Сатурния Луна

– Ну вот, привела, – сказала Проня, вставая часовым у двери и отрезая Эве путь назад.

Арамчик, предводитель компании, отложил гитару, проворно вскочил со стула и с плотоядной улыбкой просеменил к Эве.

– Посидишь с нами, чё, – сказал он, хватая «гостью» за руку и подводя к столу. – Это ты, типа, самая красивая на посёлке, а?

– Да не хочу я! – воспротивилась Эва, пытаясь высвободить руку.

– Чё как маленькая-то? – пожурил её Арам. – Посиди с нормальными мужиками. Выпьем. А?.. Паша, налей, а?

Один из приятелей Арама, белобрысый бугай, учившийся исключительно на «кол» и «два», наклонился куда-то под стол, достал очередной вскрытый пакет копеечного пойла и услужливо наполнил вязкой жидкостью на четверть захватанный пальцами гранёный стакан.

– Да не буду я! – продолжала отнекиваться. Эва, беспомощно озираясь. Двое остальных «мужиков» насмешливо наблюдали за мизансценой.

Арам подхватил налитый стакан и поднёс Эве, та инстинктивно отстранилась. Кавалер на это движение недовольно поцокал языком и осуждающе покачал головой.

– Чё такая высокомерная, а? Блядь малолетняя… Пей, сказал, а? – зло приказал он. Дружелюбие из его тона мигом испарилось.

Эва ударила его снизу по руке со стаканом и винный напиток вылился брызгами Арамчику на щёку. И унизительно стал стекать с подбородка каплями.

Лицо «главаря» сразу же пошло красными пятнами, а чёрные зрачки бешено сверкнули.

* * *

И вот теперь Эва смотрела на качающийся абажур и превозмогала пульсирующую боль. До тех пор, пока на пороге «Общественной комнаты» мистическим образом не возникла Бакля (Баранова Кристина Леонидовна – БКЛ сокращённо, а значит – Бакля) – учительница истории и обществознания. От увиденной картины она остолбенела. У неё даже очки запотели.

Ну уж Бакля молчать, естественно, не стала. А заорала так, что пробудила половину детдомовского жилого крыла.

Глава 2

ГАДКИЙ ЛЕБЕДЬ

Эва задвинула щеколду и уселась на закрытый стульчак. Уединиться в детдоме особенно негде, если только тут – в туалете.

Достала из карманчика набор лезвий – маленькую плотную коробочку на которой было написано «Sputnik». Хмыкнула. Такой у неё напоследок получился спутник. Наткнулась Эвелина на эту коробочку случайно, в своей же тумбочке, когда искала закатившийся к стенке карандаш. Как допотопные лезвия туда попали – неведомо, видимо остались от прежней владелицы койко-места.

Эва достала стальное лезвие, сжала его двумя пальцами – большим и указательным. По верхнему и нижнему краю бритвочки шла тоненькая заострённая полоска, как символ некоего края жизни. Не то, чтобы Эвелина верила в знаки судьбы, но после всего, что произошло – наткнуться на набор лезвий…

Она вспомнила, как Маргачёва рассказывала в компании, как резала себе вены. Неудачно резала, естественно. Так вот, в дурке, куда её забрали на время после неудачной попытки, соседки по палате ей объяснили, что резать надо вдоль вены, а не поперёк. Если, конечно, хочешь получить максимальный результат.

Эва примерила лезвие к руке – в принципе, ничего сложного. И подумала, что будет, наверное, много крови. Может, лучше пойти в душ? А то картина, где она, окровавленная и мёртвая, будет лежать рядом с унитазом выглядит как-то не очень эстетично. А Эвелина решила поддерживать своё нынешнее реноме «самой красивой на посёлке» до самого конца.

* * *

«Дело об…» в итоге решили спустить на тормозах. Следующим утром Бакля первым делом вызвала Эву к себе. Очки у неё к тому времени, судя по всему, отпотели.

– Послушай, деточка, – елейным голосом обратилась к ней педагог. – Конечно, случился чудовищный инцидент! Ужасный! Весь наш педколлектив продолжает находиться в шоке! Мы возмущены не меньше твоего…

Эвелина уже поняла, что сейчас прозвучит сакраментальное «но».

– … Но! – продолжила Бакля.

Оказывается, на экстренном заседании педсовета было решено поговорить с «потерпевшей» в плане «попридержать заявление». Уголовное дело могло бы лечь тёмным пятном как на репутацию отдельных педагогов, не уследившим за развитием событий, так и на весь пресловутый «педколлектив» в целом. А, как известно, такие тёмные пятна не способствуют улучшению репутации учреждения, и как следствие, порождают санкции вышестоящих органов, штрафы, взыскания и прочие бухгалтерские разборки вплоть до кадровых изменений. Поэтому члены педсовета, конечно, понимая весь трагизм ситуации – ужасно, ужасно, бедная девочка! – тем не менее, хотели бы наказать виновных своими силами, не вынося, как говорится, сор из избы.

– Пойми, – говорила Бакля. – Твою… эммм… уже не вернёшь, а вот пустить под откос судьбу многих людей можно запросто. Да, мерзавцев, да, без пяти минут преступников, но ведь каждый человек имеет право на ошибку! И если бы мы могли дать им ещё один, последний шанс. То, что они будут сурово наказаны в стенах нашего учреждения – несомненно! Директор лично проследит за этим. Мало того, для тебя, девочка, мы создадим наиболее благоприятный фон в учебном процессе, если ты понимаешь, о чём я говорю. Но… Надо ликвидировать заявление.

Эва слушала это и молчала, уставясь в пол. Она максимально сдвинула коленки, кажется, у нее снова открылось кровотечение.

– Посиди тут, – сказала Ксения Леонидовна и, порывисто вскочив, исчезла из кабинета словно ведьма. Минуты через полторы она втолкнула в дверной проём Арамчика. Тот, вошёл, остановился в середине помещения и, набычась, стал смотреть в угол, отчётливо избегая встречаться взглядом с «потерпевшей».

– Вот, – сказала Бакля. – Он сейчас извинится.

Однако Арам продолжал лишь сопеть в две дырки, нахмурив свою монобровь.

– Извиняйся, сказала! – прошипела Бакля и зло бултыхнула переростка за руку.

– Прости-я-больше-не-буду, – на одном выдохе безэмоционально сказал Арам углу.

– Вот видишь! – завизировала извинения Бакля. – Он больше не будет!

В конце концов Эвелина отдала ей заявление – стало настолько противно, что Эве показалось, что её сейчас вырвет, прямо здесь – на лакированные штиблеты участливого педагога.

* * *

То самое секундное, задумчивое сомнение Эвы в общественном туалете с занесённым над предплечьем лезвием, стало отправной точкой дальнейшей череды нетривиальных событий. Не было бы сомнений, чиркнула бы она тогда себя по руке – кто знает, как бы оно всё повернулось…

Эва услышала, что кто-то снаружи её зовёт:

– Эй, Белова, ты здесь? – по голосу Эвелина узнала свою соседку по «казарме» Люсю Паршину, но пока решила не отзываться.

Люська тем временем приблизилась к закрытой кабинке.

– Тебя там ищут все, бля, как ненормальные, – сообщила она через дверь. – К тебе родоки приехали.

– Гонишь, что ли? – глухо отозвалась Эва изнутри.

– По чесноку! – возмутилась Паршина. – Ну не родоки, а приёмные. Доки на тебя уже оформили. Поедешь скоро в хату к папику и мамику!

* * *

Обобщенный образ «Папика и мамика» оказался в наличие пока в одном экземпляре.

Невзрачная женщина неопределённого возраста – то ли тридцать, то ли пятьдесят, – в мешковатой несовременной одежде, в очках с большой роговой оправой, поджидала «удочеряемую» в приёмной директора. Факт усыновления или удочерения в таком возрасте в их детдоме был таким редким событием, что посмотреть на кандидатку в приёмные мамы собрался весь «бомонд» во главе с СамСамом – Самуилом Самуиловичем, руководителем образовательного учреждения.

Эву ввела в приёмную улыбающаяся Бакля. Улыбка так растянула лицо педагога, что казалось оно – лицо – вот-вот лопнет.

– А вот и наша красотка! – провозгласила Ксения Леонидовна, подводя девочку ближе к «маме».

Та посмотрела почти равнодушно, как-то небрежно скользнула взглядом, прикрытым оправой.

– Да, – сказала она. – Я видела фотографии. Все документы нам подтвердили. И разрешения тоже, – женщина глянула на директора – тот подобострастно кивнул головой.

– И отлично! – просияла Бакля.

Эва тем временем безразлично рассматривала кандидатку в новые родители. Никакой радости в груди почему-то не просыпалось, воодушевления – тоже. Рукой, засунутой в карман, Эвелина незаметно перекатывала пальцами коробочку с лезвиями.

– Меня зовут Ирада Михайловна, – сказала женщина девочке ровным голосом. – Запомни, пожалуйста. Теперь я буду твоей мамой.

…И я украл её к себе…И каждый новый день бессчётноЛетел с ней в вечность мимолётноНо я украл любовь расчётноИ отобрал свободу ейНеблагодарно.* * *

Для Эвелины, как это ни странно звучит, жизнь через какое-то время стала упрощаться. Не в плане каких-то бытовых и философских вопросов, а в качестве наглядного пособия. И виноват в том оказался Вагин. Гражданский муж Ирады. Как-то повелось, что Эва стала называть его именно по фамилии. Коротко и ёмко. Потому как по паспорту он был Геннадий Степанович. Ну не станешь же окликать его «дядей Геной»! Или, не дай бог, «папочкой». Какой он к чертям папочка?

Вагин выглядел как профессор, которого отстранили от занятий в университете. Длинный, худой, тонкий и сутулый. На его переносице, когда он сидел за компьютером или читал, поблёскивали круглые очёчки. Одевался он с претензией, но выглядело это не очень впечатляюще: постоянно какие-то поношенные и не до конца отглаженные костюмы-двойки, а дома – рубашки с обязательно закатанными по локоть рукавами и потёртые джинсы. Работал он, конечно, не в университете, а халтурил в каком-то полулегальном ИП. Впрочем, иногда приносил неплохо денег, врал, что дали премию. Тогда на семейной кухне по вечерам устраивались небольшие празднества: на столе появлялась икра, заморские деликатесы и пузырёк армянского коньячка. Вагин разливал себе и Ираде, подхватывал рюмку рукой и делал задумчивое выражение лица, будто бы собирался провозглашать витиеватый тост. Хотя всё заканчивалось лаконичным и тривиальным «Будем здоровы!» или «За удачу!». Эве, естественно, не наливали, но она не страдала: хотя бы похавать можно было от пуза; в детдоме такого, что называется, не подавали.

Эвелина надеялась, что, несмотря на гражданский брак, Ирада взяла фамилию мужа и стала Вагиной (прикольно было бы обзывать «мачеху» за глаза с ударением на второй слог). Но мечты остались мечтами. Фамилия у Ирады Михайловны оставалась прежняя и «неинтересная» – Молчанова. Тогда в моменты особенно плохого настроения. Эва отыгрывалась на «профессоре» и называла уже его: «вагИн».

Поначалу Эвелина никак не могла взять в толк – на кой она сдалась этой семейке? Ну понятно, как бывает: своих детей нет, а годы идут и часики тикают. Но брать на содержание здоровенную шестнадцатилетнюю кобылицу с грудью полного второго размера – такое себе специфическое удовольствие. Мало того, после того как Эву поселили на даче (а у четы Вагин-Молчановых кроме полнометражки в центре имелась ещё и жилая летняя дача в пригороде), к ней не особо-то и относились, как к дочери, пусть и приёмной. Ирада особых знаков внимания Эве не оказывала, не обнимала ласково, не целовала на ночь. Вела себя с «дочуркой» подчёркнуто вежливо, порой заставляла выполнять несложные хозяйственные поручения. Такое взаимодействие мало походило на отношения любящих близких родственников. Вагин же вообще поначалу встретил Эву холодно. Кивнул при знакомстве и отправился заниматься своими делами в «кабинет», будто бы Ирада привела в дом не номинальную дочь, а зашла с подружкой, которая вечером свалит.

«Да и ладно, – подумала тогда Эва, – чё мне с ним, детей что ли крестить?»

Текущая ситуация стала проясняться и упрощаться, как и было замечено выше, где-то на третий месяц официально оформленного дачного пансиона бывшей детдомовки.

Первым проявил себя Вагин. Правда, предшествовала этому некая неловкая сцена. Эва как-то, слоняясь по даче без дела – хотя подразумевалась, что она занимается с книжками, готовится к поступлению в колледж, – оказалась подле кабинета «папули». Обычно Вагин дверь плотно прикрывал, заявляя, что домашний шум мешает ему сосредоточиться при работе за компьютером. А тут у косяка зияла отчётливая щёлочка. Эвелина не то, чтобы собиралась специально подсматривать, так, мазнула рассеянным взглядом и… женское любопытство взяло верх. А картина её взору представилась следующая: Вагин, сидя во вращающемся кресле и сильно откинувшись на спинку, пялился в монитор, на котором сменялись друг за другом – Эва видела это отчётливо – некие фотографии. Локоть Геннадия Степановича ритмично подёргивался, а ладонь его хоть и не была видна, прикрытая хилым торсом, но чем она – ладонь – занимается представлялось совершенно однозначным. Кроме того, Вагин тихонько подвывал-постанывал, выговаривая что-то вроде – как поначалу показалось Эвелине – «ва-ва-ва». Но уже через секунду она сообразила, что это никакое не «ва», а «Э-ва» – её имя. Ну и на экране, как не сложно догадаться, сменялись в слайд-шоу именно фотографии новой «дочурки», обычные, старые, еще «детдомовские»: приватных Эвелина пока себе не заимела.

Когда паззл в сознании Эвелины сложился окончательно, она ошеломлённо скрипнула приоткрытой дверцей.

Вагин, расслышав звук, вздрогнул-передёрнулся всем телом, судорожно заправляя руками что-то невидимое во что-то невидимое, и принялся разворачиваться на кресле.

Эва немедленной развязки дожидаться не стала.

Дёрнула в свою крохотную комнату, которую ей выделили во флигеле дачи. В голове царил сумбур. Она абсолютно не понимала, как на такое реагировать: нахлынувшая растерянность перемешивалась с испанским стыдом за «папулю». Случившаяся мизансцена представлялась на первый взгляд гадкой и отвратительной.

«Может, вообще от них сбежать? – подумала Эва в смятении. – А то как дальше-то быть?» Но, оказалось, что «Марлезонский балет» вовсе не закончился, а только начинается. Минут через пять к ней, после деликатного стука в дверь, заявился сам Вагин. Выглядел он слегка бледным от волнения, но во взгляде проскальзывали некие безумные решительные огоньки.

Эва отодвинулась на кровати максимально далеко от «папы», опершись спиной на подушку.

Вагин начал с коронной фразы из убогих телесериалов для недалёких домохозяек:

– Это не то, что ты подумала, – сказал он и облизнул губы.

Эва только помотала головой, то ли не соглашаясь с доводом «папы», то ли отрицая целесообразность диалога на эту тему.

– Ты не понимаешь, – продолжил Вагин, – Ты ещё очень многого не понимаешь… – и вздохнул.

Эвелина снова не знала, как реагировать; она с тоской посмотрела на дверь.

– У меня только одна просьба к тебе, – сказал «папа». – Не говори ничего Ираде. Во-первых, я тебя за это отблагодарю. А во-вторых, мы уедем скоро. У меня есть накопления, на первое время хватит. Ничто не мешает нам… Узнать друг друга получше. Я хоть и не подавал вида, но ты – мой смысл. Поверь, я смогу сделать твою жизнь очень хорошей. Прекрасной. Надо только немного потерпеть и… Ну…

До Эвелины из-за вновь нахлынувшего стресса смысл слов «папы» доходил с некоторым опозданием, но кое-что всё же откладывалось в сознании. И это кое-что никак не отзывалось в её душе, поэтому она во время монолога Геннадия Степановича продолжала отрицательно покачивать головой.

– Я отдаю себе отчёт, – сказал Вагин, – что сложно всё это сразу как бы… поэтому и не тороплю. Давай успокоимся, только… не говори Ираде, ладно?

Эва молчала, переведя взгляд в пол.

– Я отблагодарю! – заверил «папа», прикладывая ладонь к сердцу. – Дам денег. Завтра же. Обещаю! Договорились?

Эва приподняла голову: вся нескладная фигура Вагина выражала сейчас собой заискивающее подобострастие. «Чего он так боится Ирады? – неожиданно подумалось Эве. – Мало ли чего может наговорить-наврать на него падчерица?..» И вдруг она поняла, что сейчас получает над этим длинным, согнутым человечком власть. Самую настоящую. Пусть пока вовсе небольшую, мелкую, но – власть! И это откровение ошеломило её даже больше, чем недавняя сцена в кабинете.

– Да, – отозвалась она почти твёрдым голосом, – если выполните обещание, – её взор упал на ладонь, которую Вагин продолжал – ещё сильнее – прижимать к сердцу; хотя минутами ранее эта ладонь выполняла совсем другую функцию.

– Вот и хорошо, – облегчённо выдохнул «папаша». – Поверь, ты не пожалеешь…

Но по иронии судьбы уже на следующий день (после того, как Эва получила от Вагина обещанный денежный гонорар – папик не обманул) на «сцену» под свет софитов со своим неожиданным выступлением выперлась и сама Ирада Михайловна.

* * *

Она вошла как-то к Эве с целлофановым пакетом, из которого достала аккуратно свёрнутые вещи.

– Деточка моя, – сказала Ирада. – Мы относимся к тебе с максимальным участием. Хотим, чтобы твоя жизнь расцветала яркими красками. Но наши возможности ограничены. Мы, конечно, не бедствуем, но и похвастаться высоким достатком тоже не можем. Пособие, что на тебя выплачивают – слёзы, ты сама знаешь.

Эвелина, слушая одним ухом Молчанову, настороженно приняла протянутые ей «мамой» вещи.

– Думаю, ты согласишься, что должна по возможности как-то участвовать в наполнении нашего скромного семейного бюджета. Я не заставляю идти тебя работать кондукторшей на трамвае. Но тебя щедро одарила природа! Почему бы этим не воспользоваться? Тем более, от тебя, в сущности, ничего такого и не требуется.

Эвелина развернула наконец свёрток: там был комплект школьной формы из 80-х годов прошлого века: полушерстяное коричневое платье выше колен и белый ажурный фартук, надеваемый поверх. Кроме этого, Ирада достала из пакета ещё и большой белый бант.

Пока ещё Эва мало что понимала из монолога «мамы», растеряно рассматривая оригинальный наряд.

– До сих пор не «въезжаешь», деточка? – спросила Ирада и вздохнула. – Тебе придётся это примерить. Вроде бы всё по твоему росту… Короче говоря – вечером придёт человек и сделает фотосессию. Ты должна ему попозировать. Можешь не волноваться, снимки попадут только в проверенные руки (в этот момент, помимо воли, у Эвелины перед взором возникла прижатая к сердцу ладонь Вагина). У меня есть свои, знакомые люди, которые за них хорошо заплатят. Очень хорошо! Что будет справедливым дополнением от тебя к нашему общему бюджету.

Эва потрясённо молчала, машинально перебирая пальцами материал платьица. Она снова не знала, как реагировать. Да и что она могла сделать? Отказаться? Послать «мачеху» на хер?

– Ничего такого, – сказала Ирада. – Просто обычные фотографии. Мы же не звери какие. Девочка в школьной форме. Никакого криминала, чего ты так напряглась?

Позже, перед сеансом, всё ещё находясь в растрёпанных чувствах, Эва приняла для себя странноватое и парадоксальное решение – она решила до поры до времени согласиться на игру, предложенную ей Молчановой. Почему? Да очень просто. Мир вокруг, по разумению Эвелины, продолжил упрощаться. Словно бы невидимые игроки в покер стали раскрывать свои карты. Все, кроме самой Эвы. И она чувствовала, что с таким раскладом, может быть, сможет навязать «соперникам» свою контригру. Конечно, такие мысли оформились в молоденьком сознании Эвелины ещё по-девичьи незрело, она воспринимала их больше интуитивно. Но ведь девочки, что провели детство в детдоме, как правило, взрослеют рано. Вагин вон уже примерил на себя некий поводок, почему бы не попробовать накинуть другой и на невзрачную шейку Ирады? Что я теряю, в конце концов? – спросила себя Эва и добавила мысленно: Кто бы мог подумать, что из такого гадкого утенка как я, вырастет… лебедь? Ну да, хоть и красиво-прекрасный, но такой же гадкий! Гадкий лебедь! Ну и пусть!

И она принялась наряжаться.

Школьная форма села как влитая. Эвелина рассматривала себя в зеркале и, если честно, сама любовалась. Почему-то в этот момент ей очень захотелось сняться в кино, эта мечта, кстати, будет постоянно преследовать её по жизни. Эва приладила бант, ещё раз крутнулась перед зеркалом, и стала ждать, когда Ирада её позовёт.

На самом «сеансе», несмотря на опасения девочки, ничего страшного не произошло. Фотограф – хмурый усатый субъект с всклокоченным неопрятным ёжиком на голове даже не стал заставлять принимать её какие-нибудь двусмысленные позы. В качестве декорации была выбрана дачная веранда, и Эва позировала на, так сказать, естественном фоне. Вместо коронной фразы всех фотографов «скажите с-ы-ыы-ыр», субъект в момент «вылета птички» употреблял отрывистое «мотор!» и с «моделью» почти не общался. Ирада же, прислонившись плечом к дверному косяку, расслабленно наблюдала за сессией со стороны. И тоже почти не раскрывала рта.

По завершению проекта «ёжик» показал Эве через маленький жк-экранчик отснятый материал. Некоторые фотки получились просто классными, словно по заказу на обложку какого-нибудь образовательного журнала. Но Эвелина понимала, конечно, что ни в какой журнал эти снимки не отошлют. И старалась не думать, в качестве чего они будут использоваться покупателями, теми самыми «своими людьми», о которых говорила Ирада.

Глава 3

ПТИЦА ВЫСОКОГО ПОЛЕТА

Место оказалось необыкновенно роскошным. Эва подумала, что не видела такое раньше не только воочию, но и на картинках. Мраморные колонны в зале, посеребрённые предметы интерьера в едином стиле. Массивные стулья с резными высокими спинками. Крахмальные скатерти, салфеточки в хрустальных вазах. Язык не поворачивался назвать сие рестораном, скорее – музейный зал, действующая экспозиция выставки эпохи ренессанса.

Борис Иванович галантно отодвинул стул, чтобы Эвелина могла устроиться за столиком. Никакой, конечно, он был не Борис Иванович, а Барух Иосифович. Так его называла Ирада и так указывалось на визитке (Эва тайком успела прочитать, когда «кавалер» раскрыл при ней портмоне, чтобы рассчитаться с таксистом). И он, Борис-Барух внешне никаких приятных эмоций у Эвы не вызывал, скорее наоборот. Возраст под полтинник, сам – невысокий, рыхлый, полноватый и какой-то неприятно-смуглый, словно прокопчённый. На лице – чёрные, «пороховые» точки, а главное нос: огромный, крючковатый, очень типичный для «Борисов Ивановичей». И ещё противный голос, причём характерная картавость почему-то только добавляла этой противности. Зато: прекрасный парфюм, безупречная, брендовая одежда, дорогущие очки, «роллекс» на руке, стоимостью с городскую квартиру Вагина, и светские манеры довольного жизнью человека.

В ресторане дорогого посетителя явно знали, вышколенные официанты раскланивались подобострастно, а показывать им столик бодро выскочил сам распорядитель зала. На Эву косились, но в основном другие гости, сидящие за столиками. Трудно было не коситься: Ирада вырядила её в алое платье с высоким разрезом и глубоким декольте. А грудь у Эвы к тому времени уже перескочила в категорию «твёрдая три». Плюс – яркий макияж, плюс – укладка причёски.

Они с Борисом (это он просил называть его так) уже встречались. Гуляли по городу, катались на его роскошном мерседесе. Но ничего такого. Как и обещала Ирада – мол, просто посопровождай его, побудь с ним рядом, ему приятно хвастаться такой… внучкой.

Ага, внучкой.

Эва настроена была скептически, и отправилась на первую встречу с твёрдым намерением, если вдруг что, устроить скандал, потасовку и пустить в ход когти. Но… Они действительно просто погуляли по набережной. Мало того, в конце свидания, Борис Иванович, сунул в сумочку Эве конверт, в котором она «дома» обнаружила четыре хрустящих зелёных бумажки с портретом Бенджамина Франклина. И пусть половину «по понятиям» ей пришлось отдать Ираде, но даже так! Ни хера себе, сходила за хлебушком! Если «поговорить о погоде» со старым евреем стоит таких денег, то почему бы не поговорить?! – подумала Эва.

А потом нашла у себя в комнатке старую жестяную коробочку от монпансье и засунула туда две ассигнации, первые в будущей плотной стопке себе подобных. И спрятала коробочку под нижней полкой допотопного секретера.

– Знаете, Эвелина, – задумчиво сказал Борис Иванович, когда они сделали заказ и официант волшебным образом аннигилировался на месте, – вы оставляете впечатление очень умной девушки…

«Ну-ну, – подумала про себя Эва. – Я оставляю впечатление очень красивой малолетней тёлки, отсюда и «ум». Сидел бы с тобой сейчас рядом крокодил, ни о каком «уме» речи бы не шло…»

– … Вы, можно сказать, меня оча’овали. И я бы не хотел, чтобы наши лл‘андеву п’оходили так… однообразно.

– Не совсем понимаю, – призналась Эва, но внутри проскочил какой-то подозрительный, скользкий холодок.

– Знаете, милая моя, жизнь так ко’отка! К сожалению, понимаешь это уже поздно. В молодости задумываться о подобном недосуг. М-да… Всё очень ско’отечно!

Эвелина знала, что у Баруха Иосифовича полная семья, он сам рассказывал об этом и хвастался детьми: один, мол, учится в Англии, другая – поступила в аспирантуру. И жена на месте, в добром здравии, занимается хозяйством и бытом. Создаёт уют для муженька, который… сидит сейчас в ресторане с малолетней девочкой.

Эва не знала, что ответить на философскую тираду кавалера, поэтому глупо хлопала ресницами.