В свете мерцающих молний

Некоторые репетиции проходили раздельно, и тогда мы просто читали свои тексты, но в основном нас собирали вместе, чтобы рассказать увлекательную лекцию, а иногда – просто поговорить. В такие дни Ирина Беляева открывала нам совершенно потрясающие вещи, и мы слушали раскрыв рты.

– Я хочу, чтобы вы были абсолютно свободны. – Говорила режиссер. – Я хочу, чтобы вы делали то, что вам хочется.

– А если мне сейчас хочется сесть прямо на подмостки? – Уставился на режиссера Женька.

– Садись. – Пожала плечами Ирина Беляева. – Пожалуйста. Никогда не ограничивай себя ни в чем, что по твоему разумению не сведет спектакль к абсурду. Особенно на репетициях. Делай то, что тебе хочется делать, то, что кажется тебе правильным или уместным.

– То есть? – Не понял он.

– То есть, если мы играем серьезную драму, не стоит спускаться в зал и показывать язык сидящим в первом ряду, если только ты не изображаешь шута. Я позволяю делать все. Это будет действие, которое тебе не нужно будет объяснять, втолковывать, оправдывать. И создается впечатление полной свободы, которым заражается весь зал. Они свободны во всем вместе с вами, и они покорены. Фарс приветствуется.

– Мы, в самом деле, сможем делать все, что вздумается? – Все еще не верил Вовчик. – Это же будет беспредел!

– Речь не идет непосредственно о спектакле. Повторяю, я говорю о репетициях. В чем-то я поддержу вас, что-то делать впредь буду запрещать. Вы можете брать в руки любой реквизит. Листать, рассматривать, выключать, включать. Ваша свобода – их свобода. Я буду следить, чтобы вы проявляли ее в рамках роли, если вы вдруг зайдете слишком далеко.

Благодаря этим простым словам Ирины Беляевой, потребность в целом курсе лекций пропала. Нам не нужно было объяснять необходимость концентрации внимания на каком-то объекте, находящемся непосредственно на сцене. Тогда мы даже не догадывались, что круги внимания – особая тема в актерском мастерстве, и в вузах ее изучают годами, постигают медленно. Мы не нуждались в теории. Мы сами с удовольствием выхватывали что-то из элементов декорации, какие-то предметы, переполняемые желанием что-то с ними сделать. Иногда это нехитрое действие приводило режиссера в подлинный восторг. Женька поправлял стул, который я до этого задела, и удостаивался всевозможных похвал, я машинально стряхивала со стола воображаемые пылинки, и вознаграждалась одобрительными возгласами. Мы учились жить на сцене со смыслом, понимая, откуда взялось каждое свое движение, каждый жест. Мы уже почти умели ходить, учились смотреть и видеть, учились действовать.

Ирина Александровна придумывала для нас небольшие этюды, и мы пробовали их играть. С каждым разом мы старались все больше, и каждый маленький этюд, который мы разыгрывали, чему-то учил. Мы становились свободнее, но только до тех пор, пока ни вспоминали о зрителе. Стоило только понять, что мы играем не для себя, и мы снова становились заложниками. Неуверенности, страха. Мы снова зависели от зрителя, перед которым пытались что-то изображать. Мы были напряжены, постоянно помня о том, что зритель не должен заскучать. Мы постоянно понимали, что до невозможного бледны и скучны, поэтому многократно преувеличивали свои эмоции, делали выразительные жесты. Мы пытались быть интереснее, живее…

Мы как раз пытались изобразить поиски Аленкиной расчески, которую она якобы потеряла, когда Ирина остановила нас.

– Стоп. – Она поднялась на сцену, расставила стулья возле одной из кулис. – Садитесь.

Мы послушно опустились на сиденья.

– Никому не вставать. – Строго предупредила она, и стремительно вышла за другую кулису. Мы остались одни. Сначала молчали, потом, не понимая суть ее эксперимента, забеспокоились, заерзали. Мы переговаривались, пожимали плечами, начинали волноваться.

– И долго нам здесь сидеть? – Не понимал Женька.

– И зачем сидеть? – Вторила Катька. – Так и репетиция пройдет.

– А куда Ирина Александровна ушла? – Спрашивал Павлик. – Почему нас бросила?

Время шло, а режиссер все не появлялась. Вовчик первым не выдержал, и вскочил со стула. В ту же секунду Ирина вышла на сцену.

– Поздравляю. – Ровно сказала она, жестом приказывая Вовке сесть на место. – Вы только что сыграли свои лучшие на данный момент роли.

Мы снова переглянулись, зная определенно, что никто из нас не играл ни минуты.

– Но мы не играли… – Протянул Кирилл.

– Именно! – Торжественно произнесла режиссер. – Вы поверили в ситуацию, вы жили в предлагаемых обстоятельствах. Все ваши действия были полностью оправданы. Сначала было недоумение, оно перерастало в раздражение, потом в беспокойство. И никакого кривляния, представляете? Никаких выпученных глаз и клоунских жестов. Подумайте об этом сегодня вечером. Вы были абсолютно естественны. Еще Наполеон говорил, что «все, что неестественно – несовершенно». А сейчас спуститесь в зал.

И мы спустились. Ирина осталась на сцене одна. Она нетерпеливо прошлась по сцене, то и дело глядя на наручные часики, присела в кресло, и задумчиво уставилась вдаль. Я готова была поклясться, что по ее лицу пробежало сначала легкое беспокойство, потом раздражение, потом напряженность. Она встрепенулась, как будто что-то вспомнила, вскочила со стула, схватила сумочку, оставленную на столе, начала обеспокоено в ней рыться, не находя, видимо, чего-то очень для нее важного, в сердцах швырнула сумку обратно на стол, и выскочила за кулисы, так и не произнеся ни единого слова. Сцена осталась пустой. А мы все еще молча смотрели на подмостки, ожидая ее возвращения. Мы ждали, что она объяснит нам, что она искала, почему так волновалась, куда побежала… Она не сказала ни слова, но настолько овладела нашим вниманием, что властвовала над ним, уже скрывшись с глаз.

На сцене Ирина больше не появилась. Продолжения, которого мы так ждали, не было. Она вошла в зал из холла, и молча остановилась перед нами.

– Не нужно выжимать из себя слезы, и рвать волосы. Все очень просто. И именно поэтому так сложно.

– А что вы искали? – Спросила я.

– Где? – Не поняла Ирина.

– В сумочке! – Поддержала меня Алена. – Вы что-то потеряли?

– Хотите услышать оправдание каждого действия? – Спросила она, и все замерли в нетерпении. Она кивнула. – Хорошо. Вы знаете, мой муж алкоголик. Обычно я забираю у него все деньги, чтобы они не пошли на выпивку. Так было и сегодня. Я ждала его с работы, и так, как было уже очень поздно, начала думать, куда бы он мог пойти. Но пришла к выводу, что без денег он вряд ли куда-то отправился бы. Друзья не стали бы ему занимать, зная, как я отношусь к его привычке. И вдруг мне пришла в голову ужасная мысль. Я вдруг подумала, что он мог вытащить деньги из моей сумочки. Денег в ней действительно не было. Тогда я решила идти его искать. Знаете, почему вам было интересно? – Спросила она без всякого перехода, и тут же дала ответ:

– Мои глаза не были пустыми. Самое ужасное, что я когда-либо видела на сцене – это пустые глаза. В частности, ваши. – Она резко развернулась, поднялась на сцену, схватила со стола сумочку, и громко объявила:

– У вас есть над чем подумать сегодня. Занятие окончено.

– Подождите! – Воскликнула я. – А как сделать глаза не пустыми?

Она улыбнулась.

– Сегодня вы подумаете над этим самостоятельно, а завтра – вместе со мной.

Но подумать о пустоте и непустоте так и не получилось. Я пришла домой, наскоро прочитала критику какого-то произведения, переписала у подруги заданные на дом задачи, и почти мгновенно провалилась в сон.

Уроки тянулись долго, а я никак не могла сосредоточиться. Над сказанным я думала на литературе, истории, а потом на математике. Дело закончилось позором у доски, когда я не смогла решить простейшее уравнение, но я не расстроилась. Я бежала домой, чтобы встретиться с Женькой и Вовчиком, и немедленно отправляться в студию.

– Так, я задаю вам задание. – Сразу заговорила Ирина, как только все собрались. – Только помните, мне сегодня нужно видеть ваши мыслительные способности, а не физические. Итак, я хочу, чтобы вы все представили себя деревом.

– Деревом? – Переспросил Вовчик, приподнимаясь с места. – Я – дерево?

– Именно. – Кивнула Ирина. – Только вставать не надо. Можно сидя. Мне не нужны обезьяньи ужимки в попытках продемонстрировать мне плоды своих раздумий. Вова, ты дерево. Какое?

– Я клен. – После некоторых раздумий ответил он.

– Отлично. Лера?

Я немного растерялась, и выпалила первое, что пришло в голову:

– Рябина.

– Хорошо. Женя?

– Ель.

– Алена?

– Яблоня.

– Кирилл?

– Я почему-то береза.

– Оля?

– Пальма.

Она задавала вопрос каждому из нас по кругу, и каждый отвечал, каким деревом он себя ощущает. Каждый называл то, что пришло ему в голову. Когда на этот вопрос ответили все, Ирина попросила о другом.

– Теперь, Вова, ты должен почувствовать себя названным тобой деревом и рассказать мне подробно о всех его ощущениях.

– Об ощущениях дерева? – Уставился на нее Вовчик. – У дерева вряд ли могут быть ощущения…

– Не правда. Лера, может, ты попробуешь? – Повернулась она ко мне. – Для начала забудь, что ты находишься в этой комнате. Ты дерево. Где ты растешь? Как давно? Что видишь? Что чувствуешь?

Я закрыла глаза, судорожно соображая, что же хочет получить от меня режиссер. Мысли путались, мозг панически искал ответы. «Где ты растешь? Что чувствуешь?» – Вдруг повторило за режиссером подсознание. Я дерево, – мысленно напомнила себе я, и воображение вдруг заработало. «Была, ни была!» – Мысленно поговорила я, закрыла глаза, и бросилась в омут.

– Я маленькое тонкое деревце. Я дикая рябина. Я расту прямо на самом обрыве, я накренилась над глубокой пропастью, и некоторые мои корни даже свисают вниз. Кажется, только подует ветер, и я свалюсь в буйную, полноводную реку, которая бушует внизу. Но я не падаю. Я прочно держусь корнями за землю. На улице осень, небо хмурое, но дождя нет. Серые тучи быстро проплывают вверху, ветер поднимается, и я все сильнее наклоняюсь над обрывом. Иногда я боюсь упасть, а иногда мне надоедает бояться, и я спокойно отдаю ситуацию в руки Творца. Я совсем одна: рядом совсем нет деревьев. Только с той стороны обрыва, на другом берегу, я вижу такую же одинокую рябину, и иногда машу ей ветками. Она машет мне в ответ. Мои листья яркие. В основном, желтые, но много красных, багряных. Они шелестят на ветру, и мне становится от этого очень радостно. Вокруг меня летают птицы. Они срывают гроздья моих сочных плодов, готовясь к зиме. Мне очень нравится их кормить. Я рада, что помогаю им уберечься от голода, хотя иногда они клюют меня очень больно. Но я знаю, что они не специально… Я тоже потихоньку готовлюсь к зиме, и медленно сбрасываю яркие листья, а потом подолгу смотрю, как они, словно парашютики медленно падают вниз, и опускаются на поверхность воды. Иногда я им завидую, и размышляю над тем, что смогут они повидать там, куда унесет их река, представляю себе другие страны и земли. А потом мне снова становится весело. Эти разноцветные листочки – мои сердечные приветы всем, кого они встретят на пути. И я представляю себе, как другие деревья, увидевшие это мое послание, помашут ему рукой, полюбуются его расцветкой, и подумают, что где-то выше по течению стоит на склоне какая-то рябинка, и роняет в реку листья. Они пожалеют, что никогда не смогут передать мне ответное послание, потому, что река никогда не станет течь наоборот только потому, что так хочет небольшое деревце… Они будут пускать свои приветы для меня по ветру, и иногда те будут доходить, и я тоже буду думать, что где-то рядом есть другие деревья… И буду счастлива…

Я замолчала, боясь открывать глаза. Мне казалось, все присутствующие с трудом сдерживают хохот. Но все были серьезны.

– Блестяще! Потрясающие детали! – Вдруг прошептала Ирина Александровна в восхищении, но тут же эти эмоции исчезли с ее лица. – Вот отличный пример того, что у дерева есть и душа и чувства. Женя, попробуешь ты?

Женька неуверенно кивнул, и начал задорно фантазировать:

– Я ель. – Он бросил на меня быстрый взгляд. – В отличие от предыдущего растения я не сбрасываю на зиму свой покров, потому что одинаково привычен и к жаре и к холоду. Я расту в огромном лесу, вокруг меня полно других елей и сосен. Сейчас зима, и вся земля покрыта красивым белым снежным покрывалом. На моей собственной макушке – белая шапка, нацепленная на меня позавчерашним снегопадом. Вчера в моих густых ветвях прятался заяц. Он убегал от волка, и я защитил его, спрятал, а волк не стал пролазить сквозь ветки к самому моему стволу, к которому прижался испуганный лопоухий, боясь моих иголок. Да, я колючий, и мне это очень нравится. Могу защищать маленьких и слабых, потому что они юркие, и легко пробираются сквозь мои ветки, я оберегаю их от хищников. Сейчас ночь, и я смотрю на луну, свет которой падает на снег. На днях мои знакомые видели где-то неподалеку охотника. Меня это очень беспокоит, потому что скоро новый год, и мне не хотелось бы украшать чей-то домишко и быть позорно обвешанным мишурой и конфетами… Вот. Все.

– Хорошо. – Улыбалась Ирина. – Вопрос всем: вы заметили важное различие в этих двух ответах?

Все переглядывались, пожимали плечами. Тогда Ирина продолжила:

– Если Лера сделала упор на внутренние переживания, то Женя очень внимательно осмотрел происходящее вокруг, о чем нам и поведал. Вот вам два взгляда на вещи. Дальше. Алена?

– Я яблонька. – Улыбнулась Алена. – Сейчас весна, и я в самом цвету. Я росту в небольшом саду, прямо рядом с опрятным, чистым домом с недавно выкрашенными ставнями. Рядом со мной палисадник с тюльпанами. Они очень вкусно пахнут. Вдалеке играют дети. Они бегают, резвятся, и весело смеются. На порожке сидит молодая женщина, и что-то шьет. Мужчина подметает двор… Я очень ухоженная, меня поливают, срезают плохие ветки, делают прививки… Иногда я думаю о том, что меня любят за то, что я даю этой семье такие вкусные яблоки… У меня все.

– Хорошо. – Кивнула Ирина. – Теперь вы поняли, о чем я говорю? Задание всем: начиная с этого дня перед сном представлять себя любым неодушевленным предметом, и описывать его состояние, мысли, все, что происходит вокруг него. Это важное задание, прошу регулярно его выполнять. От силы вашего воображении зависит качество вашей актерской работы. Все, что делается вами на сцене должно быть обосновано. Обоснование может дать только воображение.

Мы впервые по-настоящему работали, и по-настоящему учились. Мы делали упражнения, о которых раньше даже не слышали, мы тренировали дикцию и воображение, пластику и жестикуляцию. Мы становились настоящими актерами. К нам впервые не относились как к детям. С нас спрашивали, словно мы взрослые, с нами разговаривали так, будто мы уже не маленькие. И мы впервые осознали, что театр – не развлечение. Это работа, и это труд. С нами больше не будут сюсюкаться, нас не будут ни о чем упрашивать. Самомотивация и самоконтроль. Отныне мы сами отвечали за свои успехи, и каждый, немного побаиваясь и уважая строгого режиссера, больше всего не хотел ударить в грязь лицом. Каждый мечтал о ее похвале, как о большом подарке, бесценном призе, но на похвалу Ирина Александровна была скупа. Чтобы заслужить ее улыбку приходилось попотеть, чтобы заслужить одобрение – сделать максимум, на который способен.

Частенько мы занимались разбором нашей пьесы, и говорили о наших персонажах. Моя героиня, скучная английская домохозяйка не казалась мне интересной, и я не особенно старалась, когда Ирина предлагала подумать о предшествующих описанным сценам событиях. Мы сошлись с Женькой на том, что жизнь наших героев была однообразной и бессмысленной, и потеряли всякий интерес к ее обсуждениям. Единственное, что мы смогли выдумать, но, скорее, в шутку, веселый медовый месяц в Париже. Почему-то нам казалось, что чопорные англичане Алекс и Джеральд после свадьбы отправились именно туда.

Однажды Ирина показала нам зарисовку предполагаемой декорации. Мы получили, наконец, переделанный в пьесу вариант повести, и принялись за изучение текста и обычное его чтение. Мы читали по ролям, сидя вместе с режиссером за столом. Так отрабатывались интонации, лучше запоминался текст, и мы тут же разбирались со сложностями в понимании персонажей. Этот спектакль фактически держался только на нас с Женькой. По результатам «читки» можно было определить, что спектакль должен быть до невозможности коротким, занимать всего минут сорок, стать чем-то вроде довеска к «Мышеловке». Зачем и кому этот довесок был нужен, режиссер не говорила, а мы как-то не отваживались спросить.

– Пора выходить на сцену. – Объявила нам однажды режиссер, и мы вышли, хотя все до одного чувствовали, что еще не пора. Мы не были готовы перенести это сложное действие от обычного стола, где мы сидя читали и разбирали текст, на большую, даже, с непривычки, огромную сцену. Когда мы показывали этюды, нас одновременно было на сцене много, мы толпились, или равномерно распределялись, нам всегда было тесно. Теперь же мы оказались только вдвоем. Мне казалось, что на сцене можно потеряться, стать маленьким и ничтожным, смотреться из зала крохотной точечкой, затерянной в огромном, необъятном пространстве. Сцена была пуста, безлюдна и недоброжелательна по отношению к своим визитерам. Вопреки ставшему когда-то привычкой, любые декорации пока отсутствовали. Холодное пространство казалось неуютным, и словно хотело прогнать с подмостков незваных гостей. Кулисы равнодушно спускались к самому полу, впереди темным пятном безразлично дремал пустой безжизненный зрительный зал. Это было самое неприятное ощущение, которое можно почувствовать на сцене. Мы каждой клеточкой своего тела ощущали, что мы здесь лишние.

– Первое действие. Кирилл, ты разгневан. Лера, будешь выталкивать Кирилла из комнаты. – Объявила режиссер из портера. – Поехали.

И мы поехали. Действие первое представляло собой ссору двух бывших влюбленных – Аликс (это я) и некоего Дика Виндифорда (это Киря). Дик пытался увезти возлюбленную (через одиннадцать лет после начала романа он наконец решился на поступок), но она за время их разлуки успела выйти замуж, и была в браке счастлива, несмотря на то, что знала новобрачного всего месяц и неделю.

– Если передумаешь, то я буду в баре гостиницы «Герб путешественника», слышишь? – Кричал Киря, уходя. – Ты передумаешь, и я увезу тебя отсюда!

– Я не передумаю! – Убеждала собеседника я.

– Теперь добавим динамики. – Заговорила режиссер. – Мне нужно действие. Давайте пока все немного повернем! Кирилл, твоя любимая девушка выходит замуж за другого! Ты не можешь этого позволить, слышишь? Лера, ты тоже его любишь – это важно, – но не можешь ему простить его стеснительности. Ты вышла замуж ему назло, и с мстительным злорадством говоришь, что не любишь. Давайте еще раз.

Глава 3

И через некоторое время он был мертв…

Раз за разом, день за днем мы повторяли эту злосчастную первую сцену. Мы делали то, что нам говорили, так, как нам говорили, и впитывали в себя опыт первой более-менее серьезной работы. То, что работа серьезная очень даже, я поняла не сразу. Озноб начал бить меня после того, как я ознакомилась со списком требований режиссера. По ее задумке мы с Женькой должны фонтанировать таким непрекращающимся потоком эмоций, на который я не способна даже в реальной ситуации, не говоря уже о создаваемой на сцене. Мы должны страстно любить и ненавидеть, страдать, прощать, бояться… К тому же учиться взаимодействовать с партнером, смотреть ему в глаза, не сотрясаясь истерическим хохотом. Мы учились говорить не на автомате, подсознательно вспоминая интонации реплик, а логически подводить действие к данной реплике и интонации. У нас даже не было еще мизансцен. Мы просто учились общаться на сцене, и принимать обстоятельства.

– Действие второе. Лера. Он уходит. Ты остаешься одна, стоишь возле закрытой двери, потом медленно плетешься к креслу. Ты вспоминаешь прошлое. Ты сомневаешься в любви к Джеральду, ты запутана и растеряна… Впрочем, пропустим. Завтра я с тобой над этим поработаю. Действие третье. Лера и Паша. Лера, тук-тук в дверь. Идешь открывать.

– Добрый день, Джордж… – Произнесла я как можно растерянней. – Вы разве работаете по средам?

Садовник-Павел поправил кепку.

– Я так и думал, что вы удивитесь, мэм. – Хмыкнул он. – В пятницу наш сквайр устраивает праздник, вот я и сказал себе: мистер Мартин и его добрая жена не будут против, если я один раз полью цветы в среду вместо пятницы.

– Конечно, нет, – проговорила я. – Надеюсь, вы славно повеселитесь.

– Да уж, так оно и будет. – Совсем по-мужицки ответил Павлик, и я еле сдержала себя, чтобы не рассмеяться. – Хорошо, когда можешь попить и поесть досыта, зная, что не ты платишь. Наш сквайр всегда хорошо угощает своих арендаторов. А еще, сударыня, видно, я вас уж не увижу до вашего отъезда, так не будет ли указаний на время вашего отсутствия? Вы еще не решили, когда вернетесь, мэм?

Я пожала плечами.

– Но я никуда не собираюсь.

– Разве вы не едете завтра в Лондон? – удивился собеседник.

– Нет. С чего это вы взяли?

– Вчера я встретил в деревне хозяина. Он сказал, что вы вместе с ним едете завтра в Лондон и неизвестно когда вернетесь.

– Должно быть, вы что-нибудь не так поняли. – Ответила я. – Ненавижу Лондон.

– А-а, – безразлично протянул Павлик. – Наверное, я и вправду что-нибудь не так понял, а все же… Он ведь ясно сказал… Ну, я рад, что вы остаетесь. Я против того, чтоб разъезжать, а в Лондон меня и не тянет. Делать мне там нечего. – Он простодушно улыбнулся, и ударился в рассуждения. – Слишком уж там много сейчас автомобилей. А как только человек покупает машину, он уже не может оставаться на одном месте. Вот и мистер Эймз, бывший хозяин этого дома, прекрасный был, спокойный такой джентльмен, пока не купил машину. Не прошло и месяца, как он объявил о продаже дома. Он ведь потратил на него кругленькую сумму и кран в каждой спальне, и электричество провел, и все такое. «Вы никогда не увидите своих денег», – говорю ему. А он мне отвечает: «Зато я получу за дом две тысячи чистенькими». Так оно и вышло.

Я снисходительно улыбнулась:

– Он получил три тысячи.

– Две тысячи, – настойчиво повторил Павлик. – Все еще тогда только и говорили что об этой сумме.

– Да нет же, он получил три тысячи. – Настаивала я.

– Женщины ничего не понимают в цифрах. – Глубокомысленно со знанием дела изрек Павел, и Женька с Ириной покатились со смеху. Я тоже в который раз едва сдерживала смех. Он сам прыснул, но тут же взял себя в руки и продолжил. – Ведь не будете же вы утверждать, что мистер Эймз имел наглость требовать с вас три тысячи?

– Он не со мной разговаривал, а с мужем. – Растерянно промямлила я.

– Цена была две тысячи. – Упрямо повторил Павлик.

– Так. – Снова разнесся по залу громовой голос режиссера. – Добавим действия. Дорогие мои, и с чего же это садовник постучался в дом? Из вашего разговора абсолютно не понятно. Я вам отвечаю: он пришел за деньгами. Узнал, что парочка уезжает, и понял, что они заплатят ему только по возвращении. Именно поэтому он и заговорил и об отъезде и о стоимости дома. Он намекал на свою зарплату. Лера, ты девочка догадливая, поэтому после фразы «Надеюсь, вы славно повеселитесь», подходишь к столу. – Она показала на дальний от себя край сцены. – Он находится вон там, и начинаешь вытаскивать из ящика содержимое в поисках чековой книжки, или налички, поняла?

Я кивнула.

– Показываю один раз. – Предупредила Ирина, и быстро поднявшись на сцену, несколько минут вытаскивала из воображаемого ящика воображаемого стола несуществующие бумажки, пролистывая, просматривая каждую, и выкладывая их на стол. Время от времени она замирала с очередной бумажкой в руках, и молча смотрела на Павлика, как будто с интересом слушая, что он говорит. Потом снова погружалась в поиски, изредка методично кивая головой каким-то своим мыслям, и говоря Павлику какие-то тихие фразы. И так все это у нее органично получалось, что, готова поклясться, не только я, но и каждый из нас видел рядом с ней тот самый стол, который она слишком ярко нарисовала в своем воображении, и перебираемые ею бумаги. Мы смотрели на нее, как завороженные, наблюдая за на первый взгляд бесхитростными, но такими точными манипуляциями гения.

– Нифига себе! – Обескуражено протянул Женька.

– У Леры есть время научиться, пока не привезли выгородку. – Спокойно отреагировала на восхищенные взгляды она. – Давайте еще раз.

На этом действии мы зависли надолго. У меня складывалось такое впечатление, что режиссер намерена довести просто до автоматизма все производимые мною действия. Иногда она даже разрешала мне произносить реплики бесцветным голосом, раз за разом выворачивая содержимое ящиков несуществующего письменного стола.

– Поехали дальше. Лера, ты только что узнала, что заплатила за дом не две третьих, как вы договаривались с Джеральдом, а полную стоимость. Конечно, ты всерьез не воспринимаешь слова старого садовника, но это – повод задуматься!.. Так, садовник ушел. – Наконец смилостивилась она. – Явление четвертое. Лера. Засовываешь содержимое ящика обратно, натыкаешься на записную книжку…