Мудрец сказал…

– Ужасно.

– Не иначе как простуда, – с ходу поставил диагноз Оуян.

– Все этот чертов Чунь Второй! – воскликнул Мудрец. – На таком холоде всучил мне горячий батат!

– Может, вина выпьешь для профилактики? – предложил Оуян. Его заботливость была поразительна.

«Не пей, не пей!» – кричал разум Чжао, рассылая срочные телеграммы подчиненным частям тела. Но, к сожалению, центральное правительство в лице разума умело только издавать приказы, рука же Мудреца тем временем вцепилась в рюмку, словно голодный коршун – в зайца. Когда Мудрец поднес рюмку к губам, разум уже смирился: «В самом деле, это ведь для профилактики!» А когда рюмка была опрокинута в рот, все части тела радостно вскрикнули, засмеялись, мозг-правитель окончательно подчинился воле народа и отдал приказ рту выпить новую рюмку.

Еще рюмка, две, три, четыре, пять… Язык сначала одеревенел, потом размягчился, как ириска, и начал таять; кровь побежала быстрее, так что даже боль в застарелых мозолях показалась приятной.

– Ну, как живот? – участливо спросил Оуян таким тоном, словно разговаривал с младшим братишкой.

– Ничего, не помру! Правда, еще побаливает…

Снова выпили по три рюмки, потом еще и еще…

– Признайся честно, ты скис нынче утром не только из-за болезни?

– Ты угадал! Старина Ли меня пристыдил. Советовал уехать домой и заняться земледелием! Он парень что надо!

– Хорош парень, нечего сказать! – хмыкнул У Дуань. – Ты уедешь домой, а он женится на Ван!

– Да, у этой тощей обезьяны уйма всяких козней и хитростей! – засмеялся Оуян…

В пансион приятели пришли настолько захмелевшими, что с трудом зажгли лампу, а непослушные руки все время роняли на стол игральные кости. Сыграли подряд четыре партии. Мудрец налитыми кровью глазами уставился на пустышку:

– Еще четыре партии, и баста… Завтра матч, мне надо выспаться!..

Помолчав, Мудрец снова заговорил:

– Скоро светать будет, надо поберечь силы, чтобы поддержать честь университета! Говорю вам, братцы, спорт – дело важное!

Где-то прокричал петух. Мудрец начал было декламировать стихотворение о петушином крике, но умолк и повалился на кровать. Ему приснилось, что, играя в кости, он разгромил Ли Цзин-чуня своими пустышками и тот убежал без оглядки.

* * *

На стадионе Института торговли, посыпанном желтым песком, красиво выделялись синие футбольные ворота с белыми сетками. Поле было расчерчено светло-серыми линиями и огорожено столбиками с канатами. Студенты и студентки все прибывали и прибывали, оживленно разговаривали, и пар от их дыхания, смешиваясь с табачным дымом, поднимался, словно туман. Организаторы матча, среди которых были Оуян Тянь-фэн и У Дуань, с белыми флажками в руках и с трепещущими бледно-зелеными полосками шелка на груди, сновали в толпе, будто ткацкие челноки. В воздухе в лучах заходящего солнца парили бумажные змеи, подчеркивая тихую безоблачную красоту первых дней зимы. Солнце, казалось, не могло расстаться с этой стайкой юношей и девушек, как будто за миллионы лет своего существования оно впервые видело в Китае таких жизнерадостных и милых людей.

Вдалеке старый торговец сластями, растирая руками замерзшие уши и мотая косичкой, оставшейся еще со времен маньчжурской династии, кричал: «Засахаренные груши! Сливочные тянучки!» Мальчишки-школьники в толстых серых куртках на вате перебивали его: «Табак! Сигареты!» И туман над головами студентов все сгущался, потому что несколько сотен сигарет, дымивших разом, не уступали по мощности небольшой заводской трубе. Светло-серые линии по краям футбольного поля постепенно исчезали, стертые подошвами зрителей, забросанные шелухой семечек и арахиса.

Появились первые игроки. Команда Института торговли была в серых трусах и майках, коричневых гетрах и голубых шапочках, а команда университета Прославленной справедливости – в красной форме, черных гетрах и белых шапочках. Внимательный наблюдатель тотчас заметил бы, что на молодых людях нет ничего, что напоминало бы национальный костюм, хотя время от времени они из патриотических побуждений громили лавки с иностранными товарами.

Футболисты выбегали на поле, слегка согнув ноги, съежившись и потирая голые колени с выступившими от холода пупырышками. Это должно было символизировать твердость духа при кажущейся мягкости, свойственную спортсменам. Они подбегали к канатам, пожимали руки знакомым, а те кричали: «Чжан, поднажми!» – или: «Не жми, играй вполсилы!», «Сунь, какая у тебя красивая шапочка!», «Дай им как следует по копытам, старина Ли!» Игроки не всегда могли разобрать, что им кричат болельщики, но неизменно всем улыбались, демонстрируя только что вычищенные зубы. Они били по воротам, делали обманные движения, легко принимали мяч на носок бутсы, прижимали его к земле. Один из игроков, сделав вид, что поскользнулся, упал навзничь и задрал вверх ноги, другой свалился на него и посмотрел на зрителей. Те, конечно, захохотали.

Вратари старались не пропустить ни единого гола, действовали и руками, и ногами, прыгали то в одну, то в другую сторону. Иногда мяч уже оказывался в сетке, но вратарь все равно подпрыгивал, касаясь верхней планки ворот, будто ничего не заметил.

Когда на поле вышел Мудрец, зрители загудели: «Чжао Железный Бык! Настоящий Железный Бык!» Багровое лицо, короткие, толстые руки и ноги, размашистый шаг – все это делало Чжао похожим на первоклассного, непревзойденного во всем мире спортсмена. Его гетры были подвязаны зелеными шнурками, выделявшимися на волосатых ногах, способных свалить одним ударом!

Чжао долго разговаривал и смеялся со знакомыми болельщиками, время от времени крича игрокам: «Мэн, сегодня тебе придется попотеть!», «Обводи, обводи!», «Теперь остановись!» Потом направился к полю, но то и дело оборачивался и махал кому-то рукой. Дойдя до каната, он хотел перепрыгнуть, но неожиданно зацепился за него и вкатился на поле, как большая серебряная монета. Все вокруг дружно засмеялись: «Смотрите, какие номера откалывает Железный Бык!»

Мудрец намеревался вскочить, словно карп, выпрыгивающий из воды, но не смог даже привстать. В голове у него шумело, сердце ныло.

– Спирта! Спирта! – всполошились организаторы матча и начали щедро поливать спиртом ноги, способные свалить быка.

Мудрец через силу улыбнулся:

– Хватит! Ноги уже не болят, только голова немного кружится!

– Что-то Чжао сегодня не в форме! – сказал У Дуань Оуяну.

– Не паникуй!

Судья – маленький, похожий на шарик из мышц англичанин, надув и без того полные щеки, дал свисток к началу матча. Тысяча с лишним болельщиков разом повернулась к футбольному полю, как будто их одновременно дернули за веревочку. Курильщики даже забыли выпустить дым изо рта, любители семечек – выплюнуть шелуху. Команды построились. Мудрец оказался левым крайним. Еще свисток, и он вихрем помчался вперед, похожий на льва, играющего с мячом [19]. «Железный Бык, пасуй!» – кричали ему, но он, забыв все на свете, обводил одного соперника за другим и никак не мог понять, то ли он гонит мяч, то ли мяч гонит его.

Наконец центральный защитник «торговцев» сделал обманное движение левой ногой. Чжао метнулся вправо и передал мяч прямо на правую ногу соперника. Стадион загремел. Студенты Института торговли, взвыв от восторга, стали бросать в воздух шапки, платки, даже сигареты, а однокашники Мудреца завопили: «Позор, позор!» Их носы вмиг укоротились на несколько миллиметров – и на столько же стали шире глаза «торговцев».

Мудрец обалдело оглянулся, увидел сотни орущих глоток и, сорвав с себя шапочку, схватился за голову, словно она могла заменить потерянный мяч. Как раз в этот момент мяч вернулся и больно ударил Мудреца по рукам. В голове у него загудело, он брякнулся оземь, и перед глазами замелькали игральные кости, с помощью которых он надеялся разбогатеть. Потом, как сквозь сон, он услышал: «Тайм-аут!», «Унесите его!», «Дохлая тварь!», «Дохлый бык!», «Судья подсуживает!», «Бейте судью!»

К Мудрецу подбежали люди. Оуян Тянь-фэн поднял его, увел с поля, накинул ему на плечи халат и усадил. Какие-то студенты хотели поколотить судью, но почему-то вернулись, не добежав до него.

После выяснилось, что они близоруки и не разглядели со своих мест, что судья – иностранец. А с заморскими чертями, как известно, лучше не связываться.

– Ура! – вдруг закричали студенты Института торговли.

Мудрец понял причину их радости – он был рядом с сеткой ворот, куда только что попал мяч.

Поэт Чжоу Шао-лянь, втянув голову в плечи, передал Мудрецу листок бумаги со следующим стихотворным экспромтом:

Наши красные петухи потерпели поражение,Не в силах побороть этих серых уток.Ну и что ж, что потерпели поражение?Это все пустяки, ха-ха!

Глава четвертая

На красных, желтых, синих и зеленых листах черными, белыми, золотыми и фиолетовыми иероглифами то аккуратно, то небрежно, то древним, то современным стилем были написаны длинные и короткие, гневные и иронические, кусающие и подкалывающие воззвания, направленные против ректора или в его защиту. Они покрывали собой все стены университета Прославленной справедливости от передних ворот до задних, а одно красовалось на ближайшем телеграфном столбе.

Главные ворота были изрублены, доска с названием университета сорвана, окна разбиты, рамы выломаны. Ректорат и учебные кабинеты бунтари сровняли с землей, всю улицу устлали порванными в клочья документами, библиотеку превратили в кучу пепла – сохранилась только половина издания «Исторических записок» [20] – видимо, бессмертных. Потолки забрызганы грязью, на полу – обломки кирпичей. Словом, все было разбито, кроме единственной плевательницы в углу актового зала, терпеливо ждавшей очередных плевков.

Возле ректората лежал обрывок веревки, которой связали ректора, перед тем как избить. На дорожке, ведущей к воротам, валялось несколько туфель – их потеряли преподаватели, бежавшие в одних носках. К двери канцелярии длинным гвоздем было прибито ухо со следами запекшейся крови: его оторвали у делопроизводителя, который верой и правдой (что было главным его преступлением!) прослужил в университете больше двадцати лет. В университетской теплице на полу тоже виднелось пятно крови – это разбили нос старому садовнику, получавшему всего десять юаней [21] в месяц.

Золотые рыбки в аквариуме плавали кверху брюхом. Туда бросили целую коробку мела, теперь от него шли пузырьки, словно кто-то поджаривал в масле еще не отлетевшие души рыбок. Лягушки из кабинета биологии закончили свое существование не на препарационном столе, а под обломками кирпичей. Солнце весь день пряталось за тучи, и довольные мыши, воспользовавшись сумраком, разгуливали по кабинету и лакомились лягушачьими лапками.

В газетах крупным шрифтом печатались корреспонденции о студенческих волнениях, но это было не так уж обязательно, поскольку во все концы страны сразу же сообщили о случившемся по телеграфу. В министерстве просвещения срочно заперли все двери, и оно напоминало заброшенный храм, в котором давно уже не курились ароматные свечи; различные просветительные организации созывали совещания, обсуждая неотложные меры, и почему-то пришли к единому решению: ждать дальнейших событий. Тем не менее разгромленный университет плотным кольцом окружили солдаты, как будто без них никак нельзя было обойтись. На их винтовках по-звериному ощерились штыки, алчущие человеческой крови. И они получили ее капли крови на земле, точно крохотные круглые глаза безмолвно взирали на сапоги солдат…

* * *

– Ну, как здоровье? – спросил Ли Цзин-чунь, навестивший Мудреца в больнице.

– А, это ты, старина Ли! Спасибо, что пришел! – ответил Мудрец. Его голова и левая рука были забинтованы, на правой щеке для симметрии красовался розовый пластырь, – в общем, вид у него был боевой, несмотря на бледно-желтый цвет лица, напоминающий о сумеречном небе. – Раны нетяжелые, через неделю все пройдет. А Оуян как?

– Спит.

– Он не ранен?

– Он же других собирался бить, а не себя!

– Но разве он не участвовал в походе на университет?! – не поверил Мудрец. Теперь ему уже хотелось, чтобы его лучший друг был ранен: в конце концов, физические страдания не так тяжелы, как моральные.

– Я не пошел, потому что был против насилия, а он – потому что струсил!

Мудрец разочарованно нахмурился и закрыл глаза. Со всех сторон неслись стоны и вздохи, и от этой вселенской тоски Ли Цзин-чунь почувствовал себя старым, как большое дерево в больничном дворе. Думая, что Чжао заснул, он поднялся и на цыпочках пошел к двери, но Мудрец остановил его. Ли через силу улыбнулся, чтобы не огорчать больного.

– Как же все-таки твое здоровье?

– Ничего, честное слово!

Мудрец медленно поднял руку, потрогал забинтованный лоб, потом прерывающимся от волнения голосом спросил:

– Скажи… пожалуйста… что делает Ван?

– Ван? Я слышал, что она тоже в больнице, и как раз собирался навестить ее.

– Вот оно что! – Мудрец снова закрыл глаза.

– Может быть, тебе трудно разговаривать?

– Нет, нет!

Ли Цзин-чуню хотелось сказать еще очень многое, но его удерживал болезненный вид Мудреца. В то же время молчать было неловко, даже как-то невежливо.

В тот самый момент, когда он терзался сомнением, скрипнула дверь и на пороге появился Мо Да-нянь. Его румяное, сияющее лицо несколько развеселило Мудреца, а Ли Цзин-чунь, воспользовавшись случаем, распрощался. Уже в дверях он оглянулся и увидел, что Мудрец улыбается, но не через силу, как несколькими минутами раньше.

– Я слышал, будто солдаты тебе полчерепа снесли, – сказал Мо Да-нянь.

– Что за чушь! Без половины черепа я бы давно покойником был.

– Так, по крайней мере, говорили… – смущенно пробормотал Мо Да-нянь и еще больше покраснел, став похожим на старичка-простачка с красным гримом из столичной драмы.

– Что делает Оуян?

– Не знаю. Наверное, носится по своим общественным делам. Впрочем, спроси лучше У Дуаня, он обещал тебя навестить, а уж у него сведений всегда больше, чем у нас!

– А что слышно о Ван? – как можно непринужденнее спросил Мудрец.

– Тоже не знаю. Бог с ней!

– Ты сейчас очень занят?

– Нет, ведь я специально пришел повидать тебя, – улыбнулся Мо Да-нянь, радуясь, что может сказать хоть что-нибудь приятное.

– Вот и прекрасно. Тогда поговорим об одном деле… – Глаза Мудреца устремились к сияющему лицу Мо Да-няня, как два подсолнечника – к солнцу; казалось, все его страдания улетучились вместе с Ли Цзин-чунем. – Ты не знаешь, что там у Ван с профессором Чжаном?

– Не знаю. А разве между ними что-нибудь есть?

– Эх, ничего ты не знаешь, кроме своей любимой рыбьей головы под красным соусом! – рассердился Мудрец, но тут же смягчился, и даже лицо у него просветлело.

– Ладно, я пошел. Завтра принесу тебе мандаринов, – заторопился Мо Да-нянь.

– Я ведь пошутил, а ты сразу обиделся! Побудь еще! Не уходи!

– У меня дела, завтра приду… – сказал Мо, выходя из палаты. За порогом он сразу же надулся и всю дорогу до пансиона ворчал: «„Ничего не знаешь, ничего не знаешь“. Не зря, видно, меня прозвали старичком-простачком!»

* * *

На следующий день Мо Да-нянь принес Мудрецу два десятка мандаринов, но сам к нему не пошел, а передал через сиделку. Причина здесь крылась не в обиде и не в лени – просто Мо Да-нянь был недоволен собой. Он знал, что человек новой формации должен все видеть и слышать и везде демонстрировать свою силу, иначе ему не помогут ни таланты, ни знания, и он все равно прослывет отсталым или глупым. Даже разбойники могут ломать железные дороги, связывать иностранцев, а потом становиться по меньшей мере бригадными генералами. И все благодаря храбрости. Семья Мо Да-няня была достаточно богата, чтобы он мог не работать всю жизнь, но Мо боялся, как бы его не сочли дураком, если он будет бездельничать. Он мечтал стать разбойником или, на худой конец, героем нового типа. Правда, герои большей частью только шумят, а толку от них никакого, и все же лучше быть героем, чем дураком. Мо Да-нянь понимал, что не знать чужих тайн и любить рыбью голову под красным соусом – не бог весть какие преступления, но почему-то буквально все относились к нему так же, как Мудрец, и в один прекрасный день Мо Да-нянь рисковал получить прозвище «дохлая рыбья голова». А молодой человек новой формации не может стерпеть такого позора. Он пуще всего боится трех обвинений: в слабости, нелогичности и глупости. Мо Да-нянь же обладал мягким характером, не умел ни ругаться, ни отпускать колкости. С логикой у него тоже обстояло ничуть не лучше, чем у других молодых людей. Единственное, что ему оставалось, – стараться быть умным. А одно из проявлений ума, пожалуй даже самое главное, – это уменье владеть чужой тайной. Сумеешь овладеть – значит, человек ты неза- урядный.

Размышляя об этом, Мо Да-нянь шел, с тоской поглядывая на старые пекинские здания. Жаль, что нельзя одним махом сровнять Пекин с землей, выстроить на его месте новый город типа Нью-Йорка, а на крыше небоскреба в две тысячи пятьсот пятьдесят этажей поставить собственную бронзовую статую с надписью из красных и зеленых лампочек: «Мо Да-нянь, преобразователь Пекина!»

– Старина Мо, ты куда?

Мо Да-нянь осторожно спустился с две тысячи пятьсот пятидесятого этажа и оглянулся:

– А, это ты, У! Да никуда…

На У Дуане сегодня было двубортное синее пальто с ворсом, новенький европейский серый костюм, белоснежная рубашка с накрахмаленным воротничком и индийский галстук с золотыми цветами по зеленому фону. На голове – серая фетровая шляпа, на ногах – блестящие желтые туфли на каучуковой подошве. Он шел, важно выпятив грудь, и каждая ворсинка на его пальто, не говоря уже о стрелках брюк, стояла дыбом. Пальто так ловко охватывало его довольно полную талию, что невозможно было понять – то ли оно было на редкость удачно сшито, то ли У Дуань так и родился в нем. С покровительственной усмешкой похлопав Мо Да-няня по плечу, У Дуань вытащил из кармана шелковый платок и громко высморкался. Если закрыть глаза, то вполне можно было вообразить, что сморкается величественный большеносый иностранец.

Мо Да-нянь смотрел на У Дуаня как на фокусника, завидуя ему и еще больше стыдясь за себя. Да, У Дуань полностью европеизировался, а сам он отличается от темного китайского крестьянина только отсутствием косы!

– Пойдем погуляем, раз в университете забастовка! – предложил У Дуань.

– Куда же мы пойдем? – спросил Мо, ослепленный блеском его желтых ботинок. Он сравнил их со своими китайскими туфлями из синей парчи и невольно отступил на два шага.

– Для начала можно пообедать в европейском ресторане.

– Я для этого неподходяще одет и буду чувствовать себя неловко, – пробормотал Мо Да-нянь.

Он был прав, потому что официанты в таких ресторанах с почетом относились только к тем, кто был одет по-европейски, а с остальными не очень церемонились, даже если получали солидные чаевые. Более того, с китайцами, одетыми в европейский костюм, они услужливо изъяснялись на родном языке, с теми же, кто был в национальном платье, – только по-английски или по-французски. Словом, тому, кто не умел прочесть иностранное меню, во избежание недоразумений лучше всего было отправиться в какую-нибудь китайскую харчевню, где кормили подсоленной лапшой.

– Тогда пойдем в европейскую закусочную «Процветание народа», – сказал У Дуань. – Там бывают только наши и разговаривают по-китайски. К тому же там разрешено играть в фигуры. Пошли?

У Дуань сунул левую руку в просторный карман своего пальто, а другой рукой, в лайковой перчатке, взял Мо Да-няня под руку. И Мо Да-нянь не решился мешать другу демонстрировать свой иностранный наряд, хотя очень боялся иностранной пищи.

Еще издали они увидели вывеску «Процветание народа», а по обеим ее сторонам – два рекламных полотнища. На одном был изображен огромный кровоточащий кусок мяса, с надписью: «Горячие бифштексы», на другом – захмелевшие французы, вливающие себе в глотку прямо из бутылки вино «Пять звезд». У Дуань плотоядно сглотнул слюну в предвкушении своих любимых европейских блюд. Мо Да-нянь тоже немного воспрянул духом, усмотрев в этих рекламах частицу западной культуры.

Они вошли в закусочную и сразу ощутили какой-то необычный запах, исходивший, видимо, от заморского вина, которое пили посетители. Старик хозяин за стойкой сорвал с головы шапочку и почтительно затряс сложенными руками:

– Пожалуйста, проходите, сэры!

Официант в черном фартуке с масляными пятнами (когда-то этот фартук был белым, но когда именно, невозможно установить за давностью лет) подошел к ним, вытер стол, положил ложки, ножи, вилки и поставил иностранный кувшинчик с китайским соевым соусом.

В закусочной «Процветание народа» европейское очень ловко сочеталось с китайским, но как этого достигали, было нелегко понять. Если кто-нибудь вознамерится написать труд «Культура и еда Востока и Запада» [22], эта закусочная, без сомнения, снабдит его массой ценного материала.

– Что будете кушать, господа… то есть сэры? – спросил официант с отчетливым шаньдунским прононсом. Пока У Дуань изучал меню, он положил тряпку себе на плечо, вытащил табакерку и втянул в нос две изрядные порции нюхательного табака.

Друзья заказали бутылочку бренди, холодный говяжий язык, яичницу с помидорами, завезенными с Запада, жареного окуня и кофе с пышным названием «Три заморских бессмертных». Ножом и вилкой У Дуань орудовал так искусно, что мог бы посрамить не только тех, кто учился за границей, но и самих голубоглазых дьяволов. Мо Да-нянь, в ужасе закрыв глаза, проглотил ломтик жареного помидора и быстро запил его холодной водой. Второй ломтик он не мог заставить себя съесть, отхлебнул бренди и с улыбкой обратился к приятелю:

– Дорогой У, научи меня проникать в чужие тайны!

– Ты мне сперва скажи, какие типы тайн тебя интересуют? – деловито спросил У Дуань, заказывая официанту фрикадельки с вареньем.

– А что, тайны делятся на типы?

– Естественно. Как и всякий предмет, они имеют свою научную классификацию!

– Тогда расскажи мне про два самых важных типа, все равно я больше не запомню.

– Ладно, два так два. Сначала расскажу о целях владения тайной, а потом – о методах. Тайны либо используются непосредственно, либо передаются другим – это цели…

В этот момент Мо Да-нянь снова стал походить на старичка-простачка из китайского театра. А У Дуань, невероятно гордый тем, что может кому-то передать свой опыт, глотнул вина, положил в рот кусок говяжьего языка и закурил сигарету. Дым шел из ноздрей, говяжий язык переваливался между зубами У Дуаня и его собственным языком, бренди приятно обжигало внутренности – все это вместе было способно произвести целую идейную революцию или, по крайней мере, вызвать желание возблагодарить Господа за то, что он создал такую уйму прекрасных вещей. У Дуань прожевал говяжий язык, проглотил и только после этого заговорил снова:

– Разглашая чужие тайны, ты завоевываешь расположение друзей и доверие общества. Это стержень общественной деятельности, первый шаг на пути превращения в героя, великого человека. Знаешь ли ты, скажем, кто такой Чжан Тянь-сы? Не знаешь? Это начальник отдела министерства финансов! Начальник целого отдела! О его происхождении допытываться не нужно, само имя о нем говорит. Сначала он был просто Чжан Сы, то есть Чжаном Четвертым, потом возвысился, сменил имя и стал Чжан Тянь-сы – Чжаном Небесным! Еще три года назад он был никем, как говорят, пустышкой, пока не выдал один секрет губернатору провинции Суйюань. И что же ты думаешь? Вскоре он получил должность в пекинской резиденции губернатора, а когда выдал ему еще одну тайну, занял свой нынешний пост. Кто знает, может, в будущем он станет министром, главнокомандующим, президентом или захочет именовать себя просто Чжан Коровья Голова – по названию его родной деревни. И все потому, что он знает секреты!

У Дуань взял еще кусок говяжьего языка и подумал, что раз человек вправе взять себе имя по названию местности, то почему бы ему самому не назваться по любимому блюду, например У Говяжий Язык? Он усмехнулся и снова заговорил:

– Непосредственно использовать тайны еще полезнее, умнее и выгоднее, чем выдавать их другим. В этом случае можно погубить человека, университет, государственное учреждение, даже свергнуть кабинет министров или президента! Обладателя такого таланта надо увековечить памятником, он не чета всяким там Чжанам, чья слава умирает вместе с ними. Погубить простого смертного или президента – вещи, конечно, разные, но разница тут лишь в масштабах: и то и другое под силу только настоящему герою, наделенному даром самостоятельно использовать тайны…

– Это ты все о двух путях говоришь? – обалдело спросил Мо Да-нянь. – Какой же мне из них выбрать? И каким ты сам идешь?

– Я? Увы, я лишь снабжаю тайнами других, это гораздо легче, чем самому их использовать. Оуян Тянь-фэн близок ко второму пути, но ведь он несравненно умнее нас!

– Выходит, я сначала должен поучиться выдавать тайны? Но где мне их взять?