Письма. Том первый

Было довольно интересной, но трудной задачей правильно оформить и напечатать эти письма. Они были самым ценным имуществом миссис Вулфа, и ей не хотелось упускать из виду тех, кто их печатал: миссис Джулия Гиллиам Гурганус, мисс Гертруда Брейтбарт и мистер Фрэнк Плазмати. Было так много слов, которые вызывали сомнения у тех кто печтала даже после самой тщательной проверки, что многие из них приходилось долго изучать и взвешивать, прежде чем можно было сделать окончательный выбор значения. Однако я верю, что письма, напечатанные в конце концов, настолько правильны, насколько это вообще возможно. У миссис Вулф было много любимых писем, и она перечитывала их бесчисленное количество раз, с любовью и с объяснениями их адресата. Излишне говорить, что, как только письма были напечатаны, она отвезла письма обратно в Эшвилл, где они надежно хранятся в огромном несгораемом сейфе.

Для того, чтобы получить как можно более полную информацию о том, что миссис Вулф вспомнила о своем знаменитом сыне, мы пользовались диктофоном. Мы с ней так долго и часто общались, что я был знаком с наиболее важными эпизодами, поскольку слышал их десятки раз. Она оказалась превосходным рассказчиком. Она сидела, рядом с микрофоном, и говорила, потирая правой рукой колено. Иногда мне приходилось задавать вопросы, но она так прочно держала в голове большую часть материала, что большая его часть проходила без каких-либо важных пауз. Опыт, когда восьмидесятилетняя мать записывает свои яркие, ясные воспоминания о знаменитом умершем сыне, поистине уникален. Те, кто никогда не слышал миссис Вулф, даже представить себе не может, насколько подробной и ясной является ее память. Она помнит события, произошедшие сорок или даже шестьдесят лет назад, лучше, чем большинство людей могут вспомнить то, что произошло с ними на прошлой неделе.

Ниже приводятся выдержки из этих записей. Читатель поймет, что она хороший рассказчик, о чем Том всегда знал. От нее он почерпнул много материала, который использовал в романе «Взгляни на дом свой, Ангел», а также в своих рассказах и других романах. Очевидно, что он уловил ее стиль и манеры и почти дословно использовал ее рассказ в «Паутина Земли», одном из своих лучших коротких рассказов. Ее сын буквально взял ее саги и сплел их в великие эпопеи. Конечно, большая часть материала, продиктованных миссис Вулф не может быть воспроизведено здесь из-за нехватки места. Большая часть этого появится в биографии Томаса Вулфа, которую я сейчас готовлю и для которой буду рад вашим материал.

Миссис Вулф писала Тому длинные, содержательные письма, в которых тоже проявляла недюжинное красноречие. Том часто показывал мне письма своей матери и спрашивал: «Тебе не кажется, что это говорит о том, что она замечательная женщина?» Открытка, которую она написала своему сыну 30 октября 1932 года, является хорошим примером ее письма. На самом деле, она могла написать на открытке почти столько же, сколько большинство людей пишут в письмах. Это послание также расскажет тем, кто знаком с творчеством Тома, понять, почему октябрь был для него таким особенным и заворожил его.

На открытке написано следующее:

«Дорогой Том…

«Возможно, ты забыл, что я твоя мать, но в этом месяце дни с 3-го по 27-е число напомнили о радостях и печалях последних 47 лет. 18-го числа, 47 лет назад, родилась Лесли 47, (первый ребенок в семье, умер в младенчестве) Гровер и Бен, 40 лет назад, 27-го, и ты 3-го, 32 года назад, а затем смерть Бена, 20-го, 14 лет назад. Да, я прожила этот месяц, все эти годы, все заново. Человеческое сердце, разум и тело – это чудесная конструкция, которая по-прежнему выдерживает все изменения, связанные с болью, радостью и печалью, потому что все они остаются с нами до тех пор, пока не закончится наше пребывание плотской жизни. Мэйбл приехала 22-е октября на 2 дня, а Фред дома – он уволился с работы в одной компании и будет работать в другой. Я надеюсь, что ты закончил работу над книгой, и «Скрибнерс» скоро сдаст ее в печать – тогда ты сможешь отдохнуть. Я все еще припасаю для тебя немного отличного сладкого винограда. Сегодня очень прохладно, надеюсь, так будет до избрания Рузвельта (8 ноября 1932 года). Напиши мне пару слов. С большой любовью».

«Мама»

Миссис Вулф рассказывает о детстве Тома:

«Когда Том был маленьким, он был очень красивым ребенком, у него были такие яркие глаза и высокий лоб. Казалось, что голова у него больше, чем тело – такая прекрасная голова и лицо. Он научился говорить, когда ему было двенадцать месяцев, и, будучи младенцем, я оставила его в младенчестве. Думаю, он сам написал, что спал со мной, пока не стал большим мальчиком. Его не отлучали от груди, пока ему не исполнилось три с половиной года.

Когда один известный доктор – в то время он не был моим врачом, но стал врачом мистера Вулфа (отца семейства Элиза всегда называла мистер) после – и другой доктор спорили о здоровых детях и младенцах. Доктор Гленн сказал другому доктору: «Есть ребенок, которого мать не отлучала от груди до трех с половиной лет». Доктор Гленн сказал: «Вы знаете старый аргумент, что детей нужно отлучать от груди до года?» Доктор Гленн сказал: «Это вредит ребенку и вредит матери». «Вот пример прекрасного ребенка, здорового, и с матерью тоже все в порядке». Он сказал: «И что вы собираетесь с этим делать?

Думаю, мы просто отучили Тома от этого: другие дети смеялись над ним и говорили, что он еще совсем малыш. Он все еще кормился грудью. Но это была просто привычка, и все: ему это было не нужно. О, когда ему было около года, он уже мог едва ходить, подходил и тянулся ко мне, и я думаю, что мистер Вулф сначала сказал ему: «Попроси ее сейчас, очень мило, – пожалуйста, мама», – говорил он, «может быть, она возьмет тебя на руки и покормит».

Том научился говорить «пожалуйста, мам». Он думал, что так называется то, что он хочет, – «пожалуйста, мам». Так что каждый раз, особенно если у меня были гости, он приходил и говорил: «Пожалуйста, мам, пожалуйста, мам». А я отвечала: «Ты ничего не хочешь, ты уже поужинал». Гости говорили: «О да, вы должны взять его на руки. Любой ребенок, который умеет так мило просить, должен быть взят на руки»…

Том объяснил в «Взгляни на дом свой, Ангел»», как он потерял свои кудри. У него были красивые кудри, красивые каштановые волосы и тяжелая голова. Я завивал их каждый день. Они доходили ему до плеч. Он часто говорил, что его называют девочкой, потому что у него кудри, и он хотел, чтобы ему отрезали их. Я говорила ему: «О нет, я хочу, чтобы они оставались длинными». Бен и Фред сохраняли свои длинные волосы до восьми лет, и я хочу, чтобы у тебя были свои». И я все откладывал, пока не пришлось их отрезать. У одного из соседских мальчишек, с которыми он играл, в голове завелись вши, как их называют старомодные люди, и Том их подхватил. Так что ничего не оставалось делать, как подстричь его кудри.

Я просто сказала, что должна отдать своего ребенка. Я поправила ему волосы и попыталась завить их, знаете, пока они были короткими, но он больше не хотел длинных кудрей. Хотя его волосы были красивыми, даже короткие, они как бы закручивались на концах – они все равно были похожи на детские. Он гордился тем, что он мальчик.

Его называли девочкой, потому что у него были длинные кудри, а он думал: «Ну вот, я вырасту и стану мужчиной, и у меня не будет моих кудрей». Но самое печальное для меня было то, что мой ребенок уходил – уходил от меня.

Том любил рассматривать картинки или книжки с картинками у других детей, которые они уже переросли и для которых у них не было другого применения. Но они с удовольствием разбрасывали книги вокруг него, когда он сидел в детской коляске или устраивался на полу, обложившись подушками. Они читали ему маленькие истории, напечатанные под картинками, и до двух лет он мог читать все, что ему читали. Он говорил: «Почитай про эту картинку».

Том научился говорить, когда ему исполнился год, и вся семья, поскольку он был нашим последним ребенком, уделяла ему много внимания. Все они устали от своих старых книг и историй, которые Том хотел им читать, поэтому любую новую книжку с историями, которую они находили на прилавке, они покупали и приносили ему домой. Мистер Вулф делал то же самое. Он с таким удовольствием покупал для Тома новые книги и, взяв его на колени, читал ему новую историю.

«Иногда я смеялся над ним. Он говорил: «Знаешь, старый дурак – самый большой из всех».

«И я был таким же. Но я старался быть более сдержанным и говорил: «Думаю, мы любили других так же сильно».

Когда Тому было пять или почти пять лет, Максу Израэлю, соседскому мальчику, исполнилось шесть, и он был готов идти в школу. Том сказал: «Одень меня. Я пойду с Максом».

Я отпустила его, думая, что учитель поймет, что он слишком мал, но через некоторое время он прибежал, почти запыхавшись, с маленькой бумажкой в руках и сказал: «Дай мне денег, чтобы купить книги».

Я пыталась убедить его и сказать, что он слишком мал, но нет – учитель дал ему бумажку, чтобы он купил книги. Я подумала, что ему скоро надоест учиться, и если ему нужны книги, то его папа купит их. Поэтому я отправила его в контору, и мистер Вулф порадовал его: отправил домой со школьными принадлежностями.

Каждое утро: «Мама, поторопись, я не хочу опоздать». Он слышал, как другие говорят то же самое. Он никогда не опаздывал, считал школу величайшим учебным заведением и сохранил это мнение на все последующие годы. Всегда был учеником с высшими оценками.

До одиннадцати лет он учился в городской школе, а затем четыре года в частной школе для мальчиков. Том обладал замечательной памятью, и ему не приходилось тратить все свое время на подготовку заданных ему уроков. Поэтому вне школы он прочитал «почти все книги в Публичной библиотеке». Мисс Джонс, библиотекарь, сказала мне, что она уверена, что он прочитал больше книг, чем любой мальчик в Северной Каролине, и что он редко читал книги для мальчиков, только продвинутые…

Когда мы были на каникулах в Санкт-Петербурге (город в Америке), я отвела его в школу, и учительница очень хотела, чтобы он поступил, но оказалось, что все его книги разные и стоят дорого. Том спросил меня, и говорит: «Мы не знаем, что может случиться. Мы можем не задержаться здесь надолго, а это лишние расходы – покупать все эти книги, которые мне не пригодятся, когда я вернусь домой, ведь они не такие, как у нас. А у меня с собой книги, – говорит, – давай я буду учиться, а ты будешь моим учителем».

Я спросила его: «Ты сделаешь это?»

Он ответил: «Да».

У нас каждое утро были уроки. Он часто смеялся и говорил: «Мама, разве ты не знаешь, что твои уроки длинные?

А я говорю: «Ну, ты же можешь учить эти уроки, они не слишком длинные».

Он их учил. Для него не было ни одного слишком длинного урока. Он сказал, что они намного длиннее, чем те, которые давал ему учитель в Эшвилле. Мы вернулись домой, и он вернулся в тот же класс. Однажды я заметила: «Том, ты не приносишь домой никаких книг?»

Он ответил: «Не нужно, пройдет месяц, прежде чем они догонят то, что мы изучали, когда были в Петербурге».

Том вырос очень высоким мальчиком. Он просил купить ему длинные брюки, хотел быть взрослым. Но я хотел, чтобы он оставался мальчиком как можно дольше. На Рождество 1914 года я купила ему хороший костюм с длинными брюками. Он собирался поехать к сестре, чтобы встретить Рождество. За день до его отъезда Бен вечером привел его в порядок, чтобы посмотреть, как сидит на нем новый костюм. Конечно, он выглядел в нем прекрасно. Это был хороший костюм, и он сидел на нем идеально. Он был так горд. Он выглядел прекрасно. Я сказала ему, чтобы он надел свои короткие штаны и нарядился в рождественский день в новый костюм, и оставил бы его как нарядным, потому что у него был еще один костюм, практически новый. Он был у него всего месяц. Но мы больше не могли заставить Тома снова надеть короткие штаны. Он носил пальто, и хотел носить длинные брюки. Пришлось пойти и купить ему дополнительные брюки.

Это было за два года до того, как он поступил в Чапел-Хилл в сентябре 1916 года.

Как Том поступил в Университет Северной Каролины и в Гарвард

Мистер Робертс был директором школы на Орандж-стрит [в Эшвилле] и ушел в отставку. Он сказал, что хочет организовать школу для мальчиков, и отобрал мальчиков, которые, по его мнению, могли бы справиться с этой задачей. Том был одним из них, и он хотел, чтобы Том учился в его школе. Том проучился в школе мистера Робертса четыре года. Плата за обучение, по-моему, составляла всего сто долларов в год.

Миссис Робертс преподавала Тому английскую литературу. Похоже, она тоже была очень хороша в этой области. Он закончил школу весной 1915 года.

Летом, после окончания частной школы мистера Робертса, Том захотел поехать в Вирджинию, и поступить в Вирджинский университет. Мистер Вулф сказал: «Нет, ты живешь в Северной Каролине и должен учиться в Чапел-Хилле. И это хорошая школа».

И я сказала: «Том, поезжай в Чапел-Хилл; папа хочет, чтобы ты поехал туда, и он может решить никуда тебя не посылать, если ты не поступишь туда, куда он хочет». Поезжай туда на первый год, и все будет очень просто, если после первого года ты решишь перейти в Вирджинский университет.

Он решил, что поедет, и никогда не говорил о перемене, после того как отучился первый год. Он был так увлечен школой в Северной Каролине, в Чапел-Хилле, что не думал ни о каком другом месте…

Мистер Вулф посоветовал ему поехать в Чапел-Хилл и заплатил за учёбу. Он предоставил деньги на четыре года обучения в Чапел-Хилле».

«Том вернулся из Чапел-Хилла [после четырех лет обучения]. Он окончил школу в июне 1920 года, и тем же летом мистер Вулф хотел, чтобы он занялся юриспруденцией, стал адвокатом и изучал право. Том не был склонен к этому, поэтому он пошел поговорить с одним из наших ведущих юристов, Хейвудом Паркером, который также считался литератором.

Мистер Паркер сказал ему, что на вершине всегда найдется место для лучшего адвоката, и сказал: «Если у тебя есть талант и ты хочешь стать журналистом, я бы посоветовал тебе заняться журналистикой. У нее больше перспектив, чем у юриспруденции. Кажется, все хотят изучать право, а профессия сейчас переполнена».

Том решил, что хочет поступить в Гарвард для продолжения образования, и мистер Вулф сказал: «Нет, я с тобой закончил». Он сказал: «Если ты не хочешь заниматься юриспруденцией, то займись чем-нибудь другим или иди работать. Не так много молодых людей, даже в Эшвилле, закончили Университет Северной Каролины или любой другой университет. С тебя хватит».

Том пришел ко мне и сказал: «Я собираюсь в Гарвард. Если ты не заплатишь за него, мне придется занять денег». Я сказала ему: «Что ж, продолжай, я буду платить по счетам».

В это время полковник Бингем написал в университет – ему нужен был преподаватель английского языка, и они порекомендовали Тома. Полковник послал за Томом. Том пришел и поговорил с ним. Он сказал ему, что хочет поступить в Гарвард, что боится, что если он задержится на год, то никогда не сможет поступить, и еще он знал, что его отец очень болен, и он колебался как раз в это время, поэтому он позвонил нашему врачу и спросил его: «Как вы думаете, папа скончается в этом году? Если да, то я останусь и буду преподавать. Но я хочу поступить в Гарвард; боюсь, если я на год останусь здесь, то не смогу начать учёбу снова». Доктор Гленн сказал: «Ну что ж, мальчик, поезжай в Гарвард, я ничего не могу сказать о том, сколько проживет твой папа, он может пережить тебя или меня. Он так долго болел. Он больной человек».

Миссис Вулф рассказывает о приеме «Взгляни на дом свой, Ангел» в Эшвилле

Том прислал мне экземпляр «Взгляни на дом свой, Ангел» с автографом 15 октября 1929 года. Думаю, книга вышла 18 октября, но когда я получила ее, я села и стала читать, не думаю, что я спала в ту ночь. Наверное, я остановилась, чтобы поужинать, но читала до трех часов утра, и почти дочитал книгу. Я никак не могла понять смысл всего написанного.

Он изобразил несколько мест в Эшвилле, которые я узнала. И, конечно, не было никаких имен. Он строил повествование вокруг некоторых персонажей.

Иногда я смеялась, но иногда и плакала. В каком-то смысле это было смешно, я не воспринимала это как что-то серьезное».

В день, когда я получила книгу, мне позвонила моя дочь Мейбл Вулф Уитон и сказала: «Кто-то сказал, что Том описал семью и людей нашего города, дал им ужасные имена и все такое».

Я рассмеялась и сказала: «Да ничего страшного, даже если он называет меня старой Кэролайн Пивайн. Если он добьется успеха, я буду стоять рядом, и все будет в порядке».

Эта старуха была персонажем прошлых лет, которую все знали на улице, комично выглядевшая старуха.

Она была высокой угловатой женщиной, носила трость, не очень старая, и я думаю, что она была неприличным персонажем, она вроде как просила милостыню…

Она была комично выглядящей старухой; мне бы не хотелось, чтобы кто-то сравнивал меня с ней, но я сказал, что если Том описал меня похожей на эту старуху, то для меня это не имеет ни малейшего значения, лишь бы он добился успеха. Меня это вполне устроит.

Люди в Эшвилле, похоже, считали, что Том описал людей и выбрал своих персонажей из Эшвилла. Хотя никто не говорил со мной об этом – они смотрели на меня, когда я проходил мимо них на улице. Я почти читала мысли, почти могла сказать, о чем они думают. Но они молчали; они либо боялись говорить со мной, либо у них не хватало смелости сказать что-нибудь о книге.

Некоторые из его друзей звонили мне и называли меня Элизой. Я смеялась.

Я отвечала так, словно считала, что они должны быть рады знакомству с Элизой…

«Мне было смешно, знаете ли, я слышал о том, что некоторые из горожан нашли себя в книге, но сама я не узнал их, когда прочитал ее, поэтому я сказал: «Вы читали книгу? Вы должны взять ее и прочитать». И я гордился Томом. «Один из членов моей семьи так расстроился из-за этой книги, когда купил ее и прочитал, что выбросил на ветер 2,50 доллара и сказал, что просто сжег книгу, потому что она ему не понравилась. А сегодня он считает – конечно, его мнение совершенно иное – что Том был великим писателем.

Газеты цитировали меня: «У Цезаря был свой Брут, у Иисуса – свой Иуда, а у нас – Том», но это всё неправда. Эшвиллские газеты во время публикации «Взгляни на дом свой, Ангел» сообщили, что кто-то из членов нашей семьи сделал это замечание, что очень разозлило того, кого обвинили. Горечь продолжалась и была так велика, что Том не знал, стоит ли ему возвращаться домой или нет. Он знал, что у него там много друзей, но он не хотел встречаться с этими людьми, которые сплетничали о нем и испытывали к нему горечь.

Незадолго до его визита домой в 1937 году Мейбл Вулф Уитон, моя дочь, сказала, что она была в гостях у своей тети и говорила о Томе – что он может вернуться снова, и что он теперь знаменит, признан гением повсюду. Тетя говорит: «Ну, одна женщина говорит, что его надо линчевать, когда он вернется».

Мейбл ответила: «Ну, его не будут линчевать, он вернется, и его встретят с оркестром». Это сказала моя дочь Мейбл.

Когда же он вернулся домой, все те люди, которые выражали к нему неприязнь, с радостью протянули ему руку и собрались вокруг него так же, как если бы они были его самыми дорогими друзьями. В течение нескольких месяцев он не мог отвязаться от них. Вокруг него толпились люди, которые ничего для него не значили, только отнимали все силы. Он не высыпался, выматывался, не отдыхал.

Он не хотел возвращаться.

В Эшвилле в то время, я думаю, газеты действительно считали «Взгляни на дом свой, Ангел» своего рода историей города и не рассматривали ее как классическую литературу, но теперь, я думаю, они видят ее в правильном свете.

Миссис Вулф рассказывает о последнем визите Тома в Эшвилл

Последний раз Том приезжал в Эшвилл в 1937 году. Он приехал 6 мая, думаю, на десять или двенадцать дней, и у него был прекрасный визит. Он казался таким счастливым и довольным. Во время своего визита он решил, что хотел бы иметь домик в горах.

Он нашел очень хорошую хижину в лесу примерно в пятидесяти милях от Эшвилла, между рекой и Отинской правительственной больницей, в лесу, очень тихое место. Он мог бы спокойно жить там. Но это было слишком близко к Эшвиллу. Многие узнали, что он живёт там. Он не мог держать это в секрете, и ему не было покоя. Молодые люди, казалось, боготворили Тома. Люди, которых он, конечно, никогда не знал, но они восхищались им и не понимали, что ему нужен отдых, не давали ему покоя ни днем, ни ночью. Среди тех, кто навещал его, были: Фрэнсис Рейнольдс, Марджори Пирсон, Макс Уитсон, Лилиан Уивер, Тейлор Бледсоу, Роберт Банн, Чарли Уэсталл и его жена Брауни, и другие.

Он арендовал эту хижину на июль и август и жил в нем. Он намеревался сделать довольно много работы, писать и немного отдохнуть. Но он мало что успел сделать и совсем не отдохнул. Том не запирал хижину, у него был холодильник, и в этом холодильнике он хранил запас продуктов и пива. Вечером он приезжал в город, ужинал, возвращался в хижину около часа дня и обнаруживал, что она заполнена молодыми людьми, танцующими под граммофон. Они танцевали под музыку и оставались там всю ночь, выпили все его пиво, и говорили ему: «О, мы останемся и приготовим вам завтрак».

Том снял хижину на июль и август и заплатил за оба месяца, но в последнюю неделю его вообще не было в хижине… Он отправился в отель «Бэттери Парк» и никому не сообщил о своем местонахождении. Он поехал туда, чтобы отдохнуть перед тем, как вернуться первого сентября в Нью-Йорк, и уехал второго сентября.

На обратном пути он проехал через Виргинию, Теннесси и Виргинию. Он привез или отправил, примерно в то время когда приехал в июле, большой деревянный ящик с рукописями, доставленный экспрессом и застрахованный… Стоимость экспресса – я заплатил за него – составила 11,28 доллара, и я подумал, что это его сейф, и спросил его, собирается ли он им пользоваться.

Но он так и не открыл эту коробку, а 19 сентября он отправил телеграмму, позвонил мне и сказал, что отправит эту коробку обратно в Нью-Йорк по своему адресу. Он отказывался от своей квартиры на Первой Авеню, 865. И я отправил ее в тот же день и написал ему открытку.

В своем романе «О Времени и о Реке» Томас Вулф говорил, что пытался изобразить поиск человеком своего духовного отца, приключение молодого человека, ищущего опору для своей веры.

Мать ему искать не пришлось. Она всегда была с ним, он постоянно думал о ней. В письмах он подробно описывал ей свою жизнь, и в ответ ее письма к нему были столь же объемны, как и его к ней.

Миссис Вулф имела большое влияние на Тома. Он хотел, чтобы она верила в него, сочувствовала его амбициям как художника. Она полностью отвечала ему и поддерживала его в самых трудных ситуациях, финансовых и духовных. Она придавала ему силы. Он говорил, что она как сила природы, у неё героический характер.

В этом сравнении он был прав. Миссис Вулф всегда была бесстрашна, она побеждала беды, которые могли бы уничтожить слабых. Пламя ее жизни горело ровно и цельно. Внимательная как к материальной стороне жизни, так и к духовной, она шла вперед, уверенная в своих силах. В возрасте восьмидесяти двух лет она вместе со своей дочерью вложила деньги в большой дом и участок в Вашингтоне, округ Колумбия. В доказательство мудрости своего поступка она процитировала мне отрывок из притч:

«Она присматривается к полю и покупает его;

Плодами своих рук она разводит виноградник…

Она внимательно следит за порядком в своем доме,

И не ест хлеба праздности.

Ее дети восстают и называют ее благословенной…»

Затем она добавила, что уверена в правильности своего вложения. Ее инициатива и смелость сравнялись с инициативой и смелостью пионеров, которые рано приехали в Америку, покорили ее просторы и сделали из нее дом.

Ее сын Том, земной, чувственный, принимающий жизнь на любых условиях, лишь бы насытить свой аппетит красотой, боялся только тех врагов – болезни, безумия, смерти, – которые могли помешать ему достичь своей великой цели.

Когда летом 1938 года болезнь сразила его в Сиэтле, Тому и остальным членам семьи потребовалось объединить усилия, чтобы не позволить семидесятивосьмилетней матери в одиночку отправиться к нему через весь континент. Наконец, получив информацию о том, что Тома отправили в больницу Джона Хопкинса, она не стала больше сидеть сложа руки, а отправилась из Эшвилла в Чикаго и встретила поезд, который доставил Тома, его сестру Мейбл и медсестру на восток. Во время этого последнего путешествия Тома миссис Вулф кормила его фруктами, которые она вырастила в Доме Старого Кентукки в Эшвилле.

В больнице она не теряла надежды и оставалась с Томом все возможные минуты. Когда через несколько дней туберкулез принес смерть ее сыну, она была огорчена тем, что ей не дали подержать его за руку в конце его жизни.