на полях. Из хаоса интересных вещей, которые так и просятся наружу, чтобы их рассказали, и все они, я знаю, не войдут в одно письмо, я хочу рассказать вам, прежде всего, о той радости, с которой я получил известие о вашем славном успехе в конкурсе Роли. [Драма «Роли, пастырь океана», написанная профессором Кохом к трехсотлетию со дня рождения сэра Уолтера Роли, была поставлена 19, 20 и 21 октября 1920 года в амфитеатре Бейсбольного парка в Роли, штат Северная Каролина, и опубликована в 1920 году Исторической комиссией Северной Каролины]. Мы с Коутсом [Альберт Коутс, выпускник Университета Северной Каролины, учился в Гарвардской школе права и снимал комнату на Букингем-роуд, 48, как и Вулф] сейчас ждем книгу, которая, как и постановка, по словам автора, будет «вещью прекрасной и радостной навсегда». Надеюсь, вы не станете на фут выше и с мягко модулированным акцентом не заявите всему миру, что «я творческий человек» – последнее цитируется некоторыми из моих «аккуратных партикулярных» «задниц» – соратников по английскому курсу «47-ой студии». А теперь расскажу вам об английском 47, профессор, и о мистере Бейкере, который является одним из лучших ваших друзей. Он в восторге от вас и от работы, которую вы делаете (у меня была получасовая конференция с ним сегодня утром), и он предложил поставить некоторые из пьес, которые вы ему прислали. Ему нравится мой «Бак Гэвин», и он говорит, что это более законченное произведение, чем моя «Третья ночь» [Профессор Кох отправил профессору Бейкеру рукописи двух пьес Вулфа, которые были поставлены «Carolina Playmakers»: «Возвращение Бака Гэвина» и «Третья ночь»], которая, по его словам, сначала увлекла его, но с течением времени потеряла интерес.

Я счастлив после утреннего разговора с ним, профессор, потому что не чувствую себя таким уж бесполезным. На днях я написал письмо Горацию [профессор Гораций Уильямс, заведующий кафедрой философии Университета Северной Каролины], когда меня охватило уныние, «глубокое, как яма от полюса до полюса», но с поразительной быстротой мое отношение снова изменилось. И причина тому: Первое задание мистера Бейкера для начинающих Пинерос – дать им возможность поработать над адаптацией актуального короткого рассказа. Моя первая попытка была гнилой, я понял это, когда сдал ее. В ней история развивалась постепенно и закончилась слезами в последней сцене, где отец по счастливой случайности умирает от сердечной недостаточности за сценой. Поначалу я совсем растерялся, профессор; не знал, куда обратиться. Мои коллеги по классу (нас дюжина) были зрелыми мужчинами, на восемь, десять и в одном случае на двадцать лет старше меня. Когда они критиковали, это выглядело следующим образом: «Сэр Артур Пинеро берет эту сцену и обрабатывает ее с непревзойденным искусством» или «Удивительное литературное очарование этой пьесы приводит меня в восхищение». Профессор, да поможет мне Бог, это прямые цитаты. Представьте себе сырого сотрудника Тар-Хилла, который со свойственной ему простотой привык входить в пьесу (в Чапел-Хилл) со словами «это отличная вещь» или «гнилая» – просто и лаконично. Так, один человек на днях высказался о пьесе следующим образом: «Эта ситуация кажется прекрасной иллюстрацией фрейдистского комплекса»; и меня порадовало, когда мистер Бейкер, самый вежливый из мужчин в очень сложных условиях, ответил: «Я не знаю о фрейдистском комплексе; то, что мы сейчас обсуждаем, – это простые человеческие ценности этой пьесы». Во всяком случае, вы понимаете атмосферу, и все они искренне серьезные люди, но с той беспечной утонченностью, которая кажется типичной для Гарварда.

Во всяком случае, профессор, я прошел через часы горечи и самобичевания, в конце концов, замкнувшись в себе и пытаясь забыть других. При пересмотре моей адаптации я оторвался от сюжета и сделал свою собственную пьесу, которая теперь совсем не похожа на новеллу по сюжету. Мистер Бейкер прочитал ее на днях утром, и она ему понравилась. Он говорит, что я затронул ключевую тему, превосходящую ту, о которой думал автор новеллы, и что у меня есть зачатки одной из этих любопытных комических трагедий. А пока, профессор, я работаю над своей оригинальной одноактной пьесой [Горы], и я в восторге – это чистая экзальтация. Это пьеса для Северной Каролины, и, профессор, я считаю, что нарвался на золото, чистое золото. Конечно, по мнению мистера Бейкера, она может оказаться гнилой, но теперь я думаю, что у меня что-то есть. Сегодня утром он спросил меня, какие пьесы я хочу писать, и я сразу же ответил ему, что не хочу писать эти безвкусные великосветские драмы (а-ля Оскар Уайльд), в которых расцветают мудрые эпиграммы о различиях между мужчиной и женщиной и так далее. Я попал в яблочко, потому что он «остерегается каламбуров» и говорит, что у него сейчас слишком много «великосветских» пьес, написанных авторами, которые ничего не знают о высшем обществе. Профессор, я буду играть честно и, думаю, у меня все получится. Эта штука [пьеса] схватила меня смертельной хваткой, у меня мало друзей, чтобы отвлечься, нет больше восхитительных «сеансов с быком», я перешел к работе, и я действительно работаю, профессор. Я прожорливо читаю книги по драматургии, запасаясь материалами так же, как плотник несет полный рот гвоздей: Я изучаю пьесы, прошлые и настоящие, и технику этих пьес, акцент, саспенс, ясность, сюжет, пропорции и все остальное, и я понял, что эта доктрина божественного вдохновения столь же проклята, как и доктрина божественного права королей. Кольридж, безусловно, один из самых вдохновенных поэтов, проделал больше исследовательской работы для «Древнего Маринера», чем средний химик при написании книги. Я уже почти дошел до того, что стал насмехаться над фактами и смеяться над теми, кто добывает их, как маленькие червячки, и, конечно, это верно, если погрузиться в море фактов. Но, перефразируя Киплинга, «Если вы можете копать и не делать факты своим хозяином, вы станете писать гораздо быстрее». Я знаю, что это сгнило, но я не смог удержаться.

Но когда все сказано и сделано, профессор, то, что вы сказали в прошлом году, вполне справедливо: «Гарвард учит вас больше ценить Чапел-Хилл». Это прекрасное место, не отрицаю, но Чапел-Хилл хранит в себе многое, чего нет в Гарварде. И наоборот тоже. Вы можете получить то, что хотите, если вы этого хотите: если вы этого не хотите, никто не беспокоится. В аспирантуре можно встретить настоящих мужчин, достойных быть в одном ряду с нашими «Тар-Хиллами» на холме. Что же касается той разновидности панталон, одетых в гольфы, куртки Норфолка, вислоухих ослов, которых колледж выпускает с машинной регулярностью, той разновидности, за которую «Пларвард» сейчас повсеместно подвергается одиозному осуждению, то я говорю им: «Почему бы вам не получить образование в колледже, вместо того чтобы поступать в Гарвард?»