Одинокий трип некитайца по реке Янцзы

– Ты что сегодня делал?

Я сначала удивился такой перемене. До этого мы никогда не говорили, а теперь она вдруг заинтересовалась мной.

– Ничего особенного, дома сидел, – ответил я.

– Ты стал какой – то совсем уж слабый, не болен ли ты?

– Нет, я здоров.

Она встала с постели, голой прошла через всю квартиру. Открыла мой холодильник. Пусто. Она закачала головой, потом прошла к своей сумочке и начала что-то искать в ней. Я приподнялся с постели. Дунмей достала из сумки кошелек, а затем протянула мне несколько купюр. Я не брал их, это уж было слишком!

– На, – она демонстративно дернула рукой.

Тогда я послушно взял деньги, но обиженно сказал ей:

– Я проституцией не занимаюсь…

– Правда, что ли? – с сарказмом кинула она.

В эту секунду я возненавидел эту стерву! Я хотел что-то сказать – что-то настоящее, но слова застряли, зажаты где-то между сердцем и ртом. Я просто сидел и молча смотрел, как она натягивает свою одежду. Она быстро оделась, не сказав ни слова, и направилась к двери. Я смотрел, как она тянется к замку, как поворачивает ручку. Я внезапно почувствовал желание швырнуть эти проклятые деньги ей в лицо, избавиться от них, как от дурного сна. И в тоже мгновение я взглянул на них… Две тысячи юаней… Половина моей аренды. Моей жизни.

– Мне будет нечем тебе их вернуть! – крикнул я, но дверь уже закрылась и Дунмей исчезла.

Время шло, на ночном небе сменялись фазы китайской луны, природа всегда возобладала надо всем, возникали приливы и отливы, и даже Дунмей каждый месяц в течении недели не появлялся на моём пороге. Тогда я мог расслабиться. Мое нервное истощение отступало. Я начинал замечать те вещи, которых не мог видеть когда она приходила в квартиру. Для меня начинали существовать другие люди, иные места. Квартира с ее проклятым диваном переставала быть клеткой, и мир начинал тянуть меня к себе. Я даже пытался искать работу, почти верил, что могу начать всё заново.

Но неделя быстро пролетала. Дунмей завершала мой отпуск и мне приходилась возвращаться к своей ночной смене. Как будто кто-то выключал свет, и я вновь погружался в ту тьму, из которой не мог выбраться. За несколько встреч с ней я терял себя, лицо бледнело, глаза тускнели, и я становился похожим на ночного мотылька, бесполезного и лишённого сил.

Дни слились в одно бесконечное пятно. Время перестало существовать. Ушло то чувство, когда знаешь, какой сегодня день или есть ли в нём хоть малейший смысл. В какой-то момент мне стало так паршиво, что я решил сыграть против неё, против этой игры, что она устроила. В тот вечер, когда я ожидал, что Дунмей снова постучится в дверь, я ушёл сам. Я отправился в ресторан. Развалился там, как король. Заказал сычуаньской еды – острой, чтобы как следует прочистить голову. Пуэр? Чайник! Вечер был длинным, а сон мне не был нужен. Я сидел, смаковал каждую ложку, и черт меня побери, это было лучшее, что случалось за последние месяцы. Девчонки за соседним столом, попивая своё Сюэхуа9, начали коситься на меня, их смех наполнял зал, и мне, в конце концов, стало пофиг на всё. Я ел, улыбался им с набитым ртом, а они хихикали.

Я ем как будто не видел еды уже неделю. Вся эта острая сычуаньская гадость пылает во рту, но мне всё равно. Главное, чтобы больше, горячее и с перцем. Я чавкаю, хохочу вместе с девчонками, а во рту уже полный рот лапши, курицы, какого-то соуса, от которого глаза на лоб лезут. И вот в этот момент подходит официант. Солидный такой, как будто только что вышел с деловой встречи с начальником всех официантов.

– Как вам еда? – спрашивает он с таким лицом, будто я ужинаю у самого Будды.

Я, конечно, пытаюсь что-то сказать, но, мать его, рот-то полный. Пытаюсь прожевать, чтобы не выглядеть как полный идиот, но лапша, как будто нарочно, застряла где-то в горле, и курица не хочет спускаться.

Поэтому я просто киваю, типа, всё окей, давай, парень, иди уже.

Но он стоит. Смотрит. Ждёт ответа.

Девчонки за соседним столом уже потихоньку начинают фыркать, видят, что я в полной жопе. А я сижу, пытаюсь жевать быстрее, но не выходит. Лапша упрямо наматывается на язык, как дурацкая верёвка, а острый соус уже где-то в районе носоглотки.

Ну, думаю, сейчас либо помру, либо опозорюсь перед всем рестораном. Я в панике, хватаюсь за стакан с водой и глотаю разом.

Официант по-прежнему стоит, как будто ждет исповеди.

– Очень! – выпаливаю наконец-то, уже весь красный и с глазами, как у рыбы на раскаленной сковороде.

Официант смотрит на меня серьёзно и говорит:

– Рад слышать. Ещё что-то? Десерт, может?

Я уже думал, что этот разговор закончился, но не тут-то было. Чувствую, как кусок курицы снова застрял где-то. Хватаюсь за стакан, пью, пью, пью, но не помогает.

– Может, счёт? – пытаюсь сказать между глотками, но выходит что-то вроде «мшэт». Девчонки, конечно, начинают ржать так, что аж стулья скрипят. Официант кивает, записывает что-то в блокнот и говорит:

– Да, конечно, «ещё». Сейчас принесу.

И уходит, думая, что я только что заказал ещё еды. А я чуть не сдох от лапши.

– Вкусно? – спросила та что была самой симпатичной.

– Очень вкусно, – ответил я.

Они расхохотались, будто мой акцент был самой смешной вещью в этом ресторане. Может, и был. Я засмеялся вместе с ними. И так мы разговорились. Девушки подсели поближе, слова лились, как вода в реке, когда она ещё чистая, не замутнённая городом. Мы болтали обо всём и ни о чём. Было легко и хорошо.

И вот, когда пришло время прощаться, та симпатичная бросила на меня такой взгляд, что я на секунду подумал: а почему бы не пойти с ней к себе? Да, это был бы хороший финал вечера.

Но тут, как по закону подлости, в мою голову влетел образ Дунмей. Стоит, курит, и улыбается, как дьявол: «Никаких баб сюда не води. Если приведёшь – сразу съедешь!» Как молотом по голове.

Улыбка мгновенно сошла с моего лица. Я попрощался с девушками сухо, почти отстранённо. Они переглянулись, не понимая моего резкого изменения. Кто бы смог понять? Я сам себя не понимал.

Я вошел в квартиру. Открыл холодильник и увидел там пакет с апельсинами. Значит Дунмей была здесь! Мне стало совестно, но усталость все как рукой сняла и скоро я провалился в болезненный сон.

Дунмей не было несколько дней. Меня изводила эта тупая вина за ресторанный инцидент, за глупую попытку что-то доказать. Внутри всё скреблось, как будто между нами существовала невидимая, неозвученная договорённость, которую я с треском нарушил. Хотя о чём было говорить? Мы ведь и не договаривались ни о чем. Но эта тишина меня мучила. И вот, спустя несколько дней, дверь открылась, и она появилась в коридоре, как в тот самый первый раз. Как будто ничего не произошло. Я ждал, что она что-то скажет и даже был готов собирать вещи, но она делала вид, что ничего не произошло. Все прошло как обычно. Я также пыхтел и мучился от сигаретного запаха. Она переходила на кантонский. Мы закончили…

– В прошлый раз я хотел поесть, поэтому уходил. Извини, – сказала я.

Она посмотрела на меня, как на глупца.

– Мне все равно.

– Почему? – спросил я, чувствуя, как злость поднимается где-то внутри.

– Я сюда не за разговорами хожу.

Я помолчал, не зная, что сказать.

– Всем когда-то нужно поговорить, – тихо произнёс я, не веря в то, что это поможет.

– Ты что, психолог? – усмехнулась она, почти с презрением.

– Вообще-то да, я получил диплом психолога у себя на родине.

Она фыркнула, резко, как отмахнувшись от комара.

– Так чего же ты там не остался? – раздраженно спросила она.

– Сам не знаю, когда я там – мне как будто места нет.

– Места нет! – повторила она с насмешкой. – Что же выходит, что тебя дома понимают меньше, чем здесь?

Я кивнул.

– Именно.

Мы молчали. Это молчание было другим, не таким, как обычно.

– Мою книгу не издают. Я, наверное, скоро уеду.

Она кивнула, и в её глазах не было ни сочувствия, ни удивления.

– Что же, в жизни ещё будет много нехорошего происходить, – сухо заметила она, как будто делала обыденный вывод о погоде.

Я снова ненавидел её, до зубного скрежета, до того, что хотелось разбить что-то о стену! Если бы хоть маленький клочок сердца Дунмей не был прокурен и не заплыл смолой, то она поняла бы насколько личным и важным это был для меня. Моя книга… я жил ей, я живу ей до сих пор! И я чувствовал, что конец близко. Книга никому не нужна, а значит, и я, наверное, тоже. Как дальше жить, если единственное, что давало мне смысл, сгинуло в пустоте?

– Ты хоть когда-нибудь любила? – вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать.

Дунмей застыла. Лицо, освещённое неоновым светом рекламного щита за окном, перекосилось в какой-то странной гримасе. В этот момент она выглядела, как персонаж из моего забытого сна. Воздух в комнате застыл, и мне вдруг стало не по себе. Её дыхание словно исчезло, как будто время остановилось. Я вздрогнул, когда тишину разорвал шорох простыней – она резко поднялась, цокнула языком, накинула сарафан и вышла, хлопнув дверью так, что стены задрожали.

Я подумал, что, может, наконец-то всё кончилось. Может, это был тот момент, когда она исчезнет. Я почти почувствовал облегчение. Весь последующий день у меня не было настроения. Я говорил себе одно: она больше не придёт, и это хорошо, я свободен. Но когда часы пробили десять, замок заскрежетал и дверь открылась. Я был не в духе, не хотел ее даже видеть. Поэтому я быстро зашагал ко входу и перекрыл ей путь в квартиру.

– Сегодня не хочу, – отрезал я.

Она смотрела на меня исподлобья, холодно и безжалостно. Ну и что ты мне сделаешь, Дунмей? Выставишь меня на улицу? Позовёшь полицию? Нет, ничего ты не можешь сделать. Я готов ко всему, лишь бы не лежать рядом с тобой. За кого ты меня принимаешь? Я капитан своей судьбы, и только я решаю, куда направить этот корабль.

Дунмей резко нависла надо мной и поцеловала. Во рту снова ощущался вкус серы и смолы. Я хотел оттолкнуть ее, отпрянуть, но она вцепилась в меня как мертвец. Я ненавидел её поцелуи больше, чем её саму. Старался не дышать, хотелось кашлять. Мир поплыл перед глазами, ноги ослабли, как будто я стоял на краю обрыва. Когда же она отцепилась от меня я сделал глубокий вдох, словно вынырнул из бесконечной реки. Дунмей по всей видимости восприняла это как признак возбуждения и потому стала расстёгивать мои джинсы.

Теперь уже было понятно, что я ничего не решаю. Я нахожусь в демоническом лимбе, а хозяйка здесь Дунмей. Она решает кому гореть в аду, а кому быть свободным. Хотя какая, к черту, свобода? Это лишь иллюзия, притворство, тонкая пелена, что скрывает истину. Дунмей давала мне только фальшивое освобождение – паузу перед следующим актом нашего бесконечного, затхлого спектакля.

До самого вечера я прикован к постели, словно узник, и каждый мой шаг, каждое движение, неважно куда я бы направился, неизменно ведёт к той ночи, когда я должен исполнить свои обязанности, как если бы какой-то невидимый контракт был подписан кровью моей души. Я никогда не понимал, как люди могут заниматься этим без любви. И теперь, когда я сам оказался в таком положении, не понимал этого ещё больше. Моя душа уже давно выжжена, от разума почти ничего не осталось. Я стал животным, спаривающимся по инстинкту, как будто это был последний остаток жизни, который мне дозволено чувствовать. Я ждал, что, как самка богомола, она сожрёт меня после акта, и надеялся на это, как на избавление. Но оно не приходило. Она снова и снова держала меня в своих мерзких лапах, и всё повторялось, будто никогда не закончится.

Но когда я уже смирился, когда мне стало всё равно, когда ночь растянулась в бесконечность, Дунмей вдруг заговорила…

– Обычно к этому сроку мои постояльцы съезжают…

Меня удивил ее голос, я только смотрел на нее.

– Я не всегда была такой.

Я молчал.

– Я была девушкой из хорошей семьи. Мы жили недалеко от Чанша. Жизнь была совсем другой… да, малышка Дунмей, не курила, не спала с юнцом лао ваем10. Можешь себе представить?

Я внимательно слушал.

– Но все благополучие нашей семьи было построено на чужих несчастиях. Мой дед был нехорошим человеком! Предки обозлятся на меня за то, что я так говорю о нем, но мне все равно никогда не будет места среди них. Мои родители обманывали людей, а всем управлял дед. Он передал им дело. Я, конечно, ничего тогда не понимала. Наверное, они хотели, чтобы я занялась тем же самым, когда подросту.

Она остановилась, её взгляд утонул в воспоминаниях. На улице проехала машина, шум пронёсся мимо нас, как отголосок другого мира.

– Знаешь, что они делали? – её голос стал чуть твёрже, как будто она решилась рассказать всё до конца. – Мой дед, отец и мать помогали людям получать землю. В то время земля была всем, люди готовы были на всё ради неё. Города росли, им нужно было куда-то развивать своё хозяйство. И к деду шли толпами, с поклонами, с подарками, молили о помощи. И он действительно помогал. Но не сразу. Он ничего не брал с них вначале – этим он завоёвывал доверие. А через месяц или два, когда они приходили снова, он с улыбкой протягивал им документы: «Вот, Ийнпей, ваши бумаги!» Радости у людей было – не передать. Он давал им всё: и землю, и разрешение на строительство. Всё выглядело чисто, законно. А тем временем наша семья процветала. Люди приносили еду, дары, давали нам деньги в красных конвертах11, как должное. Нас уважали, как святых, как тех, кто раздаёт милосердие. Словно мы были Бодхисаттвами12. Мы построили самый красивый дом в округе, и меня сосватали за образованного, богатого юношу. Мы жили в роскоши.

Она замолчала и мечтательно продолжала смотреть в сторону.

– И вот когда мне уже было семнадцать в нашу деревню пожаловал какой-то важный партийный чинуша. Он с порога начал разговаривать так, будто мы были для него ничто – и голос у него был резкий, и манеры наглые, словно он одним своим видом уже требовал поклонов. Я терпела, терпела, а потом не выдержала – выпрямилась, глянула ему прямо в глаза и сказала: «Вам бы следить за своим языком!» И пальцем ему вот так погрозила, будто это я тут главная. Он лишь прищурился, скользнул по мне взглядом, как будто взвешивал – что это за нахалка. А я стояла, довольная собой, думая, что мои – отец и дед – должны быть горды за меня, за моё дерзкое слово. Но обернулась – и увидела, как дед вдруг съежился, словно постарел на десяток лет. Он выглядел таким жалким и сломленным. Тогда я подумала: «Наверное, возраст берет своё, уже не тот, чтобы с такими людьми дела вести.»

А потом узнала правду. Оказалось, что все эти годы дед подделывал бумаги и раздавал людям государственную землю, чуть ли не как свою собственную. Когда по всему Китаю начали строить заводы, фабрики, в партии быстро сообразили, что у нас что-то неладное – слишком много частной земли. Им потребовалось время, чтобы раскопать всё до конца, понять, кто за этим стоит. Дед же не терял времени даром и спланировал свой побег. Когда все вскрылось люди обступили родительский дом и чуть было не растерзали нас. Дом хотели сжечь до основания – ведь каждый из них в тот момент потерял всё. Дед успел сбежать, отца посадили, моя мать сошла с ума от горя и стала побираться на улице. Я же тщетно пыталась свести концы с концами, ездила от деревни к деревне в поисках работы. В конце концов, один дурак пожалел меня и взял в жёны. Но жалость у него быстро прошла, и через короткое время начались побои. Хорошо же он меня бил, скажу я тебе. – Она вздохнула, но не остановилась, голос стал чуть тише, как будто это было слишком личным, даже для неё. – Так что не думай, будто я не знаю, что такое спать по принуждению…

Ее слова оборвались. Дунмей встала с постели, прошла несколько шагов и уселась на кухонном стуле. Взглядом я последовал за ней, потом уселся там, где до этого лежал, поставил ноги на пол и облокотился на колени. Я пытался вглядеться, не плачет ли она? В сумерках комнаты глаза Дунмей казались обыкновенно строгими. Она смотрела сквозь просветы жалюзи. Эту её привычку я уже хорошо знал, ей неистово хотелось курить.

– Моя молодость испарялась, и я это прекрасно понимала, но не могла уйти. Я тогда еще не встала на ноги и мне приходилось зависеть от него. Я не могла вернуться домой, моё лицо13 было навечно потеряно, как и лицо всего моего рода. Дерево не может жить без коры…14

Она ненадолго замолчала, задумалась. Её голос звучал ровно, без надрыва, словно это было что-то далёкое и не её.

– Но однажды я вдруг почувствовала, что я уже не малышка Дунмей. Что-то во мне изменилось. И случилось это внезапно, без всякой на то причины. Во мне зародилось какое-то иное сознание, нечто другое. В тот самый вечер я еще не была готова уйти от него, но уже была другой. Помню, как вернулась с работы, а Он мне говорит: «Ты какая – то другая!» Я только молча смотрела на него, с таким безразличием, что, наверное, так можно смотреть только на муравья на асфальте. Он прищурился, оглядел меня, принюхался. «Ты что курила?» – спросил он меня. Я молчала. Это его просто взбесило!

Дунмей засмеялась и трижды легонько похлопала ладонью по столу.

– …конечно же, в тот вечер мне влетело пуще прежнего! Но знаешь что? Мне это даже понравилось! Я видела как этот гоужидэ наоцань15 ощущал свою беспомощность. Он больше не мог контролировать меня. И я стала курить все чаще, да выбирала те из сигарет, что были покрепче, чтоб только я зашла – он сразу об этом знал. Появляюсь я перед ним, а у него вся морда становится красной от злости!

Она снова засмеялась, потом вздохнула, прищурилась и вгляделась в просветы жалюзи.

– В один день я таки решила сбежать от него. Я хотела сбежать, но получилось все иначе. Он застукал меня, когда я собирала вещи, да хотела прихватить его деньжат заодно. Схватил меня за руку и говорит: «Куда это ты тварь собралась?» А он уже все сам понимал, потому раньше с работы и вернулся. И тогда я, глядя ему в глаза сказала: «Клянусь, я убью тебя, я перережу твою мерзкую тощую глотку как только ты уснешь!»

Ооо! Это доставило бы мне массу удовольствия! Был то он не таким уж смелым, как оказалось. Лицо его побелело, он сделался таким маленьким, разжал руку и отошел в сторону. И я ушла… Но перед этим достала сигареты, которые раньше прятала от него, и закурила прямо у него на глазах, в квартире. Ты бы видел его рожу! Как будто я его закопала там же на месте. Докурила спокойно, сделала последний вдох, выдохнула дым ему прямо в лицо и отправилась к своей новой жизни.

Она усмехнулась, потянулась за невидимой сигаретой, будто этот жест у неё уже в крови.

– Потом пожила в Цзянси, Фуцзяне, в Цзянсу… Да везде побывала, много где. Но только никогда не возвращалась туда, где прошла моя молодость. Как и ты, я знала – мне там больше не место. Я выстроила свою жизнь и без семьи16. Просто поняла, что надо чётко знать, чего требовать от каждого человека, который встречается на твоём пути.

– Ты счастлива, Дунмей? – спросил я.

Она повернулась в мою сторону и кажется чуть прищурилась.

– А ты, Дзуодзя17? – произнесла она с лёгкой усмешкой.

Мне нечего было на это ответить. Я попытался припомнить счастливых людей в своей жизни. Как не пытался ничего не выходило. Она потянулась за своей сумочкой, достала оттуда пачку «Чунва18». Изящно постучав указательным пальцем по донышку, вытащила сигарету, щелкнула зажигалкой и неспешно затянулась прикрыв глаза.

Я посмотрел на нее с состраданием и она поймала мой взгляд. На несколько секунд между нами возникла близость, странная, неожиданная, как будто вдруг мы увидели друг друга по-настоящему, впервые. В эту короткую секунду, нам удалось понять друг друга, как никогда прежде, и как, возможно, уже никогда не удастся. В этот момент она поняла, что я всё вижу, всё понимаю: её тяжёлую судьбу, боль, через которую она прошла. Я видел, как её сломали годы, но она всё равно шла вперёд, следуя своим строгим правилам. И вот теперь, сидит передо мной, нарушая одно из своих правил, курит в собственной квартире – где раньше это было запрещено.

Я вдруг почувствовал как устала Дунмей и что все смыслы для нее потеряны навечно, словно сигаретный дым, тонкой струйкой выходящий через ее пухлые губы и исчезающий в пространстве, как десятки прошедших лет, сотни имен, тысячи прожитых без надежды дней.

Я слегка качнул головой в сторону и окинул глазами комнату, разговаривая с Дунмей только взглядом. Пусть все идет прахом, но как же квартира, в которой никто никогда не курил? Она снова затянулась и на выдохе в ответ мне слегка сощурила правую щеку, будто подмигивая. «Плевать», – говорили её глаза.

– Теперь у меня только две страсти, – сказала Дунмей, – секс и сигареты. Курю и чувствую, что все под контролем.

– А секс почему?

Дунмей отвернулась от жалюзи и пристально вгляделась в мои глаза.

– Потому-что это приятно, глупый, – отрезала она.

Мне не хотелось, чтобы Дунмей уходила в ту ночь, но только я задремал на полчаса, как она исчезла. Через несколько недель я нашел другую квартиру. У кого смог позанимал денег и вернул ей все что должен был. Когда пришло время съезжать Дунмей навестила квартиру прямо перед моим отъездом. Сумки уже были собраны. Она обошла квартиру, небрежно огляделась. Дунмей выглядела также как и в первую нашу встречу, очень серьезной и строгой. Она осматривала комнаты словно не была здесь по меньшей мере полгода.

– Квартира в порядке, – сухо сказала она.

Я помялся в пороге, не зная как в таких случаях нужно прощаться.

– Прощай, Дунмей.

– До свидания!

Дунмей не смотрела на меня. Я подождал еще немного, затем развернулся и ушел прочь. Я знал, о чем она думала. Быстрее выйти из квартиры, достать пачку и исчезнуть в сигаретном дыме словно в густом тумане, который всё заберет. Он унесет за собой все её плохие воспоминания и мысли, заберёт беспокойство, чувство беспомощности, слабость, он однажды заберёт и её саму. А пока на мое место приедет другой лао вай. Впрочем, и эта квартира никогда не была «моим местом».

Я погрузился в шэньчжэньский метрополитен. Красивая низенькая китаянка с короткой стрижкой улыбнулась мне. Я ответил. Пошевелив губами, я ощутил пепельный привкус губ Дунмей. «Никогда больше не оставайся без денег!» – раздался голос в моей голове.

– Ты куришь? – спросил я девушку рядом, изображая жест курения.

Она покачала головой, а на её лице появилась лёгкая улыбка.

И вот тогда я улыбнулся по-настоящему.

Девушка, которой никогда не существовало

Неделю город стонал под знойным пленом, мучительно медленно переворачиваясь под раскалённым небом, словно не в силах сбросить с себя тяжёлое покрывало лета. И вот однажды – почти внезапно – этот гнет ослаб, расползся в предвкушении перемен, и первый осенний ветер, холодный, чуть влажный, скользнул по улицам, словно крадучись от взгляда. В те вечера я прогуливался по улицам города, в основном по набережной, где дышал прохладным речным воздухом. Река была тёмной и неспешной, словно знала, что жара ушла, и теперь никуда не надо спешить. Шёл себе, не спеша, бродил между силуэтами и иногда, мельком, взглядом цеплялся за лица – то замечал людей, то терял их из виду, как ветки в тумане. Проходили девушки, одна-другая могла улыбнуться. Я кивал им, может, слегка моргал – не совсем даже моргание, скорее, почти автоматический жест. Никогда не умел просто так, без дела, улыбаться незнакомым. Как будто я вежливо отмахивался от собственного высокомерия, мол, да, я заметил, спасибо, вот только ближе подойти не могу. Вряд ли они видели в этом ответ, но на том всё и заканчивалось – мы расходились, как расходятся по воде лёгкие круги от брошенного камня.

Толпа, что текла мимо меня, как всегда, жила своей жизнью. Молодые пары с их тихими тайнами, супруги, немногословные в своем многолетнем диалоге, семьи с детьми, бегущими наперегонки по набережной, скопище друзей, подружек, приятелей и других одиночек вроде меня. У парочек и семей лица спокойные, без спешки в глазах, как будто в этих вечерних прогулках – всё, что им нужно. Они шли размеренно, о чём-то тихо переговаривались, почти шёпотом. А вот друзья с подружками будто торопились куда-то, с важным видом и ясной целью. Клубы там, рестораны? Может быть. Этого я не знал. Они проходили мимо и исчезали, как тени.

Там же я видел людей идущих с работы. В костюмах, с сигаретами, они вели деловые разговоры, и все еще не могли переключиться в режим отдыха. Оживлённо жестикулировали, обсуждали что-то с умным видом, как будто от этого зависела судьба мира. Подходишь поближе, слушаешь – а там сплетни и трескотня. Мужики про женщин судачат, женщины – о женщинах же.

Иногда мои прогулки длились всего двадцать-тридцать минут, стоило пропасть настроению, и я сразу шёл домой. Но бывали вечера, когда я ходил долго, почти до самой усталости, пока ноги не начинали неметь и в голове не появлялась одна простая мысль: «Пора домой». Я шёл всегда по одному маршруту – знал его наизусть, как самого себя, но как-то раз, не понимая почему, свернул в сторону, куда ещё не заходил. Сначала всё было привычно – те же ровные плиты, тот же старый забор, и река текла, казалось, неизменной. И вдруг открылось передо мной место простое, ничем особо не выделяющееся, но странно притягательное. Место, неказистое и тихое, но словно ждавшее меня, не случайное в своей обыденности, и я остановился, будто прикованный, понимая, что есть некая сила в этих простых, серых тенях и в этом незамеченном ранее уголке реки