Дом, которого нет

Александр Сосновский

Дом, которого нет

Предисловие

Есть места, которые остаются с нами навсегда – не как точки на карте, а как координаты души. Места, где каждый камень дорожки, каждая трещина на стене, каждый скрип половицы под ногами звучат камертоном памяти, пробуждая к жизни целые вселенные прошлого. Такие места становятся не просто фоном, на котором разворачивается жизнь, но её полноправными участниками, молчаливыми свидетелями, а иногда – и мудрыми наставниками. К таким местам, без сомнения, относится дом нашего детства – первый и главный космос каждого человека.

Книга, которую вы держите в руках, – это путешествие по одному из таких домов. Но не спешите представлять себе роскошный особняк с колоннами или уютный деревенский домик, увитый плющом. Дом, о котором пойдет речь, вполне может показаться неприметным, обычным, даже заурядным для стороннего наблюдателя. Однако для тех, кто жил в нём, кто каждое утро просыпался под шорох занавесок на его окнах и каждый вечер засыпал под уютное потрескивание его деревянных перекрытий, этот дом – целая вселенная, полная чудес, тайн и открытий.

«Дом, которого нет» – это не просто воспоминания о былом, застывшие, как насекомые в янтаре. Это живая, дышащая хроника становления человеческой души, рассказанная через призму пространства, которое эту душу формировало. Здесь нет сентиментальности ради сентиментальности, нет ностальгии, оторванной от правды. Автор смотрит на свое прошлое ясным, внимательным взглядом, не смягчая острых углов, не приукрашивая действительности, но и не лишая её той особой поэзии, которой обладает только подлинная жизнь.

Добро пожаловать в «Дом, которого нет». Входите не торопясь, оглядитесь, прислушайтесь к голосам его обитателей. Возможно, среди них вы услышите и отзвуки собственной жизни.

Краткие эпизоды, описывающие мои радостные и безмятежные детские годы. Как обычно указывают в подобных текстах – все герои повествования являются плодом воображения, а любые совпадения с реальными людьми абсолютно непреднамеренны.

Глава 1. Летописец

В нашем городе есть места, которые время словно обошло стороной, оставив их дремать в тени современности. Наш старый двухэтажный дом с выцветшим фасадом был именно таким – безмолвным свидетелем ушедших эпох, приютом для восьми семей, обитавших за его тяжелыми стенами. Дом не был примечателен какими-либо архитектурными изысками, хотя его окна с вызовом смотрели на главную улицу города, внешний вид его был скромен – просто каменная коробка, увенчанная четырёхскатной шиферной крышей, серая и неприметная, как старая потёртая шкатулка, в которой, впрочем, хранились свои секреты.

Я Александр, но все называют меня просто Сашей. Мне исполнилось двенадцать, глаза у меня серо-голубые, а волосы – русые. Я немного пухленький, но это меня совсем не беспокоит. Всё потому, что моя бабушка готовит изумительно: её жареная мойва – настоящее объедение! А горячая хрустящая картошечка да с молоком – пальчики оближешь! А суп из кильки в томатном соусе – что может быть вкуснее?! Временами она радует меня восхитительными кашами, приготовленными на сливочном масле.

Раньше мы жили в благоустроенной квартире, в таком доме, о котором мечтают все наши соседи. С горячей водой, с ванной, с унитазом, который можно смыть простым нажатием ручки. Но мама говорит, что там было очень сыро, и младший брат Максим часто болел. Из-за этого мы переехали сюда, в этот старый дом, где есть центральное отопление (правда, оно часто барахлит) и печи, которые нужно топить дровами.

Наше жилище полно таинственных закоулков и секретов. Особенно интригует подвальный этаж, который, уже давным-давно был засыпан землёй. Но жители первого этажа, подобно архитекторам подземного мира, прорыли в этой толще настоящие катакомбы. Дядя Серёжа обустроил там мастерскую, и никого туда не пускает. А молчаливый дядя Пётр превратил свой кусочек подземелья в настоящий погреб с бочками солений и горами картофеля, источающего земляной аромат.

Быт нашего дома напоминает путешествие в прошлое. Водопровод и канализация – не более чем роскошная фантазия для обитателей этих стен. Каждое утро я вижу вереницу соседей, бредущих с вёдрами к колонке, расположенной в двух кварталах – на углу улиц Свободы и Первомайская. Зимой этот поход превращается в настоящее испытание: пальцы замерзают от ледяных дужек вёдер, а вода норовит выплеснуться на ботинки, мгновенно превращаясь в коварный лёд.

Деревянное строение во дворе – наш общий санитарный узел – средоточие особого дискомфорта в зимние месяцы. Когда морозы особенно свирепы, внутри образуются причудливые ледяные образования, которые взрослые с усмешкой именуют “сталагмитами”. Эти природные скульптуры делают посещение туалета подобием циркового номера – приходится балансировать в немыслимых позах, чтобы выполнить естественную потребность.

За уборной располагался глубокая яма, прикрытая сверху дощатым помостом с небольшим люком. Через этот проём обитатели дома сливали бытовые отходы. Вокруг этого сооружения неизменно кружились полчища массивных мух изумрудно-металлического оттенка, словно назначив себя стражами этого малопривлекательного места.

Двор нашего жилища никогда не бывает пуст. Летом пространство между домами превращается в галерею развевающегося на ветру белья. Цветные простыни, наволочки и рубашки, словно флаги неведомых государств, трепещут на натянутых верёвках, которые подпираются длинными жердями, чтобы мокрая ткань не касалась пыльной земли. В детстве я воображал, что это паруса кораблей, бороздящих моря в поисках сокровищ.

Но моё истинное сокровище – чердак. Этот пыльный, пронизанный лучами солнца сквозь щели в кровле мир стал моим убежищем, моей обсерваторией. Поднимаясь по скрипучей лестнице, я словно возношусь над бытом, над мирской суетой. Здесь, среди пыльного шлака и голубиного помёта, я обустроил свой наблюдательный пункт.

Чердачное окошко – мой волшебный портал в жизнь нашего двора. Отсюда, с высоты птичьего полёта, я наблюдаю за извечной людской комедией. Вот тётя Нина, медицинская сестра на пенсии, медленно в развалку шагает к колонке, неся пустые вёдра с таким достоинством, словно это царские регалии. А это дядя Вадим возвращается из пятого магазина, выписывая затейливые зигзаги и что-то нецензурно декламируя в вечернее небо. А вон там две соседки скрестили язвительные языки в баталии за лучшее место на бельевой верёвке.

Все эти люди не подозревают, что их повседневность становится страницами моей ненаписанной книги. Я коллекционирую их истории, подслушанные фразы, приметные жесты. С чердака весь мир кажется иным – не таким серьёзным, как его видят взрослые, не таким простым, каким его считают мои сверстники.

Мама с надеждой говорит о новой квартире, которую нам обещают дать в ещё проектируемой пятиэтажке, так ей обещал председатель профкома стекольного завода Анисимов, где она трудится художником-оформителем. Она мечтает о воде, текущей из крана, о ванне, о туалете, который не превращается в ледяное царство с приходом зимы. Я киваю, делая вид, что разделяю её воодушевление, но в глубине души знаю: ни один современный дом не подарит мне того, что даёт этот старый кирпичный великан.

Ведь там не будет моего чердака – этой смотровой площадки над морем человеческих страстей. Там не будет этих загадочных скрипов и шорохов, этого запаха времени, въевшегося в стены. Там всё будет правильно и удобно, но… безлико.

А пока я поднимаюсь по знакомым до каждой трещинки ступеням, прислушиваясь к дыханию старого дома, и готовлюсь стать невидимым летописцем жизни, кипящей под крышей нашего двухэтажного мирка.

Глава 2. Ухта

По вечерам, когда взрослые думают, что я сплю, я люблю лежать с открытыми глазами и вслушиваться в дыхание дома. Он живёт, этот старый дом в историческом центре города – дышит, шевелится, разговаривает на своём особенном языке. Скрипит половицами, будто вздыхает о давно минувших днях; шелестит занавесками, словно перешёптывается с ветром о чужих секретах; шепчется трубами отопления, передавая из квартиры в квартиру едва уловимые сигналы. И в этих звуках я различаю голоса всех его обитателей – таких разных и порой настолько страшных, что иногда мне приходится натягивать одеяло на голову, чтобы не слышать эту симфонию человеческих судеб, сплетённую из обрывков разговоров, шагов, вздохов и молчания.

На первом этаже, в квартире с выходящими на северную сторону окнами, живут тётя Зина и её сын Николай. Ей, наверное, лет шестьдесят, но выглядит она гораздо старше – словно жизнь наложила на неё дополнительный налог, взыскав сверх положенных лет ещё десяток-другой морщин, седин и болезней. Всегда в одном и том же выцветшем халате когда-то василькового цвета, с редкими седыми волосами, собранными в жидкий пучок на затылке, скреплённый потемневшей от времени шпилькой. Руки её – с короткими полными пальцами – словно живут своей жизнью, все время проверяют карманы, где хранится связка ключей.

Глаза у тёти Зины беспокойные, постоянно бегают, высматривают что-то за пределами обычного поля зрения – словно она настроена на волну, недоступную остальным. Ходит она по дому, прижимаясь к стенам, осторожно, как кошка по карнизу, будто боится, что на неё кто-то нападёт из-за угла. Её шаги – это не просто передвижение из одной точки в другую, а целая стратегия выживания в мире, полном невидимых угроз.

– Опять у меня вчера полотенце украли, – говорит она маме, встретив нас у колонки, куда мы ходим за питьевой водой. – Такое хорошее было, с розочками, вышитыми по краю. Розочки красные, а фон – голубой, совсем как небо в ясный день. Точь-в-точь как у вас на бельевой верёвке сушится.

Мама улыбается вежливо и объясняет, что наше полотенце бабушка подарила на новоселье, когда мы только переехали в этот дом, но тётя Зина только головой качает, и седой пучок на затылке дрожит, как осиновый лист:

– Конечно-конечно, я же не говорю, что это вы. Но полотенце было точно такое же. Только вчера ещё висело, а сегодня – нет. И замки целы, и окна заперты. Как сквозь стену прошли!

И так всегда. Увидит у кого-то новую кастрюлю – значит, у неё такую же украли. Заметит у соседских детей игрушку – обязательно скажет, что точно такую покупала своему Коленьке, когда тот был маленький, да вот, украли. В мире тёти Зины предметы не покупаются и не изнашиваются – они существуют в ограниченном количестве и могут только перемещаться из одних рук в другие путём таинственных похищений.

Её сын Николай – грузный юноша лет двадцати, молчаливый и неподвижный, как старый дубовый шкаф, занимающий половину их крошечной гостиной. Лицо у него круглое и бледное, с мягкими чертами, будто не до конца вылепленными скульптором, оставившим свою работу на стадии наброска. Его щёки – гладкие, без единого волоска, с нездоровым розоватым румянцем, напоминают о свежевымытых яблоках. Но глаза… глаза у него удивительные – тёмные, глубокие и такие печальные, что, когда он смотрит на тебя, становится не по себе, словно заглядываешь в колодец без дна, где эхо отражается бесконечно.

Несколько раз в день Николай выходит во двор, тяжело опускается на длинную деревянную скамью, спинкой которой служит красная кирпичная стена соседнего дома, и сидит там часами, не меняя позы. Просто сидит, положив пухлые, с короткими пальцами руки на колени, и смотрит перед собой. О чём он думает? Что видит в этом пространстве между домами, в этом квадрате неба, обрамлённом крышами и ветвями старого тополя? Иногда мне кажется, что ничего – в его взгляде такая пустота, словно за глазами никого нет, будто сам Николай – лишь оболочка, покинутая обитателем.

Однажды я видел, как бабочка – ярко-оранжевая, с чёрными точками на крыльях – села ему на руку. Он не шелохнулся, не попытался согнать её или рассмотреть. Бабочка посидела немного, расправляя и складывая крылья, потом улетела. А Николай продолжал смотреть в пустоту, словно ничего не произошло.

Мама говорит, что Николай болен и нам нужно быть с ним приветливыми, но не навязываться. «У него своя жизнь в голове, – объясняла она, – и нам в неё хода нет». Я здороваюсь, когда прохожу мимо, но он редко отвечает. Только иногда, если у него хороший день, его губы слегка дергаются, пытаясь сложиться в улыбку – как будто он вспоминает, что так принято среди людей, но механизм улыбки в его лице давно заржавел от неиспользования.

На втором этаже, прямо напротив нас, живёт семья, из-за которой мама часто не спит по ночам. Я знаю, потому что просыпаюсь иногда и вижу полоску света из-под двери её комнаты, слышу, как она тихо ходит по комнате, останавливаясь иногда, чтобы прислушаться.

Дядя Вадим – коренастый мужчина с бритой головой и татуировками на пальцах – синими точками и перстнями, значение которых мне неизвестно, но вызывает инстинктивное желание держаться подальше. Лицо у него жёсткое, с глубокими морщинами от носа к углам рта, будто кто-то прорезал их ножом для разделки мяса. Нос его – крупный, с горбинкой – был сломан, видимо, не раз, и срастался как придётся, образуя угловатый профиль, напоминающий абрис горного хребта. Но страшнее всего его глаза – маленькие, серые, затянутые плёнкой безразличия, и такие холодные, что когда он смотрит на тебя, кажется, будто на коже появляется иней, а внутренности сжимаются в тугой комок.

– Отсидел за убийство, – шёпотом сказала мне тётя Зоя, когда я помогал ей нести сумки с продуктами из сорок первого магазина. – Восемь лет отмотал. Говорят, собутыльника зарезал из-за двадцати рублей. Ты от него подальше держись, мальчик. Дурной он человек, меченый.

Я не знал, что значит «меченый», но по тону тёти Зои понял, что это что-то непоправимое, как родимое пятно или шрам, который не исчезнет, сколько ни три его мочалкой.

Все в доме знают: когда дядя Вадим пьёт, нужно запираться и не выходить, даже если вспомнишь, что оставил велосипед во дворе или забыл купить хлеба к ужину. В такие вечера из его квартиры доносятся крики, грохот падающей мебели и звон разбитого стекла – звуки, которые, кажется, проникают сквозь стены не через уши, а непосредственно в кровь, заставляя её быстрее бежать по венам. А потом – самое страшное – плач его жены, тихий и безнадёжный, как капли дождя по карнизу глубокой осенью, когда знаешь, что впереди ещё много холодных, тёмных дней.

Его жену зовут Тамара. Она совсем не похожа на мужа – маленькая, худенькая, с тонкими запястьями и шеей, на которой пульсирует голубая жилка, когда она волнуется. Её лицо – доброе и мягкое, только глаза выдают её – они всегда настороженные, испуганные, с расширенными зрачками, будто она ждёт удара, который обязательно последует, вопрос лишь – когда именно.

Она работает продавцом в молочном магазине на соседней улице и изредка угощает меня конфетами.

– Какой ты у мамы помощник растёшь, – говорит она, когда видит, как я выношу ведро с помоями или несу сетку с картошкой из погреба. И в её голосе столько нежности, что становится ещё непонятнее, как она может жить с таким человеком, как дядя Вадим. Какие силы держат её рядом с ним? Любовь? Страх? Безысходность? Или просто привычка, которая въелась в кожу, как смола в древесину?

Однажды, возвращаясь из школы, я увидел, как Тамара выходит из дома с синяком под глазом, неумело замазанным тональным кремом, создающим на её бледной коже пятно цвета неспелого абрикоса. Она заметила мой взгляд и торопливо отвернулась, но я успел разглядеть, как дрожат её губы, как она пытается удержать улыбку, которая вот-вот рассыплется, словно стеклянная ваза, упавшая на каменный пол.

– Налетела на дверцу шкафа, – сказала она, хотя я не спрашивал. – Такая уж я неуклюжая.

Она улыбнулась одними губами, но глаза остались печальными, и в них стояла такая глубокая усталость, что даже мне, двенадцатилетнему мальчишке, стало не по себе. В тот момент я понял, как легко взрослые лгут – не из злого умысла, а чтобы защитить то, что считают важным: своё достоинство, свой выбор, своё право оставаться в аду, который стал привычным.

У дяди Вадима была собака – немецкая овчарка с тёмной спиной и светло-коричневыми подпалинами на груди и лапах. У неё были умные, понимающие глаза – карие, с янтарным отливом. Он назвал её Ухта, в честь места, где отбывал срок – городка на севере России, затерянного среди болот и лесов, о котором я узнал только из школьного атласа.

Собака была добрая, всегда виляла хвостом, когда видела детей, и никогда не рычала, даже если её дразнили соседские мальчишки. Я иногда угощал её хлебом, когда дяди Вадима не было рядом. Она брала угощение осторожно, кончиками зубов, стараясь не задеть мои пальцы, и благодарно лизала мне руку шершавым языком.

Тот вечер я запомнил навсегда – он врезался в память как осколок тёмного стекла, который невозможно извлечь, не разорвав ткань воспоминаний. Был конец октября, с деревьев давно облетели листья, и они шуршали под ногами, как страницы старых книг. Воздух уже пах зимой – той особенной предзимней свежестью, которая пробирает до костей и заставляет поднимать воротник куртки.

Было уже темно, часы показывали начало десятого, и я лежал в постели, представляя, как завтра пойду с другом есть «мятки» – мелкие подмороженные яблоки. И вдруг тишину дома разорвал первый крик – хриплый, надрывный голос дяди Вадима, искажённый яростью до неузнаваемости. Потом послышался грохот, будто что-то тяжелое упало на пол – или кто-то.

Мама сразу же встала, закрыла форточку и задёрнула шторы плотнее, словно боялась, что крики проникнут в комнату через малейшую щель.

– Не выходи из комнаты, – сказала она мне, и в её голосе звучала такая тревога, что я сразу понял: происходит что-то по-настоящему страшное. – Что бы ни случилось, не выходи.

Я лежал в постели, зарывшись в подушку, но она не могла заглушить звуки, проникающие сквозь стены, словно те стали проницаемы для человеческого горя. Сначала лай Ухты – звонкий, тревожный, больше похожий на мольбу, чем на угрозу. Потом треск дверей, словно их выбивали с петель, и грохот во дворе, эхом отдающийся от стен домов.

Я не выдержал и подкрался к окну, отодвинул занавеску самую малость – щель не шире карандаша, но достаточную, чтобы увидеть происходящее во дворе.

Двор был залит лунным светом, бледным и холодным, как лезвие ножа. В этом призрачном сиянии, превращающем обыденное в нереальное, я увидел дядю Вадима. Он стоял, покачиваясь, возле поленницы, где хранились дрова для растопки печей в сараях. Его лицо, искаженное гневом, блестело от пота, а глаза казались двумя чёрными дырами в маске из плоти – без выражения, без мысли, только с пустотой, заполненной яростью. Рядом металась Ухта – она словно чувствовала беду, предвидела её неотвратимое приближение, то подбегала к хозяину, то в страхе отскакивала, скуля и припадая на передние лапы.

– Стоять! – рявкнул дядя Вадим, и в его голосе было что-то такое, отчего даже у меня по спине пробежал холодок – словно капли ледяной воды скатились вдоль позвоночника.

Ухта замерла, прижав уши и опустив хвост, в позе абсолютного подчинения. Она смотрела на хозяина с недоумением и надеждой, что сейчас всё закончится, что это просто игра такая странная, непонятная, но не несущая реальной угрозы.

В руках дяди Вадима появилось полено – узловатое, тяжелое, с корой, отстающей, как кожа после ожога. Он сделал шаг к собаке. Та попятилась, заскулила тихонько, будто спрашивала: «За что?» В её глазах читалось не столько страх, сколько растерянность – невозможность совместить образ хозяина, источника пищи и ласки, с этим шатающимся человеком, от которого исходила волна угрозы.

Я хотел закричать, выбежать, позвать кого-нибудь на помощь, но мамин наказ держал меня крепче любых замков. А может, это был страх – липкий, парализующий, сковывающий мышцы и голосовые связки. Я мог только смотреть, широко раскрытыми глазами, впитывая каждую деталь этой сцены, словно фотографируя её для будущего музея кошмаров.

Первый удар обрушился на собаку с тупым, глухим звуком, напоминающим падение тяжелого плода на утоптанную землю. Ухта взвизгнула – пронзительно и надрывно, словно внезапно лопнула струна, натянутая до предела. Этот визг боли и непонимания, казалось, прорезал пространство и время, отразился от стен дома, взмыл к равнодушным облакам, рассыпался эхом по всей улице. В нём сконцентрировалась такая глубина отчаяния, что, казалось, его не могли не услышать – и соседи за тонкими стенами, и прохожие на улице, и каждая живая душа в радиусе многих километров.

Но мир остался глух к этой мольбе о помощи. Ни одна дверь не скрипнула, ни одно окно не распахнулось, ни одна тень не мелькнула на дорожке. Равнодушие окружающих было таким же плотным и осязаемым, как сгустившиеся сумерки, опускавшиеся на этот безмолвный уголок земли, где страдание собаки осталось без отклика и свидетелей. Только я, маленький наблюдатель за занавеской, видел эту трагедию – и моё бессилие жгло изнутри сильнее, чем любой физический огонь.

Я зажмурился, но даже сквозь закрытые веки видел, как полено поднимается и опускается снова и снова, как в каком-то кошмарном ритуале. Слышал, как визг переходит в хрип, а потом в тишину, абсолютную и страшную, от которой стыла кровь. Эта тишина казалась мне громче любого визга – в ней был финал истории, которой не должно было быть.

Когда я осмелился снова взглянуть во двор, дядя Вадим уже уходил, пошатываясь, к подъезду. Его фигура – сгорбленная, с опущенными плечами – отбрасывала длинную тень, похожую на гигантского паука. Возле поленницы осталась темная неподвижная груда. Лунный свет серебрил шерсть Ухты, делая её похожей на сугроб, забытый весной, – странно красивый на фоне чёрной земли.

Я отпрянул от окна и забрался обратно в постель, натянув одеяло до подбородка. Меня трясло, но не от холода, а от увиденного – от жестокости, которая оказалась такой обыденной, такой возможной в мире, где живут люди. В ту ночь я не смог уснуть. Лежал с открытыми глазами, слушая дыхание дома, которое теперь казалось мне прерывистым, как у раненого существа.

Утром, выйдя во двор, я увидел, что тело Ухты исчезло. Только тёмное пятно на земле возле поленницы напоминало о вчерашнем. Я так и не узнал, кто убрал собаку – сам дядя Вадим или кто-то из соседей, решивших избавить детей от страшного зрелища.

В тот день, идя в школу, я заметил Николая на его обычном месте – на скамейке у кирпичной стены. Но что-то в нём изменилось. Его взгляд не был пустым, как обычно. В нём читалась какая-то мысль, эмоция, которую я не мог расшифровать. И когда я проходил мимо, он вдруг заговорил – впервые за всё время, что я его знал:

– Он убил собаку, – сказал Николай тихо, почти шёпотом. – Я видел. Я всё видел.

Его голос звучал странно – высоко и хрипло одновременно, как у человека, который давно не разговаривал. В нём не было ни осуждения, ни гнева – только констатация факта, как будто он сообщал о погоде или времени суток.

– Я знаю, – ответил я, не останавливаясь. – Я тоже видел.

Николай кивнул, и на его лице появилось выражение, которого я никогда раньше не замечал – что-то вроде понимания, общности опыта. Мы оба были свидетелями – невольными, бессильными, – и это создавало между нами невидимую связь.

Когда я вернулся из школы, мама была дома – бледная, с красными от недосыпа глазами. Она готовила обед, нарезая картошку тонкими ломтиками для супа. Её движения были механическими, словно она делала это во сне.

– Там кровь во дворе, – сказал я, снимая ботинки. – Возле поленницы.

Мама вздрогнула, и нож в её руке замер на мгновение.

– Я знаю, – тихо ответила она, не оборачиваясь.

– Дядя Вадим убил Ухту, – продолжил я, не зная, зачем говорю это. Может быть, мне нужно было услышать от взрослого человека какое-то объяснение, утешение, обещание, что справедливость восторжествует.

Мама повернулась ко мне, и в её глазах я увидел боль и страх:

– Ты видел?

Я кивнул.

– Из окна. Ночью.

Она опустилась на колени передо мной, обняла крепко-крепко, так что я почувствовал, как колотится её сердце:

– Прости меня, – прошептала она. – Прости, что мы живём здесь, среди этого. Я обещаю, мы уедем отсюда. Обязательно уедем.

В тот момент я понял, что и она была свидетелем – не только вчерашней трагедии, но и многих других, о которых не рассказывала. И что её бессилие было таким же мучительным, как моё.

В ту ночь я снова лежал с открытыми глазами, вслушиваясь в дыхание дома. Оно изменилось – стало прерывистым, напряжённым, словно дом задержал дыхание в ожидании новой беды. И я думал о том, что есть места, которые накапливают в себе боль, впитывают её, как губка воду, и хранят годами, десятилетиями. Возможно, наш старый дом был именно таким местом – хранилищем невысказанных страданий, немых криков, проглоченных слёз…