Поле битвы

На вопросы усатого Черепан стал отвечать, следуя плану запасному. В Дорохово казалось: запасной – на крайний случай, до которого судьба не доведёт. Ан нет, довела, коварная! «Ничего, ничего, прорвёмся! Теперь я – трудяга и фронтовик, герой войны, врагом контуженный. Обидеть такого человека чекистам после съезда исторического37, культ личности осудившего – кощунство, возрождённый сталинизм и верный путь к отставке! Одна печаль – не довёл запасной до совершенства, все силы, время и вдохновение вложил в Квазимодо – на три дня в вагоне образ пригодился, а теперь, когда на кону жизнь, защищает меня не лицедейство, репетициями отточенное, а чистая импровизация», – оценил «позицию на доске шахматной» Черепан. И потянул на себя инициативу – начал гамбит. Задёргал головой, театрально ударил себя в грудь, заговорил с обидой гневной – как честный, незапятнанный, непонятно за что «органами задержанный» гражданин СССР:

– Я – рабочий человек! Я воевал! Я кровь за Родину проливал!

И для доходчивости – прямым текстом:

– Контуженный я фашистом! А вы меня как врага народа! Опозорили прилюдно фронтовика! Не стыдно?!

Для достоверности образа фразы щедро корявил («Тонкое, оказывается, искусство – ломать великий и могучий кувалдой косноязычия!»), челюсти заиканием выворачивал, глаза страшно пучил, ещё немного – и инсульт!

Опечалился майор Караев: тип этот, в Сальяны собравшийся слезу уронить на могилу друга фронтового, а заодно отдохнуть, рыбку половить («Как всякий советский гражданин, право такое имеет, придраться не к чему»), на беглого Черепана похож мало. В багаже убогом – ни одной шпионской зацепки. Надо бы типа этого задержать да проверить паспорт – не подделка ли ловкая, запросы послать по месту жительства и в архив армейский. Но время на эти церемонии требуется – дня два, три, четыре, а то и неделя: лето всё же, народ в отпуска заслуженные потянулся, «на местах» единицы, работой заваленные, остались. И что, сидеть типу этому, пока ответы на все запросы придут, в камере комитетского изолятора?! Не тридцать седьмой год38 на дворе, вот так запросто, не имея законных оснований, человека под замок не посадишь! А если он действительно фронтовик, виновный лишь в том, что в Сальяны едет и с Черепаном беглым кое-чем схож?! Если в Центральный Комитет на произвол пожалуется?! Так и звёздочки лишиться можно! Хотя, если генерал Цигун прикажет, посадить можно. Отчего не посадить, если посадка та «в интересах государственной безопасности»?

Кинул майор взгляд на ладони задержанного – тёмные, трудовые, мозолистые, оценил трезво: «У полковника ГРУ, работавшего исключительно с бумагами, должны быть иные – белые, мягкие, холёные». Ещё подумал, что Черепан – профессионал: зная, что ищут его днём и ночью, не мог он допустить просчёт грубый – подойти к киоску, к доверенному лицу Комитета (в ГРУ об этих доверенных, сетью мелкоячеистой покрывших всю страну, каждый опер знает!) и спросить о дороге на Сальяны. Фронтовик контуженный, первый раз в Баку приехавший – тот непременно спросил бы, беглый Черепан – нет, тенью выскользнул бы в город. И как быть с цветом глаз? У Черепана по ориентировке – глаза синие, у этого – чёрные, цыганистые. Подумал ещё майор минуту-другую и достал – «случайно», конечно, перебирая содержимое кармана пиджачного в поисках нужного предмета – парадную фотографию полковника беглого, на стол уронил. И, словно кот у норы мышиной, затих, притаился в ожидании, взглядом косым следя за лицом, глазами задержанного.

Скользнул Черепан по глянцу своему парадному, на столе вдруг оказавшемуся – и остался хмур, твёрд, глазами выпученными, гневными сигналя: «Ищите кого-то?! Ну и валяйте, мне-то что за дело до интересов ваших комитетских?!»

Вздохнул майор Караев: «Либо он тот, за кого себя выдаёт. Либо, если тип этот Черепан, выдержка у него феноменальная. Удружили, коллеги московские, лучше бы вместо фотографии пальчики черепановские прислали! Я бы тогда за пять минут вопрос решил! А сейчас что делать? Если по закону, отпускать надо задержанного: личность установлена, правонарушений гражданин не совершал, как ни крути, а нет состава! Но как – как?! – отпустить, если других подозрительных нет и, может быть, больше не будет?!»

И стал майор звонить в Комитет, запрашивать инструкции генеральские, ну и себя, конечно, страховать: «Нет у меня для задержания оснований законных. Зато у генерала есть мотив хитроумный, „для внутреннего пользования“: Москве показать, что в Баку себя не жалеют, жилы рвут, Черепана беглого ловят, стараются так истово, что в сетях – случайно! – и фронтовик контуженный оказался. Если тип – гегемон, если в ЦК на задержание пожалуется, генерал отпишется, я – „звёздочку“ сохраню: каждый при своём интересе останется».

***

Когда председателю КГБ Азербайджана доложили о задержанной на вокзале подозрительной личности, сошедшей с поезда Москва-Баку, выспрашивавшей путь-дорогу в Сальяны, но на беглого Черепана мало похожей, генерал особо не раздумывал. «За месяц поисков – первый подозреваемый. Выбора нет – надо с ним поработать. Если это Черепан – честь нам и хвала. Если законопослушный советский гражданин – извинимся и на автобус до Сальян посадим», – решил председатель, подмигнул бронзовому бюстику Феликса Эдмундовича на столе и приказ отдал чёткий, боевой:

– Везите-ка его ко мне, да побыстрее!

И закрутились колёсики комитетские, директивой генеральской, словно пружиной, запущенные. Надел майор Караев для надёжности на «гостя» наручники: мало ли что, вдруг тип этот – сам Черепан?! Ещё бежать попытается! Затем вывели топтуны вокзальные задержанного на площадь, посадили в «Волгу» оперативную, и повёз майор Караев гегемона для последней, стало быть, и окончательной проверки в Комитет – к самому председателю.

***

Когда повезли чекисты Черепана «куда надо», вновь упал духом беглый полковник («Проверка не закончена, всё только начинается!»). По инерции ролевой позаикался немного: дескать, за что фронтовика, честного рабочего человека, гегемона, можно сказать, свободы лишают да словно какого бандюгана особо опасного в кандалы заковывают!? Чекисты на словеса черепановские внимания, правда, не обратили, только главный, усатый, опять поморщился – зуб, что ли, у него болит?

Вытесняя мысли страшные, расстрельные, от которых спина леденеет и затылок тяжестью наливается, запустил Черепан в головушку бедовую воспоминания лёгкие, приятные, боль душевную утоляющие. Был, был он в Баку лет семь назад «по делам координационным»! Тогда коллеги из КГБ («Дай Бог, чтобы не оказалось их на пути моём, знакомцев старых, чтобы за годы минувшие уволил их всех, прихвостней бериевских, персек!») перед тем, как в ресторации визит его командировочный «с гостеприимством кавказским», казной комитетской оплаченным, отметить, город ему показывали, места знаковые комментариями помечали. Хотели сводить «на экскурсию» и в «Дом на набережной», да ёкнуло у Черепана сердечко – и он предлог нашёл, отказался… «Ничто беды тогда не предвещало, а душа, вон оно как, прозорливицей оказалась…»

«Да, да, в Баку здание КГБ – в центре города, рядом с бульваром, – анестезировал душу Черепан ностальгией „по мирной жизни“. – Большое, трёхэтажное. Из окон, выходящих на юг, море, „гид“ рассказывал, видно. Построен Дом, кажется, в 1900 году – под таможенные склады, в которые свозили грузы, приходившие морем из Персии. На первом этаже и в подвалах в начале века были помещения складские, на втором – таможня и купеческие конторы. После революции великой здание у купцов отобрали и передали Чрезвычайной Комиссии. До войны обходились чекисты двумя перестроенными этажами. Склады под потолками купольными поделили на кабинеты служебные и помещения технические. После войны „полку чекистов прибыло“, и надстроили они себе третий этаж. „Гид“, майор здешний, говорит, что пишет, тогда пошутил – скользко, двусмысленно: „Попасть в здание Комитета для любознательного „человека с улицы“, чей сторонний взгляд с тротуарной линии упирается в стены полутораметровой толщины, а дальше – тайна, да, так вот, попасть к нам такому любознательному, прикоснуться к будничному чекистскому ритму, а затем вернуться на бакинский тротуар – большая удача!“ Посмеялись тогда под водочку, икорку, люля-кебаб и шашлыки, а оказалось – прав тот майор. Лишь бы в „Доме на набережной“ его не встретить! И только бы выйти, только бы выйти оттуда! Душу дьяволу за исход такой продать не жалко!» Мысль, что сейчас он, словно гётевский Фауст, готов заключить сделку с Мефистофилем, была приятной, согревающей скованную льдом страха смертного душу.

«Волга» гэбистская выехала на проспект Нефтяников (Черепан цепким глазом ухватил табличку на фасаде углового дома), отделявший Комитет от бульвара бакинского, резко свернула в ворота под аркой (видно, ждала стража комитетская «гостей», тяжесть стальную заранее приоткрыла) и вкатила во внутренний двор.

Особо вертеть головой Черепану не дали, а, ухватив за локотки, быстро ввели из двора тесного на первый этаж Комитета, оттуда – на второй. Ступил Черепан на красную ковровую дорожку, засеменил, чекистами увлекаемый, по длинному коридору, а навстречу беда новая, страшная («Воспоминаниями накликанная?!») – «гид». Забронзовел старый знакомец, приосанился. Костюмчик цивильный, рубашка, галстук – всё из лучших забугорных домов моды. До полковника, поди, вырос, лиходей, вон как конвой заподобострастился, дорогу начальству уступая!

В глазах Черепана помутилось, когтистая звериная лапа сжала сердце, в голове кувалдой тяжёлой: «Всё! Конец! Узнает меня гэбист – глаз намётанный, цепкий, мимо не проскочишь!», а «гид» уже рядом. Окинул «гостя» взглядом насмешливым, хохотнул:

– Откуда вы это «сокровище» добыли?!

И дальше пошёл.

«Не узнал, не узнал!» – удивился, возликовал Черепан. Сил сразу прибавилось, и надежда в сумраке коридора махнула крылом манящим, обещающим: «Пассивная защита – вариант, но слабый, ненадёжный. Надо цеплять чекистов демагогией – в умелых руках оружие сие опасное! И играть, играть героя контуженного! Крах – если задержат, под замок посадят, легенду проверять начнут, ставки очные с коллегами гэрэушными, из Москвы приглашёнными, устраивать! А на контуженого глядеть могут и не позвать – риск есть опростоволоситься, в анекдоты гэрэушные попасть! Только торопиться надо – от линз цэрэушных уже глаза режет, ещё полчасика – и потекут слёзы. Скупые мужские обиды горькой, несправедливой – это отлично, но только в первые минуты. Потому что долго глаза не вытерпят: упадёт линза – и всё, конец мне!»

Когда подвели Черепана к высокой, почти под потолок пятиметровый, тёмной, тяжёлой, древней, из крепкого дерева, с накладками фигуристыми двустворчатой двери в «предбанник» кабинета председательского, к встрече с генералом был он готов. Створы мрачные тут же раскрылись, и завели беглого полковника в комнату дежурного.

Черепан, и после пленения не утративший интереса профессионального к делам да местам тайным, отметил в памяти дежурного капитана («На входе в Комитет да здесь, в приёмной, дежурные гэбисты в форме военной, все остальные – в гражданском»), сидевшего за столом напротив входной двери. Рядом с дежурным – пульт, огоньками мигающий. «Селектор внутренней связи, спецсвязь, аппарат ВЧ-связи с Москвой», – машинально отметил Черепан. Справа – комната отдыха для дежурных, из неё вышел второй капитан, в руке стакан с чаем: отхлебнул, с любопытством, словно Чудо-юдо заморское, оглядел Черепана с ног до головы.

Черепан сглотнул слюну густую, парировал: взглядом хмурым, исподлобья, прошёлся по капитанам, скулы заиканием выворачивая, гневно изрёк:

– Хорошо устроились, как на курорте – и шпионов ловить не надо!

Капитаны переглянулись, майор Караев поморщился, потянул Черепана налево – к тёмного дерева шкафам во всю стену. К ним подошёл и дежурный, распахнул створки, шагнул, словно фокусник цирковой, внутрь – и растворил тайную дверь в кабинет председательский.

Следом, сорвав с головы «гостя» кепку, завели и Черепана, продолжавшего играть роль «человечка из народа», случайно, по ошибке, попавшего под горячую руку органов, но истово верящего в мудрость партии и в идеалы революции. А если и есть у «гегемона» сомнения, что чекисты скоро во всём разберутся и с извинениями отпустят «фашистом контуженного героя войны» восвояси, то вы уж, товарищи гэбисты, постарайтесь их развеять! И поскорее! А не то вам же хуже будет!

– Аккуратнее, и кепку не забудьте вернуть! Я свои права знаю! Я товарищу Хрущёву напишу! Всё, как есть, про ваш произвол донесу! – выдал Черепан «глас народа», взглядом боковым приметив, как «на письмо вождю» прикусил губу усатый, как ослабла хватка капитана.

«Неопределённость – она страшит, уверенности в дне завтрашнем лишает! Карьеристы эти хреновы потому и дёрнулись, что письмо от работяги простого в Кремле могут выкинуть сразу, а могут, если кому-то очень надо, и „в дело пустить“ – вот она, неопределённость! Верным путём иду, верным! – радостно подумал Черепан. – Чекисты – люди, хорошо, при власти, при кормушках сытных устроившиеся. Значит, помнить должны, как персек их товарищей три года назад сотнями на улицу из кабинетов тёплых выгнал, работы лишил, семьи без пропитания оставил! Не об интересах государственных, о себе в первую голову подумают, инстинкту карьерному уступят – и отпустят!»

И, «прикупив» наглости («В ней сейчас моё спасение!»), завертел головой, рубанул «с пролетарской прямотой»:

– Красиво, богато! Как в музее!

И следом, «от лица трудящихся»:

– Больших денег, поди, вся эта роскошь барская стоит? Народных, трудовых, нами, рабочими да крестьянами, руками мозолистыми добытых!

Сказал с намёком – неприкрытым, злым: дескать, миллионы народные на вас государство тратит, сами тыщи получаете, а полезного для страны, для народа ни хрена не делаете! Какая, спрашивается, польза государству, что меня, фронтовика, честного рабочего человека, в контору свою на экскурсию привезли, вместо того чтобы шпионов ловить?!

По ещё более ослабевшей хватке капитанской, по облачку, лицо усача вокзального затемнившему, почувствовал Черепан: зацепили, остудили его слова гэбистов рядовых, теперь надо бить главного, в руках которого судьба его – председателя: «Только генерала лобовой демагогией не возьмёшь – с ним игра требуется тонкая».

И завертел головой Черепан, глазами выпученными оглядывая «хоромы генеральские», выискивая, на чём сыграть можно: «Кабинет как кабинет. У меня в той, другой, допровальной жизни, был не хуже: и стены в дубовой панели в человеческий рост, и на полу паркет янтарём отливает. Видно, и здесь, как у нас в ГРУ, мастикой натирают по субботним вечерам, чтобы к понедельнику запашок рассеялся и не дурманил высокое чело председателя, отягчённое думами о делах государственных». Глянул Черепан направо: два высоких окна, сдвинутые в стороны тяжёлые гардины и, чуть колышимые эфиром, лёгкие, тонкие, видно, всегда задёрнутые, «чтобы не подглядывали», шторы. «Если громко правду-матку резать, чьи-нибудь сторонние уши за окнами приоткрытыми да услышат – мелкий, но всё ж козырёк: при бедности моей и он сгодится», – решил Черепан. У стены – два книжных шкафа, за стёклами – «представительские» пээсэсные39 коричневые тома Ленина, тёмно-синие – Маркса-Энгельса, чёрные – Большой Советской Энциклопедии. «Не берёт Цигун в руки основоположников, здесь до марксизма-ленинизма только уборщицы, пыль с фолиантов стирающие, добираются!» – испытывая от мыслей злых наслаждение странное, подумал Черепан, прикидывая, может, поклониться мудрости вождей мирового пролетариата, потрясти руками закованными, изречь гневное, на психику гэбистов давящее: «Вот, смотри, ум, честь и совесть40, опять пролетариат в цепях!»? Решил, что рисковать не стоит: ещё навесят на него ловкие чекисты «антисоветскую пропаганду» (они, умельцы, на это горазды!) и, «создав повод» для законного задержания, получат время для «глубокой проверки героя-фронтовика». Повернул голову налево, прошёлся взглядом по длинному столу для заседаний коллегии и совещаний. «Четырнадцать мягких стульев, массивное кресло председателя, по правую руку – бронзовый бюст Дзержинского – никуда от Феликса Железного не денешься», – мелькнуло у Черепана. На стене у стола заседаний – тёмные сдвинутые шторы. «За ними, должно быть, секретная карта Азербайджана с закрытыми объектами. Подробная карта, метра два на два», – отметил Черепан и облизнулся, словно кот на сметану. Под потолком – люстра бронзовая, антикварная. «Висит она в этом кабинете, наверное, ещё со времен Берии41», – предположил Черепан. И не ошибся – так оно и было: люстру ту, у купца бакинского конфискованную, вешали ещё при Лаврентии Павловиче, когда его на ЧК Азербайджана в 1921 году поставили заместителем председателя. А от дверей до стола начальственного – широкая красная ковровая дорожка, ступить на которую грубыми рабочими ботинками вмиг окрепшие руки капитана и усатого «фронтовику» не позволили – ещё запятнает обувкой пролетарской дорогой председательский интерьер.

Скользнул Черепан взглядом хмурым, обиженным, по хозяину кабинета, в руках которого сейчас свобода, а значит, и жизнь беглеца, отвесил полупоклон, головой дёрнул: глаза от линз устали, а чекисты пусть думают, что это контузия о себе знать даёт, процедил сквозь зубы жёлтые, в пионерлагере накуренные:

– Доброго здоровьица, начальник!

Сидел генерал в цивильном синем костюме, при галстуке, в кресле дубовом, спинка – до темени, за столом массивным, как и люстра, выбранным для кабинета лично Лаврентием Берия. На зелёном сукне – бронзовая лампа с зелёным колпаком, мраморный письменный прибор с двумя чернильницами и стаканом для ручек и цветных карандашей. Слева от генерала – приставной столик, на нём телефоны: аппараты прямой ВЧ-связи с председателем КГБ Семичастным и с первым секретарем ЦК Компартии Азербайджана Ахундовым. Ну и маленький бронзовый бюст – без пары-тройки Феликсов Эдмундовичей кабинет председателя был бы неполон. Равно как и без первого секретаря ЦК КПСС – щекастого, улыбчивого, в пиджаке светлом, четырьмя героическими Звёздами «прошитом», поверх головы председательской со стены в даль светлую прозорливо глядящего.

«Феликса использовать первым номером, а персека вторым – для туше победного! – решил Черепан. – Чистые руки, холодная голова, горячее сердце42 – пусть прикинет председатель, как его беззаконие с заветами Железного соотносится, и как, если герой-фронтовик точно расставит акценты в гласе народа, дуплетом обращённом в Комитет партийного контроля43 плюс лично первому секретарю ЦК, выдающемуся борцу со сталинизмом, изменится судьба генеральская!» Тешил, бодрил себя фантазиями Черепан, на спасение, как на чудо, надеялся.

Вперил председатель в типа задержанного взгляд грозный, пристальный, стал сличать парадное фото предателя, на столе лежащее, с явленной на суд генеральский пролетарской мордой.

Понял Черепан: вот он, не последний, но решительный бой, волю в кулак собрал, в Квазимодо хмуром («Поверь, поверь генерал: от контузии это, от контузии!»), отрепетированном утвердился. «Главное – взгляд: Энтони Куинн претензий за плагиат не предъявит! И ещё отметь, председатель: работяга перед тобой, конечно, простой, не шибко грамотный, но письмами, о попранных правде, справедливости, идеалах Октября вопиющими, может завалить и ЦК, и Лубянку, и газеты с журналами! Отметь и подумай: нужна тебе эта вакханалия эпистолярная?! Может, жизнь спокойная, устоявшаяся, лучше?»

Сличил председатель морду с глянцем и разочарованно подумал: нет, не тянет, совсем не тянет этот придурок, чем-то на Черепана похожий, а многим и нет, на беглого полковника ГРУ. А жаль!

А Черепан почуял: вон она, кульминация! И, скулы выворачивая, над фонетикой «великого и могучего» измываясь, зачастил:

– Начальник, мне бы на автобус… в Сальяны… друг у меня там жил… друг фронтовой… Муслим Ширалиев… в одном окопе, одной шинелькой… С сорок четвёртого, как ранило меня под Варшавой, не видал я Муслима… всё повидаться хотел, да не успел… не стало три года назад Муслима… вот еду могилке его поклониться… (Легенда хозяйская – не соврали же цэрэушники дотошные?!) Спутали меня с кем-то люди твои, начальник, замели по ошибке… теперь надо решать по Конституции, по закону! Ну и по совести коммунистической… как партия и товарищ Хрущёв указывают… как Феликс Эдмундович учил… (И поклончики, поклончики конвульсивные каждому бюстику!) Как оно там (глаза из орбит – работа памяти!) … у чекиста…

Усмехнулся председатель криво, легко подумал: «Какая, к чёрту, Конституция, какой закон, когда у КГБ инструкции свои, внутренние?! Персеку грозишься написать, чудила?! Так он год назад в Новочеркасске44 пролетариат пулемётами на путь истинный наставлял! И тебя, если надо, быстро наставим!», строго приказал:

– А разденьте-ка, ребята, «гостя» до пояса!

Знал генерал – из шифровки с Лубянки – про Черепана то, что подчинённые его не ведали: почку правую у полковника ГРУ пять лет назад удалили, после операции той знак хирургами на теле предателя оставлен верный, точный. О шраме том операм на время поисков Черепана знать было ни к чему – начали бы стараться, в вагонах да на вокзалах всем подозрительным спины заголять, народ духом тридцать седьмого года пугать. Лет пятнадцать назад – пожалуйста, какие проблемы, а сейчас лучше поостеречься, не перегибать на публике рвением служебным палку политическую. А в кабинете генеральском, без свидетелей, у единственного за месяц подозреваемого – можно и нужно! Если у типа шрам на боку – тогда наверняка Черепан, тогда – удача! Совпадение, что и у работяги с улицы, и у предателя, в розыске состоящего, на боку отметина хирургическая имеется, возможно, но маловероятно. Нет шрама – плохо: взяли простого советского труженика, перед которым придётся извиниться и отпустить с миром. Не в извинениях дело, а в удаче, которая улыбнётся – если улыбнётся – другому!

Был председатель мужчина представительный – рост метр восемьдесят пять, вес – центнер с четвертью, а голос – писклявый, некомандирский голос. Но это неважно, команда генеральская, пусть и писком щенячьим, дана – команда исполнена. Сорвали орлы с «гостя» опешившего, в ступор впавшего, говорливость вмиг утратившего, пиджачишко, задрали рубашонку ветхую… И – о счастье генеральское! – вот он, шрам, отметина операции урологической! А тут ещё глаз цыганистый вдруг засинел, и капитан с паркета подхватил нечто странное, для работяги контуженного чуждое – линзу контактную! Какие теперь сомнения – Черепан, он, сукин сын, он! Поймали-таки предателя!

У председателя от удачи нежданной, чудом в кабинет генеральский влетевшей, даже пальцы задрожали и веко дёрнулось. Потому как шепнул ему недавно дружок закадычный с Лубянки: «Копают под тебя столичные интриганы-завистники, документы подбирают, председателю в уши слова зловредные вкладывают – в отставку хотят отправить!» Ну да, лодку подводную, американскую, «малютку», на которой в Союз из Ирана шпионов забрасывают, Центру вынь да положь! Им там, на Лубянке, легко команды давать, а ты сначала найди её, эту «малютку», а потом ещё в плен возьми!

Злился на интриганов столичных, на внимавшего им председателя КГБ генерал, в сорок семь лет на «отдых заслуженный» уходить не хотел, к власти привык, пьянила власть, не отпускала! Потому просил, молил судьбу: спаси, даруй удачу! И дала ведь, дала!

А беглый полковник от обиды на фатум45 даже расплакался, слезами горькими подтвердив: да, Черепан я, тот самый, беглый, разыскиваемый, несчастный!

«Истерика слезливая – это понятно: все старания, все тяготы на пути к „свободе и демократии“ оказались суетой напрасной! И это даже хорошо, что раскис Черепан, духом пал – смерти боится! За измену Родине пуля ему, гаду, уже отлита! Но пуля – это потом, это не сейчас. А сейчас мы вот что сделаем: мы у этого Черепана явку цэрэушную получим! (Предал нас – предаст и новых хозяев! Недаром предателям в древние времена заливали в горло свинец расплавленный!) А через неё, Бог даст, и „малютку“ американскую добудем! Не через зону же приграничную да рубеж охраняемый собиралось ЦРУ этого гада в Иран „на брюхе“ выводить! Наверняка – морем, наверняка – на „малютке“ злосчастной! Добудем подлодку, тогда я – герой! Тогда меня – не на пенсию, а на повышение, в Москву!» – думал, прикидывал, надеялся, мечтал, планы оперативные да карьерные строил генерал.

По всем инструкциям КГБ выходило, что надо теперь, сию же минуту, телеграмму шифрованную на Лубянку слать, докладывать, что пойман предатель Черепан. Получат во Втором Главном эту реляцию победную, спустят директиву в Третье Управление, занимающееся военной контрразведкой, там быстро спецборт снарядят и уже вечером увезут Черепана в Москву. А там – допросы, следствие, откровения предателя: весь гешефт другим достанется! Обидно!

«Э, нет, мы пойдём другим путём!» – цитируя основоположника46, легко, весело подумал председатель, осенённый мыслью нежданной, счастливой, из кресла взвился и торопливо прошагал в комнату отдыха.