Записки нечаянного богача – 4

– Это ты в ещё Белоруссии не был, – парировал Головин.

– Не был, точно. А эти, – Илюха кивнул на заливавшихся уже хором слезами родственниц, – теперь переживают, что им бабка обеим непременно объяснит, как надо Родину любить.

– Это точно. Объяснит. С особым цинизмом, я думаю, – кивнул Тёма.

– Руки прочь от старушки. Вполне толковая бабуля, даром, что в дупле живёт, – влез я в неспешную беседу. – Ты мне, Илюха, вот что скажи – у тебя йод на базе имеется?

– А зачем тебе? – по-военному ответил тот.

– А у них с Надюхой игры такие ролевые, ага, – влез радостный Головин, – этот как с задания прибывает – она ему на поверхности слова нецензурные пишет йодом, большими буквами. А сама говорит – йодную сеточку рисует. Я сам видел!

– Да не плети ты уже, видел он! Приполз один раз синий, как ночное небо, поутру, и не понял ничего! – возмутился я. – А йодная сеточка – вообще панацея, и не плюй мне в веру в чудеса!

– Не, с тобой я спорить не буду, Дим. Мне и начальство не велит, и здравый смысл, – поднял он ладони, – давай-ка лучше хомутай свою Мотю, пока она Маньке все баки не забила, да поехали на базу!

Я возражать, конечно, не стал.

Обратный путь занял едва ли не вдвое больше. Что было вполне логично и обоснованно: Садко пылил по саванне, как крейсер, а не скакал диким козлом, как багги, который давно умчал вперёд с тремя местными бойцами морпеха, что сопровождали в рейде сюда его жену. Внутри салона было чисто, но при этом ещё удобно и комфортно, вообще не по-военному. Это был настоящий дом на колёсах, только предназначенный для коротких дистанций. Но помыться и даже чуть перекусить мы смогли, и это было замечательно. За окнами текла саванна, где встречались местные жители, от жирафов до кабанов и сурикатов. А мы чинно проезжали мимо, эдак снисходительно поглядывая на фауну за бортом царями природы.

Когда Садко прибыл на базу, заехав кормой в ворота, я спешить на выход не стал. Мало ли… И как в воду глядел. Снаружи раздались странные звуки: не то вой, не то рёв, не то хрип. Оказалось, так встречала мужа Бадма Норсоновна. Судя по тому, как едва ли не к полу прижалась Мотя, Бадька била по площадям, используя всю магию и потенциал горлового пения своего народа. Головин вылетел наружу, не касаясь земли, эдаким диверсантом-купидончиком, сцапал жену и начал тут же, судя по лицу, неубедительно оправдываться и громко валить всё на меня.

– Волков! – голос Нади врезал по ушам, как выстрел из СВД или хороший кнут в руках не менее хорошего пастуха.

– Всего доброго! – печально сообщил мне Умка, будто прощаясь. Неожиданно пытаясь притаиться за своей цветастой женой.

Я вышел, щурясь от Солнца, чуть медленнее обычного. И этого, наверное, хватило Наде, чтоб заподозрить страшное. Жена рванулась так, будто намеревалась мгновенно изломать во мне то, что не смогли испортить гипотетические враги.

– Стоять! – гаркнул я, выставив ладони. И она едва ли не с юзом остановилась, только пыль поднялась. – Все живы и здоровы! Никто за нами не гонится, и всё у нас очень хо-ро-шо!

На последнем слове, которое нарочно выговаривал по слогам, делая каждый следующий чуть длиннее и тише предыдущего, я поднял руки и плавно трижды качнул ими в такт, опуская ладонями вниз. Будто дирижируя оркестру затихающую коду. Помогло. Женщины и Серёга смотрели на эти движения, как зачарованные.

– Где дочь? – переключил я Надю с рук на важное и главное. Изящно сместив пристальный вектор её внимания с себя-любимого.

– С ребятами в бассейне детском, под присмотром Мутомбо, – медленно, как под гипнозом сказала жена, не сводя глаз с моих ладоней, что замерли на уровне груди, всё так же, ладонями вниз.

– Это очень хорошо! – с преувеличенным энтузиазмом похвалил я её. Чёрный как сажа громила, похожий на Джона Коффи из «Зеленой мили», с изуродованным не то ритуальными, не то боевыми шрамами лицом, был каким-то родственником Маньки и, кажется, где-то воевал вместе с Умкой. А теперь жил в одной из здешних хижин и был кем-то вроде начальника охраны, караула и гаража одновременно. С Аней они поладили мгновенно, когда он сходу назвал её звонкой белой чайкой, так же, как окрестили дочь Антуан и Анетта на острове Ланевских-Головиных. Я даже неожиданно поймал себя на чём-то вроде странной ревности, когда увидел, как дочь бежит к чёрному здоровиле обниматься. Но, отметив то, как бережно он подхватил её, окинув глазами округу, и глянул на меня чуть виновато, решил, что Ане виднее. Она тоже чувствовала хороших людей сердцем.

– Бадди! Хорош фонить – Милу напугаешь! – продолжил я наводить порядок.

Бадма Норсоновна, продолжавшая низко гудеть рассерженной трансформаторной будкой, с первого слова затихла, будто рубильник выключили. На то и был расчёт: и старое прозвище, которым её звал в прошлой жизни Лорд, и переключение внимания на младшую Ворону. Людочку девчата любили и берегли, как младшую сестрёнку, и пугать точно не хотели. Она стояла в кольце рук Серёги, не сводя с нас своих чудесных сапфировых глаз.

– Вот и ладушки, – потёр я наконец руки. – А теперь – как в сказке: кормим, поим, в бане парим, а потом разговариваем.

Тишина, которую прерывали крики каких-то зверей в лесу и смех Ани от дальнего бассейна, была гораздо лучше криков и суеты. Мне, по крайней мере, точно так больше нравилось.

– Вы смотрели спектакль «Дима Волков одолевает узниц гормонов». Спасибо за внимание, желающие могут перекреститься, – дикторским голосом выдал Головин. И, судя по шуму за спиной, Илюха советом воспользовался, неожиданно оказавшись в числе желающих.

Поскольку Солнце кочегарило по-африкански, расселись за столом в одном из бунгало. Здесь, видимо, было что-то вроде штаба или кают-компании, или что там у морпехов положено? В общем, тут было и прохладно, и тихо, и места всем хватило. Дамы снова накинулись на фрукты, мы с мужиками позволили себе горячительного. Дело шло к обеду, а когда по утрам спасаешь незнакомых негритянок, беседуешь с ведьмами и помираешь между делом – вообще не до условностей. Тёма каким-то специальным пристальным взором посмотрел на Илюху – и тот достал из шкафа бутылку рому. Присмотрелся к Головину, у которого, я внимательно наблюдал, ни единого мускула не дрогнуло на лице, вздохнул и достал сразу ещё две.

Следом за этой любительской первой помощью подтянулась и медицинская. Мотя принесла йод. Но на него никто не обратил внимания. Потому что те несколько минут, что они с тётей Маней отсутствовали, изменили чёрную блондинку до полной неузнаваемости. На ней была местная накидка из какого-то грубого еле прокрашенного рядна, кажется, даже на голое тело. На запястьях и щиколотках – браслеты. На шее – бусы, много. На голове – абсолютно гладкая кожа, блестевшая, как мытый баклажан. Неожиданное равнение выдал внутренний скептик, который Мотю узнал исключительно по глазам, всё тем же чудесного орехового оттенка, и улыбке, которой она светилась сквозь слёзы, как только узнала вылетевшую из Садко тётку. Огонёк превратился в уголёк. Хотя, скорее в чёрную жемчужину.

Я только в машине сообразил, что девушка, учившаяся, по словам бабули, за Океаном должна понимать английский – до этого всё как-то перебивались с русского на их шамбала-банту при помощи Илюхи. Поздно догадался, признаю. Но, видимо, крепко Африка по затылку приложила – сразу как-то не пришло на ум. Хотя, с другой стороны, наверное и к лучшему – через морпеха-переводчика мой спич явно был воспринят Мотэ Мдого, если можно так выразиться, и лояльнее, и доверительнее. В общем, в том, что я – великий белый колдун, она была убеждена целиком и полностью. И настаивала, что теперь её жизнь принадлежит мне. И выглядела вполне по-местному, как и не уезжала никуда, акцент только выдавал, когда по-английски разговаривала – тот самый «пош-инглиш», богатый выговор, которым Серёга на свадьбе удивлял родовитых, состоятельных и обременённых мировой славой англичан. Но если молчала – обычная девчонка-шамбала. Вот такие сказочные дела в этой Африке: ударилась оземь – и обернулась красной девицей. Только чёрной. И ударилась в основном о нечаянного туриста, об меня.

Хотя, как говорил Головин, столкновения с Волковым ещё и не так могут поменять человека. Правда, потом он сбился на пересказ Илюхе истории про тех семерых, которые «Валя, запиши», и плевать ему было на то, что двоих «залечил» до полного разложения личности Иван Степанович в Белой Горе. Морпех слушал с таким вниманием и заинтересованностью, с какими, наверное, в детском саду в кукольный театр ходил, или на мультики.

Надя отобрала йод у лысой бывшей блондинки и пересадила меня ближе к окну. Я оседлал стул, поставив его спинкой вперёд, и уточнил:

– Радость моя, тебе же нельзя нервничать, правда? А вдруг там синяк некрасивый будет? Может, лучше Тёма или Серёга нарисуют?

– Дим, после того, что я видела, когда ты с инеистыми великанами воевал и спасал Велеса – мне бояться нечего. Да и тебе. Ну, только если у тебя там нет татуировки с именем или портретом другой женщины, – уверенно сообщила жена.

Морпех Илюха развернулся к нам на словах про великанов так, что едва свой стул не сломал. А Головин облился ромом, некультурно фыркнув прямо в стакан при упоминании татуировок. Я только вздохнул тяжко и снял куртку с футболкой.

Вероятно, лицо Надежды отразило что-то особенное, потому что Умка и Тёмка побросали стулья и рванули мне за спину. Туда же торопливо подошли остальные. Тишина с тыла, перемежаемая звуками вдохов, за которыми должны были следовать, но отчего-то задерживались какие-то, наверное, эмоциональные реплики, начинала напрягать. Чего там можно было увидеть такого, чтоб даже Головин промолчал?

– Ну чего притихли-то? Что там? Профиль Сталина? Или Маринка анфас? – я попробовал закосить глаза за спину и ожидаемо не преуспел.

–Мулунгу!* – крикнула Мотя и повалилась на колени. Причём вместе с Маней, от которой я такой скорости точно не ожидал.

За спиной раздался звук затвора. Но не оружейного, а того, с которым фотографируют некоторые смартфоны. У Нади, например, такой. Она и протянула мне трубку прямо в руки. Продолжая тревожно молчать.

Синяк был красивый. Большой. И неожиданно для относительно свежего, утреннего, разноцветный: сине-красный, как положено, но местами уже отдавал в желтизну, что обычно происходило день на четвёртый-пятый. Вероятно, неожиданный эффект от варева, которым угостила меня в видении старая ведьма. Но главное было не в цвете, а в форме. Или в содержании – тут сразу и не поймёшь.

От лопаток до поясницы разливалось оттенками красного и синего пятно с очень неожиданными очертаниями. Можно было, при определённой доле фантазии, опознать человеческий череп в профиль. Со странным рогом на лбу и отвалившимся носом, лежавшим рядом. А можно было увидеть довольно подробную и узнаваемую карту континента, где рогом была Сомали в районе Аденского залива, а носом – Мадагаскар. Но интереснее был странный узор, что начинался наверху поясницы, на несколько позвонков ниже того места, где крепятся последние рёбра. Вдоль хребта тянулся толстый красный ствол дерева, раскрывавшийся густой кроной над грудной клеткой, до самого верха лопаток. Кажется, это называлось фигурами Лихтенберга. Читал я где-то про них: когда в человека попадает молния, на коже остаются подобные узоры. Но читать где-то – это одно, а наблюдать сине-красное дерево поверх контуров Африки на собственной спине – вовсе другое. «Оригинально мы в этот раз дуба врезали» – резюмировал просмотр внутренний фаталист.

– Даже как-то жалко закрашивать, – кашлянув, сказала Надя неуверенно.

– Теперь понятно, чего меня так долбануло, – добавил Тёма, тоже, почему-то, кашлянув.

– А вот это слово на букву «Мэ», которое Мотя кричала – это чего? – поинтересовался я у Илюхи, когда он выбрался из-за моей спины, сразу шагнув к столу. Только ответил он с паузой, потому что, едва достигнув столешницы, сорвал пробку с непочатой бутылки рому и принялся глотать, как я давеча – воду у подножия чёрной скалы.

– То есть ты признаёшь, что ты – слово на букву «Мэ»? – оживился стальной приключенец, становясь рядом с морпехом и зеркально, пусть и с некоторой задержкой, повторяя его движения.

– Бог тутошний, самый древний. У разных племён по-разному зовётся, у масаев – Нгаи, у банту и шамбала – Мулунгу. Вроде Тора или Перуна – тоже грозой, громом и молниями повелевает. Но, как предания говорят, не только. Ещё вроде как именно он следит за священными деревьями. И он из одного из них первого человека вырезал. Кажется, – ответил Илюха. А мне показалось, что с каждым новым глотком рому морпех становился всё больше пиратом. И легче с его пояснений не стало.

– Не, я не Мулунгу. Я – Дима Волков. Это точно совершенно, у меня и паспорт есть, там написано. Ты поднял бы родню с полу, чего они валяются-то? – посоветовал я Умке. Пока он ещё, кажется, ходить мог.

Рязанский пират (а он уже, пожалуй, был в меньшей степени морпех) обратился к лежавшим у меня в ногах родственницам с пламенной речью. Я узнал уже два слова: Мсанжилэ и Мулунгу. Ну и свои имя-фамилию. Поднимались чёрные дамы нехотя.

– Мотя, ты же взрослая девочка, с высшим образованием, да ещё и не с одним, наверное! Хватит так на меня смотреть. Я живу в другой стране, на другом континенте и быть местным Богом даже с точки зрения логики не могу! – обратился я к летучей бывшей блондинке по-английски. Поёживаясь, потому что Надя принялась-таки мазать синяк. Начиная снизу, с Кейптауна.

– Нас учили, что в вопросах богословия логика своеобразная, – осторожно ответила она. Всё-таки слышать такой чистый английский с таким произношением из уст чёрной жемчужины, обёрнутой в бусы и мешковину было очень странно. – А ещё говорили, что высшая логика – это вера. И что Боги – явления других масштабов и измерений, чтобы пытаться судить о них привычными нам способами и методами.

Ого, какая умная оказалась. «А так и не скажешь» – влез внутренний скептик. «Девочка дело говорит» – задумчиво ответил реалист. «Эти двое того и гляди весь ром выжрут» – не удивил ничем новым фаталист.

* Мулунгу – первопредок, верховный бог, бог грозы в мифах бантуязычных народов Восточной Африки.

Глава 6. Подарки в студию

Нарядились диверсанты оперативно, и будто бы сами удивились, неожиданно оказавшись решительно не готовыми к привычному «если завтра война, если завтра в поход».

– Помяни моё слово, Умка! Завтра бабка, сидя верхом на зебре или жирафе, ему подарит кимберлитовую трубку и полстраны! – убеждал Головин, стараясь держать серьёзное лицо. Но ром очень мешал, поэтому морда получалась хитро-довольная, как у кота возле сметаны.

Жёны наши ушли, забрав с собой Маньку и Мотьку, а к нам прислали Мутомбо, наказав глаз с нас не спускать. А чего их спускать-то? Мы и сами никуда не планировали выходить. Я – в особенности. Меня на природу вовсе не тянуло. Как отшибло.

– Мвадуи* далеко отсюда. Там три четверти голландцам принадлежит, и четверть местным властям. При всём уважении к тебе и Мсанжилэ – ничего не получится, – почти чисто парировал Илюха.

– А чего у вас тут всё на букву «Мэ» начинается? – поднял в приключенце голову лингвист-языковед. – Ну, эти трое женщин – ладно, они родня, у них, может, принято так. Но Волкова тоже обозвали, Мутумба твой здоровый какой вон сидит, теперь ещё шахта эта… Других букв нет в Танзании что ли?

– Первый раз об этом задумался, – помолчав, признался морпех. – И знаешь что?

– Что? – потянулся к нему через стол Головин, чуя интригу.

– Хрен его знает, вот что! – совершенно уверенно кивнул Умка, едва не упав со стула.

– Тьфу ты, я думал – тайна какая, – обиделся Тёма, отодвигаясь обратно и тоже чуть не съехав со своего.

– До тех пор, пока вас сюда не притащило, тут тайн не было ни одной, почитай, – хмуро пробурчал морпех.

– Это – да, – согласно кивнул Головин. – У меня – та же история, один в один. Смотри, жил себе, в ус не дул, путешествия организовывал с большим успехом. Пока этот чёрт ко мне в офис не пришёл!

– Это который? – уточнил Илюха, оглядываясь. Наверное, глаза фокусировать стало невыносимо трудно, поэтому он, кажется, даже не пробовал.

– Да вон, Волков! Улыбается ещё сидит! Чего ты лыбишься, вредитель?! – скажи мне кто ещё совсем, кажется, недавно, что на меня будет орать в дымину пьяный диверсант-убийца, а я не испугаюсь – нипочём бы не поверил.

– Потому что я эту историю слезливую слыхал уже пару раз, Тём. Совсем недавно ты бабе Даге плакался на судьбинушку свою горемычную. Она тебя тогда убаюкала, деточку, и спать отправила. Старая школа, высокий класс, я так не умею. Могу плюнуть. Или в ладоши хлопнуть – хочешь? Незабываемое путешествие в один конец, а? – развёл я ладони.

– Не надо ничем хлопать, Дима, – неожиданно почти трезвым голосом отозвался он. – Погорячился с чёртом, бывает.

– Проехали. Илюх, ты говорил, до бабы-баобабы… тьфу ты! До старухи в дупле, короче, часа полтора ехать. А у тебя домушка на колёсах одна только? – переключился я на хозяина, пока он, кажется, ещё мог разговаривать.

– Ач… апч… а почему ты спрашиваешь? – в последнюю минуту я успел, видимо. Почти не мог он уже.

– Нас семеро, да вы с Мотей, да Мутомбо, наверное, тоже поедет? Одиннадцать, спальных мест в Садко точно не хватит. Мы к закату приедем, потусим с бабулей – и домой. Полтора часа стоя ехать или сидя на полу? – уточнил я, стараясь говорить медленно и понятно.

– Ну, там плч… пффф… полчаса езды до их племени. Постелят – выспимся, потом домой, – ответил отельер. Я вспомнил, во что оделась по местной современной моде Мотя, представил, что нам там смогут в этом контексте постелить – и загрустил. Но, как оказалось, зря.

День падений и высокого напряжения мы, признаться, пропили. Умка и Мутобмо уже полчаса пели одну и ту же местную песню, и на внешние раздражители, даже жидкие, не отвлекались. Поэтому в кают-компании остались вдвоём. Тёму мы с Серёгой еле-еле довели до их домика – он всё рвался на подвиги. Но сурово сказанное мной «Ну-ка соберись! Дома жена беременная!» сотворило чудо – он сам поднялся по ступенькам и проскользнул в дверь со своей фирменной шпионской лёгкостью. Изнутри раздался голос Бадмы, а в ответ – его виноватое гудение. Мы с Лордом деликатно ушли.

Дома было тихо и спокойно. Девочки спали, совершенно одинаково закинув поверх простыни левые ноги, согнутые в колене, каждая в своей кровати. Я бесшумно разделся и осторожно лёг. Надя обняла меня, кажется, так и не проснувшись.

Утром в дверь постучали. Мы с женой переглянулись – из наших так деликатно себя повели бы только Лорд с Милой, но они бы предупредили ещё с улицы, позвали. Да и привыкли мы уже как-то с вечера все планы вместе вшестером оговаривать. Судя по тому, что вчера ничего похожего не было – не они. Крыльцо не скрипело – значит, точно не Мутомбо и не Манька. Илюха после вчерашнего, я вообще не был уверен, что в такую рань ходить мог. Значит…

– Проходи, Огонёк, открыто! – громко сказал я по-английски, поразив жену и дочь. И Мотю, которая заглянула в приоткрытую дверь с заметным опасением. На голове у неё стояло блюдо, накрытое не то марлей, не то ещё какой-то чистой белой тряпкой.

– Я принесла вам завтрак, – она, присев, чтоб не сбить ношу о притолоку, зашла и начала споро накрывать на стол. Есть, откровенно говоря, не хотелось, но так у неё ловко выходило с тостами и джемом, с сосисками и беконом, и даже чай в чашки наливался как-то особенно приятно. Поэтому к столу мы с девочками подобрались скоренько.

– Она что, не в курсе, что рабство отменили? – вполголоса уточнила Надя.

– Она в Европе училась, так что в курсе точно. Просто у них тут принято так, что если тебе кто-то жизнь спас – то она, жизнь то есть, с той самой поры не твоя уже, а того, кто спас. Честным и почётным считается, – так же негромко ответил я.

– У них, я читала, и многожёнство принято, и что теперь? – начина-а-ается. Нормально ж сидели…

– И ничего теперь, солнце моё. У них тут может что угодно быть принято. Ко мне и моей семье это никакого отношения не имеет и иметь не будет, – разговаривая с беременными нужно быть мягким, но твёрдым. Да, вот именно так. Как будто ты сам чуточку на сносях. А уверенно говорить я давно научился, ещё когда в рекламе работал.

– Смотри мне, Волков! – Надежда погрозила мне здоровенным трёхэтажным бутербродом, который волшебным образом сам образовался у неё в руке.

– Слушаю и повинуюсь, княгиня-матушка! – я приложил правую руку к сердцу и склонил голову.

Когда поднял – шесть глаз смотрели на меня по-разному. Ореховые Мотины – с тревожным вниманием. Анины, серо-зелёные с жёлтым ободком у зрачка, как у меня – с восторгом и искренней жаждой сказок и приключений нового дня, как бывает у детей. Зелёные Надины поверх бутерброда смотрели с подозрением, будто ища издёвку или сарказм. Удивляясь, не находя. И превращаясь в такие любимые мной смеющиеся радуги. Вот и чудесно. И всех секретов-то – любить жену и говорить ей правду.

После обеда над базой прозвучал горн, вроде пионерского. Я в этих сигналах не разбирался, но нервными «Боевая тревога!» или обстоятельными «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!» звуки не казались. Наверное, общий сбор? Ну не отбой же. С этими мыслями я поймал бегущую мимо дочь и вскинул на плечи. Спина, что удивительно, почти не болела. Надя попросила меня присесть, поправила Анюте панамку и в очередной раз мазнула солнцезащитным кремом по носу. Хотя вряд ли уже требовалось: за этот отпуск она так загорела, что мажь – не мажь. Не шоколадка, конечно, но карамелька точно. Варёная сгущёнка.

На большой площадке собирались все, и гости, и хозяева. Илюха удивил дважды: во-первых, тем, что в принципе был, при этом вертикальный и вполне похожий на нормального живого человека. Во-вторых, тем, что был в форме. В прямом смысле слова: чёрные куртка и брюки, ослепительно сверкавшие хромовые ботинки, тельняшка, берет под погоном. Нагрудный знак «Гвардия» справа был единственным, что я смог уверенно опознать – видел такие в хороших старых фильмах. Всего же на широкой груди Умки было, наверное, несколько десятков изделий явно ювелирного характера. Обрамлял всё это богатство белый витой канат, иначе не скажешь, аксельбанта.

– Так вот ты какой, чёрный дембель! – хмыкнул Головин. Сам он в «горке», но на этот раз не чёрной, а песчаного камуфляжа, выглядел не так представительно, конечно.

– Не зли меня, Башка, – отозвался морпех голосом, чуть выдававшим вчерашние тайны, – говорю же: дикий край, простые люди. Я если без этих блямб и висюлек появлюсь – не по протоколу будет.

– А там прям протокол? – удивился Тёма. Его главное украшение стояло слева, держась за галантно отставленный локоть мужа. Бадму красило всё: и беременность, и африканское солнце, и высокая причёска, и какие-то национального вида изделия на руках, шее и груди, которые могли быть одновременно и бижутерией, и рабочим инвентарём степной ведьмы-шаманки.

– А ты как думал? – кивнул Илюха. – Манька-то не с улицы приведённая, а дочка главной жены вождя шамбала. Мы к тёще с тестем иначе, как нарядные, будто ёлочки, не ездим.

– Да уж, африканские понты – это вам не это, – кивнул Головин.

– А то, – вздохнул морпех.

Его Манька, выходившая из хижины вслед за племянницей, выглядела так, что будь она в несколько раз меньше – точно бы сороки утащили. Блестело всё – от браслетов, то каких-то невиданных колец в ушах и в причёске. Огонёк не отставала от тётки, сияя, как диско-шар. Надя с Милой только переглянулись. Им на здешнем конкурсе красоты и народных ремёсел в части дамского обмундирования предложить было нечего. И слава Богу.

Я смотрел по сторонам, ожидая, когда же подъедет Садко. И очень удивился, увидев, как справа, со стороны здешнего леса, откуда денно и нощно орали какие-то невоспитанные местные звери и птицы, выруливает настоящий Неоплан – большой современный туристический автобус, разворачиваясь плавно за воротами и замирая передней дверцей аккурат напротив калитки. Дверь отъехала с пневматическим шипением и за ней оказался Мутомбо, обряженный, как натуральный вождь аборигенов: перья, пятнистая шкура, браслеты и бусы. Видимо, сюрпризов сегодня стоило ожидать с избытком.

В прохладе салона всем нашлось место и занятие.

Лорд ворковал с женой, чем, в принципе, занимался каждую свободную минуту, перестав наконец-то сурово таращиться в планшет или смартфон или командовать в них кому-то вслух по-русски или английски.

Головин с Бадькой прилипли к большому окну, разглядывая здешнюю фауну. Путь лежал, наверное, через один из окружавших отель национальных парков, поэтому посмотреть было на что: попадались и слоны, и гиены, и жирафы, и прочие кабаны-бородавочники. В ветвях деревьев скакали какие-то макаки, разноцветные невиданные птицы. На одном, стоявшем отдельно, развалясь по-барски, отдыхал леопард.