В разные годы. Внешнеполитические очерки

На фоне мер в области контроля над вооружениями, центральной проблемы для обеих государств, заметно улучшились наши отношения с США, охватив сферы торговли, культуры, образования, охраны окружаюшей среды. С приходом к власти администрации Никсона регулярными стали его встречи с Брежневым. Кульминацией явился совместный космический полет «Союз»– «Аполлон», правда, уже после того как Никсон ушел в отставку, чтобы избежать импичмента. Многие помнят, с каким воодушевлением люди восприняли восстановление, как нам казалось, дружеских связей с Америкой. Появившиеся сдвоенные троллейбусы в Москве стали звать «Союз–Аполлон». (А символом ухудшения стало заколачивание киосков «Пепси-кола» в 1979 г.)

В какой-то мере мы помогли американцам выйти из войны во Вьетнаме, посредничая на разных этапах – и с разным успехом – между ними и Демократической Республикой Вьетнамом (ДРВ).

Г. Киссинджер и здесь внес вклад в теорию международных отношений формулой «пристойный интервал» (англ. – decent interval), посоветовав Никсону так вести дело, чтобы после ухода американцев Сайгон мог продержаться год или два. Потом уже никого в США не будет волновать его судьба. Примерно так повели себя американцы в Ираке, затем в Афганистане.

Закончилась война на условиях Ханоя, который мы поддерживали с самого начала. Отрицательный эффект: победа коммунистов-северян вызвала прилив уверенности в действенности курса на «немедленный и твердый отпор империалистической агрессии, где бы она ни происходила». Поскольку мы везде видели американские происки, подлинные или воображаемые, такой курс привел, в конце концов, к Афганистану.

Постоянное внимание уделялось, используя принятый тогда термин, социалистическому содружеству государств, а также коммунистическим и левым партиям. Для Брежнева первое направление являлось приоритетным, и связи, в общем, наладились дружественные. Ситуация изменилась после событий в Чехословакии в 1968 г.

До этого авторитет Советского Союза держался довольно высоко. На него работали память о вкладе в разгром фашизма; активные действия по окончательной ликвидации колониализма; неоспоримые достижения социализма в ряде областей. «Железный занавес» эффективно задерживал информационный поток, поэтому отрицательные стороны нашей жизни знали за рубежом немногие.

К середине 1960-х зацементировались швы Берлинской стены, возведенной властями ГДР с нашего благословления, зажили раны Карибского кризиса. На «Западном фронте» намечались позитивные перемены. В памятном 1966 г. в Москву приезжал де Голль с действительно прорывным визитом. Роман с Францией завязывался всерьез и надолго. Помню, как стояла на ушах мидовская «Первая Европа». Старалась не отставать от Франции и «моя» Италия.

В отделе шло постоянное полушутливое соперничество между «французами», которые чувствовали себя главными, и всеми остальными. Борясь с галльским засильем, я напускал на них Пушкина. Александр Сергеевич, как известно, бдительно следил, чтобы Россию не обижали, а поскольку нередко это пытались делать французы, то им в ответ и доставалось по первое число.

В целом, несмотря на холодную войну, на Европейском континенте удалось наладить сотрудничество, прежде всего, экономическое. К деголлевской Франции и к Италии присоединилась ФРГ канцлера Вилли Брандта. Европа, откуда к нам меньше чем за тридцать лет пришли две мировые войны, всегда имела для нас особое значение. На базе улучшившихся двусторонних отношений и общей атмосферы мы не только «замахнулись» на такую крупную инициативу, как созыв Общеевропейского совещания, но и сумели успешно ее реализовать.

Однако продолжение хрущевской «оттепели» брежневской разрядкой не затрагивало ядра советской политики: заряженности на глобальную конфронтацию с Западом до «победного конца» при отсутствии сомнений в том, что социализм в конечном счете возьмет верх над капитализмом. Уже на первые годы нарождавшейся разрядки пришлась такая акция, как подавление Пражской весны 1968 г., имевшая тяжелые последствия как для внешней, так и для внутренней политики СССР. Дальше пошло-поехало: холодная война по всем азимутам с США и их союзниками, к чему добавлялись соперничество с Китаем, гонка вооружений, серьезно подстегнутая грубой ошибкой с размещением наших ракет СС-20, Афганистан. До ядерного конфликта дело не дошло, но к концу брежневского «застоя» разрядка окончательно выдохлась. Свой, и немалый вклад, разумеется, внесла и «богоизбранная» Америка. Наша страна жила на горах оружия и в разобранном состоянии по многим параметрам, как правило, скрытым от глаз.

Но начнем мы с позитива.

Очерк второй

Совещание по безопасности и сотрудничеству в Европе (СБСЕ)

Идея совещания. Так и не смог я с достоверностью определить, кому принадлежит отцовство. Нечто подобное высказывал Молотов еще в 1954 г. Это вполне соответствовало нашему образу мышления: партийное собрание, проецированное вовне.

Могу засвидетельствовать: предложение созвать Общеевропейское совещание – новое или воскресшее – озвучил на Западе Громыко. Произошло это в Риме в апреле 1966 г. в ходе бесед с итальянскими руководителями, которые я переводил.

Итальянцы довольно неожиданно с ходу поддержали наше предложение, вызвав неподдельную радость советской делегации. Во время заключительной пресс-конференции министр произвел впечатление также тем, что высоко отозвался об итальянских художниках эпохи Возрождения. «Мы приехали в Италию, – пошутил он, – также для того, чтобы посоветоваться с ними, высокими выразителями гуманности».

Итальянская поддержка была, однако, с подвохом. В нашу формулу «Совещание по безопасности в Европе» искушенные потомки Древнего Рима предложили добавить: «и сотрудничеству». Как можно было возразить? Но это внесло в повестку дня гуманитарную «третью корзину», о которую впоследствии спотыкалось советское руководство.

Согласились мы и на участие в совещании США, хотя поначалу хотели обойтись без них. Без США весь проект, скорее всего, умер бы, не родившись. Как-никак они были страной, подписавшей после войны Ялтинские и Потсдамские соглашения. Чтобы американцы не очень выделялись среди европейцев, добавили Канаду.

В таком несколько трансформированном виде советская идея стала совместной инициативой государств – участников Варшавского договора. Ее главной, хотя и не декларируемой целью было закрыть германский вопрос. Это означало, прежде всего, узаконить новые границы Советского Союза, Польши и Чехословакии, а также границу между ФРГ и ГДР, остававшиеся без должного юридического оформления.

Тем самым, встав твердой ногой на Эльбе, мы закрепляли политические и территориальные итоги Второй мировой войны и послевоенного развития. Говоря нашим языком, эти итоги означали продвижение далеко на Запад позиций социализма в Европе. Поскольку стало очевидно, что дальше двинуть их вряд ли удастся, требовалось ввести в узаконенные рамки положение, выгодное для Советского Союза. С тех пор в расколотой надвое Европе мы начали играть на удержание. Пассивная, оборонительная тактика, как правило, чревата проигрышем. В конце концов, так оно и случилось.

Подготовка созыва. Несмотря на всю неотразимость идеи «европейцы – за один стол», нельзя сказать, что шла она легко. Были и скепсис, и упреки в пропаганде, и прямое неприятие. Не раз казалось, что фиаско неминуемо. Но мы проявили упорство, и шаг за шагом предложение набирало поддержку. Для этого использовался весь арсенал двусторонних средств, включая встречи на высшем уровне. Чуть ли не последними, в 1972 г., свое положительное отношение выразили США. То был рассвет брежневско-никсоновской разрядки: сделки, как правило, заключались по принципу do ut des (лат. – даю, чтобы ты дал).

Немалую роль сыграла общественность: в поддержку общеевропейского форума выступили не только компартии, но и массовые демократические организации Западной Европы.

Всего же «обработка» будущих участников заняла шесть с половиной лет. На них пришлась интервенция ряда государств Варшавского договора во главе с СССР в Чехословакию, отбросившая подготовку назад. Но были и мощные ускорители: прежде всего, Московский договор между СССР и ФРГ от 12 августа 1970 г. Он провозглашал исключительно мирное разрешение споров между двумя смертельными врагами во Второй мировой войне. Еще более важно, что договор объявлял нерушимыми границы всех государств в Европе, в том числе послевоенные. Полдела было сделано в двустороннем порядке. Плюс к Московскому, это обеспечили договоры ФРГ с Польшей, ГДР и Чехословакией, а также соглашение по Западному Берлину. Теперь требовалось отобразить новые реалии в многостороннем порядке.

Европейцы за одним столом. В ноябре 1972 г. в Хельсинки – отныне столица Финляндии станет синонимом общеевропейского процесса – начались консультации на уровне послов тридцати пяти стран. Их работа тянулась до июня следующего года. В результате в начале июля в том же Хельсинки собрались министры иностранных дел. Советскую делегацию возглавлял Громыко, в ее состав включили и меня, постоянно занимавшегося этой тематикой. Удалось побывать на ассамблее, которую в Европе не видали со времен Венского конгресса, «светлого праздника всех дипломатий», как писал о нем Герцен.

То был первый этап Совещания, он получился удачным: министры дали поручение разработать и положить на бумагу договоренности о том, как жить в Европе дальше. В наши миролюбивые декларации все еще верили даже после событий в Чехословакии в 1968 г., которые министр иностранных дел Франции Мишель Дебре охарактеризовал как «дорожный инцидент».

Второй этап начался 18 сентября 1973 г. и растянулся на почти два года – к делу подошли ответственно – до 21 июля 1975-го. Практически все государства Европы (33, кроме отказавшейся участвовать Албании, в 1990-х она вернулась), а также Соединенные Штаты Америки и Канаду представляли 375 делегатов.

Состоялось круглым счетом 2500 заседаний координационного комитета, различных комиссий и подкомиссий, специальных рабочих групп. Было рассмотрено около 4700 проектов и предложений. Титанический труд!

Подготовленные в ходе второго этапа документы образовали Заключительный акт Совещания. Он писался тридцатью пятью перьями, в том числе ватиканским. Святой престол принял участие в крупном международном «слете» впервые с 1824 г. В итоге среди подписантов Акта фигурировали два высокопоставленных служителя церкви, восемь коммунистов, восемь социал-демократов, семнадцать членов других партий.

При подготовке итогового документа, как когда-то в польском сейме, достаточно было одного несогласного, чтобы обсуждаемое положение не проходило. Знаменитый консенсус, впервые примененный в таком масштабе, высшая ступень демократии.

В Акте, как в Библии, было все: от принципов взаимоотношений государств до довольно детальных росписей конкретных вопросов сотрудничества в экономике, культуре, по правам человека. Была там и военная тематика, и так называемая follow-up – договоренность, как совместно следить за тем, чтобы процесс продвигался дальше. Наряду с консенсусом такой мониторинг являлся новым словом в дипломатической практике. Увесистый и содержательный получился «кирпич». Его название – Заключительный акт – было выбрано со значением. Восходило оно опять-таки к Венскому конгрессу 1815 г.

Как это делалось в МИДе. В Женеве советскую делегацию возглавлял замминистра Ковалев, считавшийся, и справедливо, «разрядочником». Ответственным в Центре Громыко назначил другого замминистра, Земскова, по воззрениям – антипода Ковалева. (Система сдержек и противовесов в миниатюре, придуманная, говорят, еще Монтескьё.)

У Игоря Николаевича Земскова было немало хороших качеств, в первую очередь, истовость в работе. Он и сгорел из-за этого раньше срока. Бывало, жду в предбаннике его кабинета. Работники секретариата понимают, что вопрос у меня срочный, но могут утешить только тем, что их шеф выполняет «особое поручение» министра. Наконец, Земсков появляется, без задержки зовет к себе, начинаю свой судорожный доклад. Он прерывает: «Минутку, Анатолий Леонидович». Достает из сейфа бутылку виски. Измученный ожиданием, не отказываюсь, и дело идет скорее.

В качестве недавно назначенного начальника Управления по общим международным проблемам я отвечал за СБСЕ на рабочем уровне. По-русски, мальчик за все. И действительно, почти все, касавшееся женевского этапа Совещания, прошло через мои руки. В каком-то смысле и ноги, ибо часто приходилось носиться бегом с Гоголевского бульвара, где размещалось управление, на Смоленскую площадь в главное здание МИДа, и обратно. Самым трудным было обеспечить одобрение либеральных блесток, шедших от Ковалева, но так, чтобы ортодоксальный комар носа не подточил.

Ковалев собрал в Женеве сильную команду, часто лучшее, что могли дать различные ведомства. Стены его кабинета были сплошь завешаны разграфленными полотнищами бумаги: туда заносились куски будущего шедевра. Заседали в «бункере»: так прозвали мрачное здание, где надолго засели за один стол европейцы.

Два месяца проработал там и я, живя в советском представительстве при женевском отделении ООН и питаясь сухомяткой, привезенной из Москвы (привет от Владимира Высоцкого). Командировочные давали мизерные, а из «загранки» полагалось привезти «сувениры».

Споры шли не только вокруг абзацев и предложений, но и отдельных слов. Обсуждаем в своем кругу очередной из десяти принципов межгосударственных отношений, а там встречается формула: «Все народы всегда имеют право…» Спрашиваю осторожного Ковалева: «Что здесь-то Вас смущает?» – «Слово “всегда”». – «Анатолий Гаврилович, ведь даже в песне Лебедева-Кумача поется: “Человек всегда имеет право…”». Глава делегации успокаивается, он постоянно ведет мысленный диалог с Москвой. Получить ее «добро» – дело не менее, если не более сложное, чем договориться с тридцатью четырьмя партнерами. (Потом я проверил: словечко «всегда» осталось!)

Из-за чего загорелся сыр-бор в Женеве? Советский Союз и, с разной степенью убежденности, наши союзники по Варшавскому договору добивались, чтобы был утвержден в непререкаемом виде принцип нерушимости границ. До сих пор такое понятие не встречалось в многосторонней международной практике. Эта формула включала в себя многое. Ее одобрение означало, что территориальное (мы подразумевали – и политическое) устройство в Европе не может быть измененю. Тем самым закреплялся раскол Германии, а с ним вхождение ГДР в социалистический лагерь. Игра на удержание в действии.

Немцы, и не только в ФРГ, прекрасно понимали смысл происходящего. Согласование принципа нерушимости границ вызвало жесткие споры. Отвергать его с порога, разумеется, не получалось. Сама мысль о территориальных притязаниях была ненавистна Европе, прошедшей через кровопролитную войну. Но и хоронить мечту о воссоединении было выше немецких сил, сколько бы ни говорилось об отсутствии реваншизма.

Выход нашли в так называемой «мирной оговорке», т.е. возможности изменения границ между государствами по их полюбовной договоренности.

С любой точки зрения это невозможно было оспаривать. Для пущей важности, однако, оговорку отделили от принципа нерушимости и включили в принцип суверенитета. Рассуждали так: кто же даст ФРГ такое согласие? ГДР – никогда, СССР – тем более, да и такие влиятельные страны, как Франция и Англия, будут не в восторге. Мало кто предвидел, что ГДР свободным волеизъявлением своих граждан сама отдаст себя в аншлюс. Никто не мог предположить и того, что произойдет с Советским Союзом через какие-то полтора десятка лет.

Идя навстречу нам в закреплении территориальных реальностей в Европе, Запад рассчитывал на встречные уступки в области прав человека. Не потому, что готов был копья ломать ради того, чтобы мы жили в более демократическом государстве. Определяющими являлись, как всегда, собственные интересы. Западные стратеги пытались хоть как-то размягчить советскую авторитарную систему, ибо считали ее, наравне с коммунистической идеологией, основной причиной экспансионистских устремлений СССР. Следовательно, угрозой своей безопасности, причем зловещей в силу полной закрытости принятия решений.

Таким образом, задачка сводилась к довольно простому уравнению: границы – vis-а1-vis права человека. Ваше большее спокойствие – за наше. Подход советского руководства был также прост: взять левую часть уравнения и не давать правую, заплатить за закрепление итогов войны возможно меньшую гуманитарную цену.

Два подхода в одном государстве. Брошенный на общеевропейскую «делянку», я довольно быстро увидел, что есть смельчаки, чья внутренняя позиция отличается от официальной. Они исходили из того, что нашему обществу выгодна и вторая часть уравнения. Включение в общеевропейские договоренности положений о правах человека могло бы способствовать давно назревшим демократическим переменам. При умелом ведении переговоров мы можем получить двойной выигрыш: и границы, и импульс к демократизации.

Водораздел насчет того, что утверждение гуманитарных принципов не есть уступка Западу, ибо нужно нам самим, проходил не между ведомствами, а внутри них. В массе своей чиновничий класс оставался выучеником Сталина, но повсюду, включая КГБ, аппарат ЦК КПСС или МИДа, имелась своя «свободолюбивая» ячейка, одновременно выступавшая за разрядку. Спустя много лет Ковалев рассказывал мне, что, готовя Заключительный акт, зачастую находил больше понимания на верхних этажах КГБ (его тогда возглавлял генерал армии Андропов), чем в МИДе.

Узок был круг этих «детей ХХ съезда», да и от народа были они не близко, но справедливо считали, что разделяют чаяния наиболее развитой части советского общества. Некоторые находились на постах, которые позволяли реально влиять на политику. Это и было аппаратное диссидентство. Ничем, кроме единомыслия, оно связано не было, никаких организаторских рамок не существовало. Выйти с подобными идеями на открытую трибуну исключалось полностью.

Бывший посол Великобритании в Москве Р. Брейтвейт пишет: «Мужчины и женщины, одинаково понимавшие причины невзгод своей страны, продолжали свои интеллектуальные искания на всем протяжении брежневской эры во всех уголках и закоулках правящего аппарата: в профессиональных журналах, в элитарных экономических и политических научно-исследовательских институтах, даже в аппарате Центрального Комитета самой Коммунистической партии»[2].

В этом отразилось растущее расхождение между интересами страны и политикой руководства. Противоречие было столь очевидно, что определенный раскол произошел внутри властной группировки в широкой трактовке этого термина.

Подчеркну, что в беседах с американскими и западноевропейскими руководителями Леонид Ильич постоянно поднимал тему Совещания, подталкивая к скорейшему завершению, причем на высшем уровне. В конечном итоге Заключительный акт вобрал в себя обе части уравнения. Как же он с его солидным гуманитарным довеском прошел номенклатурные жернова? Ведь до перестройки было еще далеко, а только с ней словосочетание «права человека» стало писаться без кавычек и без приставки «так называемые». Наиболее рациональное объяснение – Общеевропейскому совещанию с самого начала покровительствовал Брежнев. Во всех его ключевых выступлениях на международные темы люди, их готовившие, не забывали приподнять эту инициативу.

Брежнев, Косыгин, а за ними некоторые их сподвижники не боялись подпускать к себе способных помощников. Интеллигентов, по меткому выражению, высшей советской пробы. А те, что не без таланта, чаще всего были прогрессивно настроенные люди. Такие как А. Блатов, Г. Арбатов, А. Александров-Агентов, Н. Иноземцев, В. Загладин, Г. Шахназаров, А. Бовин, А. Черняев, Н. Шишлин, Б. Бацанов, Ф. Бурлацкий. Называю тех, кого запечатлела память, наверняка были и другие.

Тринадцатого января 1980 г. я записал разговор (после недавнего ввода наших войск в Афганистан он был откровенным) с опытнейшим Львом Исааковичем Менделевичем, одним из моих наставников в МИДе: «Многие руководители окружают себя такими помощниками, на фоне которых они сами хорошо выглядят. Потом из этой плеяды выходят новые руководители – естественный отбор наоборот. Громыко натура весьма противоречивая. Умеет находить и заставлять работать на себя талантливых людей. Хотя всю жизнь окружал себя и людьми другой категории, чтобы не сказать хуже, типа Макарова (старший помощник министра, его в министерстве звали “Васька-темный”. – А.). Но тут уже действует принцип личной преданности, да и жизнь заставляет нуждаться в помощниках на разные обстоятельства. И неизвестно, какой категории люди растут быстрее».

По самому строгому критерию в МИДе было немало высокопрофессиональных специалистов. Назову наиболее мне памятных: Добрынин, Корниенко, Ковалев, Фалин, тот же Менделевич, Воронцов. Они, в свою очередь, подбирали под себя способную молодежь. В итоге в МИДе работал мощный генератор идей. Громыко больше сводил свою роль к отбору предложений и согласованию их наверху.

Названные и не названные мною люди знали себе цену, могли на равных говорить с начальством, не робели резать правду-матку (и, кстати, были безукоризненно корректны в обращении с теми, кто стоял ниже на служебной лестнице). Иные наши руководители поощряли свободу высказываний. Но только в стенах кремлевских кабинетов или правительственных дач. Вне их «ведите себя по правилам», такое напутствие давал Андропов.

Мне выпала удача близко узнать этих людей на так называемых «дачных посиделках». Там группы речевиков, по-старинному стряпчих, готовили выступления советских руководителей. Постепенно я стал довольно часто привлекаться к этой работе, что сильно расширяло познание нашей действительности, особенно тех ее сторон, что были скрыты от посторонних глаз. На дачах были созданы все условия для работы. Прекрасная в любое время года подмосковная природа. Вкусная еда, сопровождаемая для желающих, а таких к вечеру становилось большинство, богатым выбором напитков, некоторые я видел впервые в жизни. Симпатичное женское окружение – квалифицированнейшие стенографистки-машинистки, сестры-хозяйки, труженицы общепита. «Поди кисло», как говаривал незабвенный друг молодости Генка Терехов.

Затаив дыхание, ловил я крамольные речи, удивлялся смелым дискуссиям. У каждого имелось свое мнение, спорили до хрипоты. В высоких канцеляриях реформаторы были в явном меньшинстве, но свое служебное положение они использовали сполна, пытаясь изнутри внести демократические начала. К сожалению, многие покинули этот мир, ничего не рассказав о своей, без преувеличения, благородной миссии. В нравственном смысле они были как бы верхушкой айсберга, скрытого в водах догматического мышления. А сам айсберг представляли те близкие по духу люди, которые собирались на своих кухнях по всему Союзу, оптимистичное поколение «застоя». Они не выставляли напоказ свои ценности, но следовали им: работать на благо Родины, искать правду, ибо тонула она в постоянной, ежедневной лжи, приближать перемены, верить, что они придут.

Фронтовика Брежнева справедливо прельщала возможность не только подвести черту под итогами войны, но и на будущее поставить большой конфликт в Европе вне закона. Тем самым надежно войти в историю.

А без такого противовеса, как права человека, Запад не согласился бы, убеждали Генсека его помощники, и это было чистой правдой. Степан Васильевич Червоненко, посол во Франции, рассказывая мне о своей беседе с Леонидом Ильичом накануне отъезда в Париж, выделил фразу, которая вырвалась у Брежнева: «Если состоится Хельсинки, то и умирать можно».

Давний соратник и друг, Андрей Грачев, высказал интересное предположение: не двигало ли Брежневым также осознанное или неосознанное покаяние за Чехословакию 1968 г. Мы увидим ниже, что Брежнев долго сопротивлялся вводу войск, сокрушивших Пражскую весну. А решения СБСЕ могли трактоваться как запрещающие на будущее подобного рода акции.

Третий этап Совещания – принятие Заключительного акта – обещало стать подлинным апофеозом и стало им. Церемония подписания состоялась в Хельсинки 1 августа 1975 г. Политбюро, Президиум Верховного Совета, Совет Министров в совместном документе дали высочайшую оценку результатам Общеевропейского совещания. Они того стоили, ибо предметно доказывали: прорыв в отношениях между Востоком и Западом возможен, мирное сосуществование капитализма и социализма переводится на основу, устраивающую обе системы. Открывались новые возможности для улучшения отношений с западноевропейскими государствами. К сожалению, жизнь документа оказалась такой же непростой, как его появление на свет.

Как и что выполнять. Все сколько-нибудь существенные новинки, принятые на Совещании, в первую очередь, в гуманитарной области, Громыко предварительно, как мы говорили, «пропускал через инстанцию», т.е. получал одобрение ЦК КПСС. А подпись Леонида Ильича под Заключительным актом должна была вообще снять все вопросы. Должна была, но не сняла.