Падай вверх

От некогда большого монастырского комплекса VI−VII веков Лмбатаванк сохранилась только церковь Святого Степаноса с фрагментами уникальных фресок на тему библейского сюжета о Вознесении Господнем. Это одни из наиболее ценных образцов армянской монументальной живописи эпохи раннего христианства.

Храм гордо возвышался на небольшом холме среди гор, полностью сливаясь с окружающим пейзажем, и смотрелся как часть этих гор. Под ним на равнине живописно раскинулся город Артик.

Выбрав удобное место чуть выше храма, чтобы заодно было видно тропинку, идущую от города, я начал писать. Но, к моему удивлению, получалось плохо. Ничего не понимая и даже злясь на себя, менял испорченный картон за картоном. Но с каждым разом получалось всё хуже и хуже…

Я весь был поглощен трепетным ожиданием другой Красоты. Огромная многолетняя любовь к Искусству под неожиданным и сильным натиском нехотя уступала своё место в моем горячем сердце другим, ещё незнакомым и даже пугающим чувствам. Я не мог сконцентрироваться на работе. Перед моим взором стояла вчерашняя искрящаяся, неземная красота, которая, к моему глубокому удивлению, затмила все остальные красоты мира.

С каждым неудавшимся наброском я снова и снова злился на себя, не понимая, что происходит. И предположить не мог, что когда-нибудь что-то или кто-то сможет отодвинуть на второй план мою единственную, безграничную и самоотверженную любовь, имя которой ЖИВОПИСЬ. До сих пор думал, что даже на тысячу сказочных красавиц не променял бы одно своё прикосновение к кистям и краскам! А тут вдруг происходит что-то непонятное, неконтролируемое: рисунки не получаются, руки не слушаются, голова в дурмане… Почему?! Что случилось?!

Стоя перед этюдником и держа в руках кисти и палитру, я чувствовал себя изменником, но ничего не мог поделать.

Моё сердце полыхало! В нём шло жестокое сражение за любовь… До сих пор единственная любовь – Живопись – не хотела уступать своё место тому другому, даже немного пугающему своей внезапностью и силой, состоянию…

Я стоял чуть выше храма и время от времени лихорадочно смотрел то на свои наручные часы, то на тропинку, то на очередной неудавшийся этюд. Минуты текли медленно и мучительно, время приближалось к двенадцати.

Вскоре внизу на тропинке появилась фигура, вернее, их было две, что одновременно и обрадовало, и слегка смутило. С этой минуты я вообще оставил кисти и с блаженным трепетом пристально смотрел на медленно поднимающиеся по тропинке фигуры, пытаясь разглядеть в одной из них желанное лицо. Эта минута являлась кульминационной. С этой минуты, хотел того или нет, я вынес окончательный приговор своей единственной до сих пор во всей сознательной жизни любви к живописи. Та, словно яростная тигрица, не желала уступать место, боролась из последних сил, стыдя меня за слабость и предательство. Но мне уже было всё равно. Я смотрел на идущие наверх фигуры, и мне больше ничего не было нужно.

Думал только: почему их двое? И тут же находил ответ: «Она, наверное, постеснялась идти одна и взяла с собой сестру или подругу». Но всё равно она скоро будет тут, а значит, всё прекрасно. Горы, храм и вся природа вокруг стали ещё красивее. Я смотрел и смотрел, а в своих мыслях уже держал её за руку, беседуя с ней, ведь вчера было так мало сказано. В глубине души ещё не утих голос первой и единственной любви – живописи, но всем своим существом я уже был с новой любовью.

Тропинка ближе к храму уходила за небольшой холм и, огибая его, выходила прямо к зданию. Вскоре идущие фигуры исчезли за этим холмом. Сделав вид, что занят этюдом и вовсе не замечаю их, стал ожидать, когда они появятся из-за холма.

Через несколько минут появились долгожданные фигуры. Несмотря на то что идущие хорошо видели меня, они совсем не торопились ко мне и даже не смотрели в мою сторону, а спокойно прогуливались у храма. Это ещё больше смутило меня. Я терялся в догадках: «Если она всё-таки пришла, то почему не поднимается ко мне? Может, она ждёт, что я подойду первым?» Довольно хорошо научившись распознавать ход женских мыслей, я подумал, что девушка решила выдержать паузу, и тогда тоже начал старую, как мир, игру меж двух полов. Хотя, если честно, вовсе не хотел этого и жаждал быть искренним с ней. Но коль она сама начала, принял её условие и, повернувшись, встал спиной к ним. Сделал вид, что не заметил их, и начал писать, однако у меня ничего не получалось. «Ну ладно, пауза так пауза, – подумал я, – всё равно она уже здесь, а ждать я умею». Хотя впервые наполненная искренностью душа вовсе не хотела начинать эти бессмысленные и фальшивые игры эго.

Я боковым зрением наблюдал, как внизу две фигуры спокойно прогуливались вокруг храма, чуть позже они зашли внутрь, потом, выйдя оттуда, снова гуляли, даже не глядя в мою сторону, будто меня вообще не существовало. Вскоре они залезли на небольшой камень у основания храма, присели и, наслаждаясь солнечными лучами, начали весело общаться.

Машинально двигая графитом по картону, я не понимал, что происходит. Время от времени поглядывал в их сторону, терпеливо ожидая, когда они наконец поднимутся по холму наверх, но они по-прежнему не замечали меня.

Вскоре, не желая больше ждать, принял решение самому подойти к ней. Оставив графит и кисти, собрался было спуститься с холма к храму, но, не успев сделать и несколько шагов, застыл на месте: две фигуры внизу, сидя на нагретом солнечными лучами камне, целовались. Я не мог поверить своим глазам… Этого не могло быть… Сделав ещё пару неуверенных шагов в их сторону, заметил, что вторая фигура, которую принял за сестру или подругу, была парнем. Они, не замечая никого вокруг, нежно целовались. Их губы с каждым прикосновением друг к другу беспощадно, словно тёмные тучи, закрывали вчерашние чистые солнечные лучи в моём сердце.

Мир вокруг меня на мгновение потускнел. Я не видел лица девушки, и у меня на мгновение даже появилась слабая надежда: вдруг это вовсе не она? Но надежда так же внезапно и быстро исчезла, как и появилась, оставив в душе глубокое чувство разочарования. Медленными шагами отправился обратно к своему заброшенному этюднику, к живописи, как к единственной спасительнице от душевного вакуума и пустоты, всё повторяя: «Но почему?! За что?!»

Я стоял перед раскрытым этюдником и, глядя на испорченные рисунки, чувствовал стыд. Эскизы, кисти, краски, графит и вся природа вокруг корили и стыдили меня. Как я мог, так хорошо зная непостоянную женскую натуру, допустить, чтобы чары женской красоты настолько овладели моим внутренним миром, что с самого утра не смог сделать ни одного нормального этюда. Самым страшным и непростительным было то, что впервые за столько лет я совсем забыл и бросил своё любимое искусство; с утра находясь в таком замечательном месте, вообще не думал о цвете, композиции, о живописи – вообще ни о чём, кроме неё. И сейчас она безжалостно издевалась над моими чувствами, показывая все стороны любви.

Нет, это не она была жестокой, она права, это я со своей чувствительной натурой и искренностью оказался слабаком, отдаваясь ее чарам. Это я пару часов назад бесстыдно и безжалостно бросил свою единственную любовь и сейчас с опустошённой душой, как блудный сын, снова вернулся к ней – к своей истинной любви, к своей спасительнице – живописи. И та в своём безграничном великодушии радостно приняла меня, своего заблудшего сына.

Внизу под прекрасное пение горных птиц сладко целовалась парочка.

Я с ледяным взглядом стоял у этюдника, не рискуя прикасаться к кистям и краскам, осознавая своё место в этом драматичном эпизоде жизни.

Сердце моё взрывалось, там шло сражение двух великих чувств: Чувства к Девушке и Любви к Искусству. Каждое из них яростно боролось, пытаясь овладеть моим сердцем полностью и без остатка. Победившая будто любовь к женщине, сейчас, сложив оружие, нехотя и медленно отступала. Познав через горький опыт, что любовь к женской красоте обманчива и непостоянна, а к искусству всегда чиста, я снова полностью отдал своё сердце творчеству. И я снова отдался прежней страсти – Живописи.

Мир вокруг снова заискрился и закружился вокруг меня в весёлом танце. Кисти и краски снова ожили, заиграли в моих руках. На картоне и на холсте творилось чудо. В эти минуты я был безгранично и неописуемо счастлив. Настолько счастлив, что вчерашнее чувство, возникшие в вагоне электропоезда, казалось лишь слабой искоркой в сравнении с теперешним всепоглощающим пламенем. Я совершенно не замечал присутствия тех двоих внизу, полностью забыл про ту девушку с её прекрасными глазами. Для меня сейчас существовала одна любовь —Живопись. И она, великодушно простив меня, снова слилась со мной в едином и прекрасном танце творения.

День близился к концу. По извилистой тропинке от храма к городу, довольный написанными этюдами, я бодрым и радостным вернулся в дом тётушки. За этот день я очень многое понял, осознал и был рад полученному бесценному, хотя и горькому опыту. А больше всего радовали удачно написанные этюды, я даже несколько раз по пути останавливался, чтобы посмотреть на них.

Людям искусства иногда нужны потрясения. Почему-то именно после них и создаются шедевры. Может, само искусство жаждет этих серьёзных эмоциональных потрясений, как бы подпитываясь ими, черпая из них вдохновение.

В тот день я осознал, что нам, людям искусства, очень нелегко жить. Ведь мы всегда ищем вдохновения в эмоциях, и, какими бы сильными мы ни были, каждый раз отдаёмся чувствам с чистой детской искренностью, даже наивностью, рискуя получить боль и разочарование. Но я понял, что эти тонкие состояния очень нужны нам, творческим людям. Нужны как воздух! Ведь без них не возгорится пылающий огонь любви к творчеству, не создадутся шедевры.

На следующее утро, попрощавшись со своими двоюродными братьями и тётей, я направился на вокзал. Я был доволен собой, так как нёс ценный багаж: в рюкзаке – замечательные этюды храма Лмбатаванк, а в сердце – полученный жизненный урок.

Зелёная обшарпанная электричка, как и день назад, забрала своих энергичных пассажиров из города Артик и, весело и ритмично стуча колёсами, двинулась в сторону Гюмри.

За окном снова кружилась с детства знакомая и приятная кинолента. В вагоне было шумно. Всё, как вчера, кроме одного: в вагоне вместо вчерашнего наполненного восторгом и нежными чувствами юноши сегодня уже был получивший ценный урок и набравшийся мудрости молодой мужчина. Этот урок ещё раз доказал мне, насколько обманчивыми бывают чувства, испытываемые к женщинам, и как чиста и искренна любовь к искусству.

В вагоне электропоезда было так много народа, что проход и тамбур тоже были забиты пассажирами. Я, как обычно, с восторгом рассматривал утренний пейзаж за окном. Чуть позже, сам не зная почему, стал отрывать взгляд от окна и направлять в конец вагона, в плотную толпу пассажиров. Взгляд без особых причин, сам по себе, устремлялся в ту сторону. Заметив эту странность в своём поведении, удивился, одновременно предчувствуя, что сейчас снова что-то произойдёт.

Электропоезд уже подъезжал к Гюмри. Восходящее солнце своими молочно-лимонными лучами пропитало весь вагон бодростью и радостью начавшегося дня. Вдруг мои глаза за плотной стеной стоявших в проходе пассажиров заметили знакомое лицо. В сердце молниеносно, как вчера, вновь разгорелось пламя, которое чуть не поглотило меня и весь мир вокруг. Но… это могло случиться вчера. А сегодня мудрость быстро потушила огонь в моём сердце. Я встал и, с трудом пробираясь через неприступную стену пассажиров, начал продвигаться в сторону девушки. Хотел задать ей только один вопрос: «Почему?!»

Электропоезд, скрипя тормозами, начал останавливаться на конечной станции города Гюмри. Девушка тоже поднялась с места и медленно двигалась к выходу вместе с плотной толпой пассажиров.

– Асмик!

Внезапно услышала она за спиной своё имя и, резко обернувшись, осталась стоять на месте, словно вкопанная, так, что огромная стекающая к выходу лавина пассажиров даже не смогла сдвинуть эту хрупкую фигурку с места ни на сантиметр и, толкаясь, обходила ее справа и слева. К глубокому моему удивлению, она радостными глазами уставилась на меня, казалось, что она еле сдерживает себя, чтобы не кинуться мне на шею.

– Ой, дорогой, привет… Как я рада снова увидеть тебя, как благодарна Богу за то, что мы снова встретились. Я боялась, что больше никогда не увидимся… Вчера весь день просидела дома с сестрой и думала только о тебе. И ночью тоже не могла уснуть и молилась, чтобы снова увидеть тебя. Ты прости… Прости меня, что вчера не пришла…

Всё это она проговорила дрожащим голосом, еле сдерживая эмоции.

Эти её слова «Я не пришла» разрезали пространство вагона, как молния, и эхом отдались в моей голове, перевернув весь мир с ног на голову.

– Как не пришла?!.. А та девушка у храма? – произнёс я вполголоса, и сумасшедший смерч противоречивых мыслей и доводов уже крушил всё внутри меня. – Как не пришла? – снова и снова повторял я, не понимая, что происходит, вернее, не хотел понимать, верить услышанным словам.

– Да, не пришла, прости, дорогой, очень хотела, но не смогла. Побоялась, что кто-то из знакомых увидит и скажет родителям или братьям, ведь к храму много народа поднимается, а городок у нас маленький, почти все знают друг друга. Прости, пожалуйста… Но, видишь, мы снова увиделись, значит, так и должно было быть.

Она даже не могла и предположить, что вчера происходило у храма, через какие терзания пришлось пройти мне. И о том, что сейчас снова творилось у меня в голове, тоже не догадывалась.

Я, медленно восстанавливая вчерашнюю картинку, начал вспоминать: от волнения и сильного всплеска эмоций я ведь даже не рассмотрел толком ту девушку у храма. Просто очень хотел, чтобы она пришла, потому и подумал, что та девушка, целующаяся с парнем у храма, и есть она. И сейчас, медленно собирая картинки в памяти, вспоминал, что на той девушке было другое пальто, она была намного выше ростом, и причёска была другая… Понял, что там была другая счастливая пара.

Вот как умеет шутить жизнь!..

Иногда мы, погружаясь в желаемое или воображаемое, можем не принять реальную картину жизни. Можем смотреть, но не видеть; слышать, но не услышать. И вообще наш мозг довольно часто выдаёт желаемое за действительность, фантазии за реальность. Наш мозг… Кто он и почему иногда так жестоко подшучивает над нами? У меня было много подобных вопросов, на которые я не мог в годы своей юности найти ответы.

Вагон давно опустел, и перрон тоже. Вокруг не было никого, кроме дворника вдали, который ритмично двигал метлой по асфальту. На обезлюдевшем перроне, освещая вокруг себя весь мир, стояли два ярко сияющих Солнца: одно – не понимая, за что, другое – не понимая, почему.

И снова началось это вечное сражение. Сражались Любовь с… Любовью. И полем битвы было мое пылающее молодое сердце.

Мы не торопясь, молча покидая опустевший перрон, двинулись в сторону автобусной остановки, каждый пытаясь понять и разобраться в своём сложном внутреннем мире. Я, менее чем за сутки получив два мощных жизненных урока, был потрясён тем, что снова оказался в вакууме, откуда был только один правильный выход: переплести между собой и слить в единое целое вечную любовь к Живописи с тем другим, до сих пор неведомым мне, чувством к девушке.

Наступил день, когда эта застенчивая красота с чистыми, как высокогорные озера, глазами позировала мне. И тогда холст взорвался от красок! Я в безумном танце, находясь в объятиях нового, незнакомого мне чувства, со всей страстью юного неискушенного сердца с любовью творил Любовь!

А ещё я точно услышал голос самого Искусства: «Всё будет так, как надо, если даже всё будет иначе. Ты только пиши. Это твоё! Только пиши…»

Мое падение и временное предательство по отношению к искусству через день превратились во взлёт и в дальнейшем явились причиной рождения многих прекрасных картин. После этих сильных эмоциональных потрясений я решил больше никогда не предавать свою вечную любовь, своё искусство.

Брачный сезон змеиной любви

– В конце концов, кто-то будет сегодня позировать или нет?

Громкий сердитый вопрос человека средних лет, небольшого роста, с круглой головой, макушку которой уже давно покинули уставшие волосы, нарушил тишину в мастерской. Солнечные лучи, проникающие из широко раскрытого окна, отражались от его макушки во все стороны.

Это был преподаватель живописи в своём привычном костюме-тройке коричневого цвета, который он носил долгие годы, не меняя ни летом, ни зимой, и без которого студенты уже не могли его представить.

Его вопрос в очередной раз, нервируя всех, завис в воздухе мастерской среди напряжённо сидящих у мольбертов студентов четвёртого курса художественно-графического факультета Ереванского пединститута и остался без ответа, как и во время двух прошлых занятий. Дело в том, что тот, кто позировал, сам лишался возможности писать, и поэтому студенты всячески уклонялись от роли натурщика. Для нас это было бесцельно упущенным временем.

Серые соколиные глаза преподавателя быстро двигались под густыми бровями по прячущимся за мольбертами нервным лицам студентов, пытаясь найти среди них козла отпущения. Ему уже в который раз не удавалось заставить кого-либо из группы позировать остальным. Но было ясно, что на сей раз он настроен решительно и скоро кто-нибудь окажется в старом кресле с потёртыми подлокотниками, стоящем в углу мастерской перед тёмно-фиолетовой драпировкой. Свежий утренний воздух в мастерской накалился от напряжённого ожидания жертвы.

– Я договорилась со своей подружкой, и она согласилась сегодня позировать для нас. Она вот-вот должна подойти! – громко произнесла вдруг студентка из дальнего угла мастерской, наполненной сочными лучами ещё жаркого сентябрьского солнца. Её звали Лилу.

Эти волшебные слова, сказанные тонким и слегка писклявым голосом, мгновенно разрядили накалённую обстановку. Все с облегчением посмотрели на неё как на спасительницу, кроме преподавателя, который хитрым взглядом старой лисы показывал своё недоверие высказанным словам и, подойдя к окну, с сарказмом проговорил:

– Ну ладно, будем ждать, но не более десяти минут! И если она не придёт, сама будешь позировать.

Улыбка на лице Лилу мгновенно исчезла. Она поняла, что своими словами поставила себя в тупик: было бы гораздо лучше промолчать про подругу. Всякое могло случиться, а вдруг действительно она не придёт! Студенты, довольные диалогом преподавателя и Лилу, который гарантировал им неприкосновенность и освобождал от бессмысленной роли натурщика, расслабленно раскинулись на своих табуретках и наслаждались утренним ароматом сладкого сентября, который вместе с весёлым пением птиц вливался в окно мастерской, находящейся на втором этаже четырёхэтажного корпуса.

Настенные часы тикали. Каждое движение минутной стрелки усиливало выражение недовольства на красивом лице Лилу. Она чувствовала себя жертвенным ягнёнком. Её даже взяла злость: почему всё время, когда она хочет сделать что-то хорошее во имя всеобщего блага, результат оборачивается против неё? Она вовсе не хотела жертвовать драгоценным своим временем, – тем более, на носу был просмотр, и пригласила свою подругу позировать для всех, чтобы абсолютно все её одногруппники смогли работать, не теряя ценные часы перед грядущим экзаменом.

Минутная стрелка настенных часов продолжала двигаться, безжалостно пожирая последние мгновения выделенного преподавателем времени.

Лилу взглянула на часы и отметила, что от кресла натурщика её отделяла всего одна минута и сорок семь секунд. Она в последний раз с надеждой посмотрела на дверь, потом нехотя встала со своего места и с обиженным выражением лица, но с высоко поднятой головой, словно идущая на казнь Жанна д’Арк, медленно направилась в сторону потёртого кресла. На пути она чуть задержалась у открытого окна, вдохнула полной грудью аромат утреннего воздуха, который тут же благоприятно повлиял на неё, и уже с улыбкой отправилась в сторону кресла с драпировкой. Вообще эта красивая особа умела с лёгкостью контролировать и прятать свои чувства за безмятежной улыбкой. Она иногда вела себя немного странно и непонятно для сверстников, которые за спиной в шутку называли её «чудо-девушкой».

Лилу, находясь среди друзей и однокурсников, на время могла «покинуть» их общество на несколько минут или даже больше, «исчезнуть» в своих внутренних мирах. Она могла о чём-то страстно спорить, через несколько минут внезапно задать вопрос: «О чём вообще идёт разговор?» Но её внутренний мир был, безусловно, на уровень выше, чем у всех остальных, поэтому друзья иногда не понимали её. Лилу была необыкновенной, красивой и доброй девушкой. Все её любили.

Она всё ещё стояла у старого кресла в углу мастерской и смотрела на белую, покрытую трещинами деревянную дверь перед собой, а вернее, сквозь неё, куда-то вдаль.

– Ну что, Лилу, приступим? – как приговор произнёс преподаватель и хотел ещё что-то добавить, но его слова приглушил режущий ухо скрип открывающейся двери. Взгляды студентов, которые несколькими минутами раньше сопровождали Лилу, устремились в сторону полуоткрытой двери, за которой сначала появилась тонкая нежная рука, а потом робко выглянуло красивое личико девушки. Она, пробегая взглядом по лицам, явно искала кого-то и нежным неуверенным голосом спросила: «Тут находится четвёртый курс?»

Каждый из молодых парней, сидевших в этот момент в мастерской, хотел бы, чтобы она искала глазами именно его. Через пару секунд девушка, не найдя того, кого пыталась увидеть, извинилась и только хотела прикрыть дверь за собой, как радостный крик Лилу остановил её.

– Ашхен! Заходи, дорогая, почему так долго? Мы уже заждались.

Эта красивая девушка и была спасительницей молодых художников. Она шла лёгкими, летящими шагами, словно не касаясь пыльного пола, и сквозь радугу танцующих солнечных лучей прошла вглубь мастерской к своей подруге. Они нежно обнялись и поприветствовали друг друга. Лилу показала ей кресло, куда минутой раньше она сама должна была сесть.

От появления той девушки мир вокруг как будто стал ещё светлее: она была похожа на лучи солнца, которые щедро вливались в мастерскую через открытое окно. Своим появлением она рассеяла монотонную однообразность и добавила свежие цвета и мажорные ноты в атмосферу мастерской молодых художников. Воздух вокруг мгновенно пропитался её ароматом, от которого поплыли все парни. Она робко села в кресло и в ожидании дальнейших указаний смотрела одурманивающим, манящим взглядом то на преподавателя, то на Лилу, то на пыльный пол перед собой. Румяные щёки выдавали её волнение. Лилу уже сидела на своём месте и тоже смотрела на красивую подругу, ожидая одобрения её позы со стороны преподавателя.

– Мы не будем придумывать ничего сверхнового. Расслабься и сядь как тебе удобно, – обратился преподаватель к Ашхен и вопросительно посмотрел в сторону студентов, как бы ожидая подтверждения своих слов.

После секундной паузы студенты одобрительно закивали. Им было всё равно, в какой позе писать эту похожую на дикий нарцисс красоту. Для них её позирование после многочисленных толстых, старых и безобразных натурщиков и натурщиц уже было большим подарком. Все были заворожены необычной красотой Ашхен, в которой можно было раствориться полностью и исчезнуть навсегда. Она, усевшись в старое потрёпанное кресло тёмно-красного цвета, слегка откинулась назад и закинула одну ногу на другую. Прорезь с левой стороны тёмно-коричневой юбки обнажала её стройные ноги, отчего в сердца парней (и, наверное, девушек тоже) хлынул бешеный, неуправляемый поток горячей крови. Она резким движением головы отряхнула назад прямые светло-каштановые волосы, переливающиеся золотом солнечных лучей, освобождая от них красивое лицо.

Ашхен была воплощением той античной красоты, которую древние ваятели заключали в мрамор в статуе Данаи, а потом трепетали перед ней, сделав культом для поклонения. Её серо-зелёные глаза со слегка восточным разрезом действовали на окружающих, как дурман майского цветка на пчелу. Чуть приоткрытые нежно-розовые губы, словно лепестки диких роз, растущих среди неприступных скал, притягивали как магнит. Покрасневшие от волнения щёки на белоснежном личике добавляли чистоты и непорочности её нежной красоте. Она слегка волновалась, ловя на себе сканирующие взгляды молодых художников. Под тонкой белой рубашкой просматривалась трепещущая от волнения девичья грудь.

Придя в себя, студенты начали писать с огромным душевным подъёмом, словно боясь не успеть запечатлеть эту нежную красоту. Ритмичное шуршание графита о ватман со временем успокоило всех, и Ашхен тоже.

Студенты охотно погрузились в таинственный мир великого искусства. Однако среди них был один юноша, который с первых секунд появления девушки смотрел на неё с большим интересом и трепетом, но, в отличие от остальных, вовсе не торопился писать. Это был я.