Моё разноцветное детство. Для детей и маленьких взрослых

Избавившись от зудящей и изматывающей боли, я живо интересуюсь картинками в коридоре. Вот тётя перевязывает голову мальчику, получается белый шлем, вот другая тётя ставит марлевую ширму, чтобы отгородить постель больной дочки… А это что такое? В первый раз я замечаю сложную конструкцию из стекла и деревянных рамок. Она представляет собой здоровенный шестигранный стакан. Из конструкции торчит шнур с вилкой. Рядом в стене есть розетка. Я оглядываюсь на папу, он понятливый, подходит и втыкает вилку в розетку.

Внутри этого фонаря зажигается волшебный жёлтый свет, а сам он начинает медленно вращаться, показывая мне всё новые и новые грани. Там светятся и играют красками маленькие картинки, расположенные одна под другой. Везде своя история: дети плохо ведут себя, получают травмы, болеют, а родители потом лечат этих непослушных детей. Я очарована последним словом техники, стою, забыв и ухо, и вообще всё на свете… Фонарь медленно крутится, картинки меняются…

По пути домой папа покупает мне в киоске с газетами игрушку. Это собачка, явно терьер, чёрненькая и мохнатенькая, в мелкие каракулевые завиточки! Если её сжимать и разжимать, как гармонь, она тявкает высоким голосом. А если прикрыть рукой блестящие винтики на её плечах и попе, то собачка выглядит совершенно живым щенком!

Дома я получаю компресс на ухо, и мы идём спать. За окном уже не злая, а мягкая и ласковая темнота. Она заботливо укрывает город, снег всё сыплется и сыплется, жёлтые отсветы от фар проезжающих автомобилей мелькают по стенам и потолку, а мы с Трезоркой спим и видим сны.

Глава 8. Свердловск. Моё бело-зимнее детство. Санаторий «Исток»

Приехали!

…У меня что-то с сердцем. И доктора отправляют меня в санаторий под Свердловском. Санаторий называется «Исток» и жить там, как мама говорит: «Представьте, совершенно бесплатно, все три месяца!».

Я важно говорю детям во дворе,

– Завтра я еду в «Исток»! У меня ревмокардит!

Дети смотрят на меня с уважением, а я на них – сверху вниз. Вот, мол я, какая особенная! Завидуйте! Ревмокардит! По глазам вижу – завидуют. Мне приятно.

Сугробы, сугробы по обеим сторонам шоссейной дороги. Яркое солнце на укатанном снегу слепит глаза, так, что больно смотреть. Мы с мамой бесконечно долго едем по заснеженной дороге в маленьком и дребезжащем автобусе, вместе с нами едут и другие семьи с детьми. Мы мчим мимо придавленных снегом сосновых лесов, мимо маленьких домиков, из труб которых косо поднимаются в морозное небо столбы печного дыма, сами же дома утопают по окна в сугробах. Мы едем мимо белых огромных статуй рабочих или тётенек, залезших на высокие постаменты, посмотреть, кто там катит по шоссе. Постаменты тоже побелённые и пушистые от снега.

А вот и приехали.

Мама говорит, раньше при царе это было богатым дворянским имением.

– Так что будешь жить, как царевна, во дворце, – так подтрунивает она, желая занять мой ум чем-то иным, кроме мысли, что я остаюсь тут одна… Я пока держусь, не реву, да надолго ли? Мне хочется посмотреть царский дворец, но пока видела: окраины густых сосновых лесов, большое село, поле, а в поле высоченную железную ограду из прутьев, белые кирпичные столбы с шарами наверху, узорчатые кованные ворота. Перед воротами, притулилось небольшое выбеленное одноэтажное здание, по виду – сторожка. Туда все и зашли. Ждали в крохотном и душном помещении, где топилась печка. Потом наступила наша очередь, и мама заполнила какие-то бумаги. Она отдала мой чемодан незнакомой подошедшей тёте. Та отнесла его куда-то, затем снова вернулась и только тут в первый раз как бы заметила меня:

– А! Как тебя зовут, девочка?

Я сказала.

– Меня зовут Зоя Александровна. Хочешь, я покажу тебе карусельки? С лошадками и слониками?

Я сказала, что хочу.

– Пойдём со мной, посмотришь.

Не подозревая плохого, я направилась за тётей к двери, не оглядываясь, полагая, что мама пойдёт следом. Мы как-то враз оказались на заснеженной аллее санатория, под высоченными старыми деревьями. Зоя Александровна (вот забавно, сколько лет минуло с той поры, но я помню…) взяла меня за руку,

– Пойдём, я твоя воспитательница, я познакомлю тебя с другими детьми.

В панике я оглянулась – мамы не было! Сердце упало в пятки, мир рухнул! Но тут воспитательница быстро выхватила из-за спины большого и прекрасного паяца. Одна половина его шёлкового костюма, набитого ватой, была белая, другая – чёрная, у него были деревянные, искусно вырезанные из дерева и раскрашенные голова, руки и ботинки, у него были кружевные манжеты и обшлага – он был прекрасен! Ничего подобного ему я не видала никогда. Вопль рыданий, почти сформировавшийся у меня на устах, усох и завял, застеснявшись. Ничего, что лицом паяц был безобразен, ничего, что рот его был растянут до ушей в насмешливой улыбке, а глаза глядели серьёзно, я точно знала, что у него золотое сердце. Зачарованная, я взяла Страшилку, и он пошёл со мной по детству, перед нами лежали долгие-долгие годы, он умел утешить и развлечь меня, он выслушивал мои обиды и разделял радости, он был и героем, и злодеем, он никогда ни от каких ролей не отказывался, талантливо исполняя любую. А в тот первый горестный вечер разлуки и одиночества он просто спас меня.

Сразу скажу, в санатории мне было весьма и весьма неплохо, даже весело, я не болела ни разу и очень старалась быть хорошей и послушной девочкой, заслужив тем самым признательность воспитателей. Родителям навещать нас строго воспрещалось во избежание истерик. Мы привыкли друг к другу и отрядом в тридцать человек довольно мило провели всю зиму вместе. Нам даже были организованы различные представления силами старших ребят. А каким весёлым оказался Новый Год!

Но, обо всём по порядку.

Какой он, санаторий? Песни

…Никакого дворца не существовало. Зато было большое современное здание в несколько этажей.

Вот вы поднимаетесь по широкой бетонной лестница к парадному входу. И сразу оказываетесь в просторном и светлом вестибюле, по совместительству раздевалке. Вдоль стен плотными рядами стоят деревянные шкафчики для верхней одежды, как в детских садах.

Идите налево и вы попадаете в огромное помещение игровой, набитой всякими интересными разностями, кстати же, там есть крохотные карусельки и качели. Сколько зимних дней и вечеров провели мы там! Туда же приходила к нам слепая аккордеонистка учить нас песням. Я засматривалась на её пухлое белое лицо со щёлочками навсегда зажмуренных глаз. Было неприятно и жалко смотреть, и я старалась её не обижать. Даже защищала, когда мальчишки бесились, кричали и плохо вели себя.

– Тихо! Как не стыдно! Вот если бы вам так! Бессовестные…

Так я одёргивала их, как, бывало, моя бабушка в Ирбите одёргивала меня…

На странном и плоском лице слепой всегда была разлита тихая и добрая улыбка, казалось, её вовсе не тревожат возня и щебет детей. Даже злые выходки не выводили её из себя, казалось, ей приятно просто быть здесь с нами, отогреваться от одиночества и беспросветности у нашего камелька.

Что за песни мы поём?

Я помню одну.

– Красный командир на гражданской войне,

Красный командир на горячем коне! — громко скандируем мы, топая в такт ногами.

В бой идёт отряд – командир впереди,Алый бант горит на груди!

Хорошо ли слепая играла? Не могу судить, наверное, хорошо. Но доброта её звучала громче аккордеона, и я запомнила её, такую убогую, но со светлой улыбкой на белом, некрасивом лице.

Взгляните направо, из вестибюля вам видны двери лечебных кабинетов и административные помещения. В том числе вы узнаёте величавую дверь в кабинет директора, святая святых санатория.

Однажды я имела несчастье там побывать.

А вышло так.

Так как лечение в этом санатории пошло мне на пользу, то меня туда отправили и на следующее лето. Путёвка, надо сказать, тогда была не на месяц, а на сезон, на три месяца сразу. Поэтому три месяца следующего лета я опять бесплатно жила в «Истоке». К тому времени я сильно выросла и выглядела старше своих лет. Поэтому девочки из взрослого отряда позволили мне посидеть с ними на качелях в заброшенном уголке сада и послушать их песни. Это были совсем иные песни, не такие, как я пела до той поры… В них царило отчаянное хулиганство и кипели дикие, прямо разнузданные страсти.

– Там в диких дебрях, – в пол голоса пели девочки, раскачиваясь,

– Где протекает Амазонка,Где сладок финик,

И где развесисты бананы, – (вот почему бананы оказались «развесистыми», я ни тогда, ни потом не могла понять и впоследствии решила, что это вид банана сродни «развесистой клюкве»),

– Там мавританецТанцует танго с мавританкой,Её целует под дикий хохот обезьян!

Мелодия песни была под стать словам, отрывистая и рубленная, до того непривычная, что потом забыть её во всю свою жизнь я так и не смогла. Пели они и другое, не менее таинственное и сладострастное:

– Там, где много вина, где пьют бокалы до дна,Тихо дремлет печаль, гремит разбитый рояль.

Далее следовала кровавая история предательства и любви, страсти и ревности…

Над нами плыл тихий, приятный летний день, когда, кажется, даже мухам было лень летать. Кусты плохонькой сирени замерли, прислушиваясь к перипетиям трагической истории крошки Джанель.

Никого не было рядом, только мы и небо.

Так кто же услышал нас?

Кто рассказал, доложил директору санатория, что девочки старшего отряда поют неподобающие песни? Всех участников этой «сходки» стали по одному вызывать в кабинет директора. Помню, какое давление было оказано, чтобы я призналась в том, что просто слушала… Я позорно ревела и мне казалось, что жизнь уже окончена и счастья в ней не будет никогда, мне казалось, что я опорочена навсегда, и на мне лежит несмываемое пятно позора…

Ослепшая от слёз, спотыкаясь, вышла я из этого кабинета и побрела… прямо в объятия другой старшей девочки, которая так испугалась моего вида, что стала утешать меня невзирая на то, что скоро была и её очередь идти на «ковёр». Она сказала:

– Не плачь, всё пройдёт и быльём порастёт.

Я горячо стала доказывать, что вот, теперь со мной играть не будут, никто мне и руки теперь не подаст! А она засмеялась – и подала мне руку.

Вот так просто окончились мои моральные страдания! Так легко и по-доброму. Оказалось, надо просто протянуть человеку руку – и беда отступит!

Гипнотизёр

Но вернёмся к описанию здания санатория. Итак, как в русской сказке, когда все варианты налево и направо исчерпаны, остаётся одно – идти вперёд.

Если вы пересечёте просторный вестибюль, то прямо перед вами окажется большая и вальяжная каменная лестница, ведущая на второй этаж. Поднимитесь по ней, и вот вы в огромной столовой, состоящей из нескольких залов. Поглядите, вот он, мой столик, почти у входа. За моим столом сидят ещё две девочки и мальчик. Мальчик ничего не хочет кушать. Никогда и ничего!

В сравнении с ним – я Робин Бобин Барабек! Мне многие блюда нравятся: больше всего – гороховый суп с грудинкой и прекрасными сухариками, как это вкусно! Горох разварен в кашу, в тарелке плавают желтые и коричневые кубики прожаренного в духовке хлеба. На второе сегодня пюре с долькой солёного огурца и гуляш, кусочки мяса в соусе – это тоже ничего, вкусно. Но мальчик отдаёт сухарики мне, а гуляш ковыряет вилкой, отбрасывая на стол огурец. Я возмущаюсь – отчего он всё портит? На третье нам дают компот из сухофруктов. Я в надежде гляжу на мальчика, но компот он пьёт сам. На ужин у нас или манная запеканка, или творожные сырники с густым киселём. Сегодня – сырники. Но воспитатели волнуются, они ждут кого-то, перешёптываются, бегают из зала в зал.

Что такое? Наконец, Зоя Александровна подходит к нашим столикам и говорит:

– Дети, сегодня к нам из Свердловска приедет профессор Мессинг! Он гипнотизёр и будет лечить тех, кто плохо кушает.

Она смотрит на мальчика за моим столом. А тот делает вид, что это его не касается. Я гляжу в дверь на лестницу, но пока никого там нет. Может быть, Зоя Александровна пошутила?

Ужин окончен, и мы должны перед сном выйти погулять полчаса. Гурьбой мы валим вниз к шкафчикам… Но тут как по волшебству на лестнице оказывается старый человек в очках. Он одет во врачебный белый халат, его очки сверкают золотом, он торжественно и важно спускается прямо к нам. Следом идут две воспитательницы. Доктор неторопливо подходит к нашей группе, снимает очки, аккуратно убирает их в нагрудный карман халата и говорит, глядя на того мальчика-малоежку:

– Дети, отойдите от нас.

Мы не двигаемся с места, пригвождённые к полу нечеловеческим любопытством. Видя это, понимая и принимая наше желание всё увидеть своими глазами, важный доктор произносит:

– Ага, ладно, оставайтесь. Но знайте, вам сейчас очень сильно захочется засмеяться, так вот – я вам это запрещаю. Стойте, коли хотите, молча и не шевелитесь! А теперь – всем – тихо!

Что произошло дальше, помню в ощущениях.

Мы замерли на полу вздохе, над нами повисла звенящая тишина. Доктор сказал мальчику:

– Ты хочешь спать… спи.

И мальчик закрыл глаза и как-то откинулся на руки доктору. Тот придержал его и спросил, глядя в его запрокинутое лицо:

– Почему ты не ешь?

– Я не хочу, – отозвался мальчик ровным голосом.

В этот момент я испытала немыслимое, дикое желание взорваться хохотом, доктор сурово глянул на меня – пришлось зажать рот руками. Другие дети тоже боролись с собой. А доктор медленно с расстановкой произнёс, пристально глядя в лицо спящего на его руках мальчика:

– Теперь ты всегда будешь кушать. Слушай меня, ты голоден и ешь всё, что тебе дают.

Повтори!

Мальчик сказал, растягивая слова:

– Я ем всё, что дают.

– Просыпайся! – резко приказал профессор.

И мальчик проснулся. Мы зашумели, задвигались, а профессор обернулся к воспитателю и спросил, кого ещё?

Дальнейшее нас не касалось. Мы оделись и пошли на вечернюю прогулку. Наутро мальчик ел как все. Не хуже и не лучше. И в обед он подобрал всё… и в ужин. Воспитатели вздохнули с облегчением – теперь мальчик не умрёт голодной смертью в санатории, ура профессору гипнотизёру!

Летние забавы

Лето в «Истоке» всё же лучше зимы. Какие места были вокруг нашего санатория! Какие подосиновики прятались в маленьких овражках, поросших осинками и берёзками! Под широкой и вольной поляной, где всегда играл наш отряд, росла неубиваемая грибница. Каждое утро мы находили в вытоптанной накануне траве беленькие, влажные и скользкие жемчужинки шляпок маленьких маслят. Зоя Александровна что только ни делала, чтобы отвадить нас от любимого занятия – собирать их в кружку. Она старалась убедить нас не выдирать их с корнем, дать подрасти хоть чуток.

Безуспешно.

Каждый подоконник в спальне был украшен нитками с нанизанными грибочками – мы всё пытались «заготовить» их на зиму… Сохнуть маслята не хотели, зато быстро червивели, и на подоконник падали маленькие белые червячки – тогда мы всё выбрасывали и вешали новые гилянды, которые постигала та же участь.

Вообще, в летнюю смену мы просто жили на воздухе, заходя в корпус поесть либо погрузиться в нелюбимый дневной или долгожданный ночной сон.

…Я набегалась на огромной площадке перед корпусом вокруг белых каменных голов каких-то знаменитых дядей, установленных на высокие постаменты. После сладкого чая и пухлой булочки, выуженной из огромной алюминиевой выварки-кастрюли, мы еле добредаем в дортуар на свой этаж спального корпуса; быстрое умывание, и спать, спать! Я минутку только таращусь в стенку, окрашенную блестящей синей краской, по поверхности которой бегут трещины и привычно складываются в очертания: вот лошадь, вот человечек… но уже сплю, не слыша шёпота девочек в палате. Тусклый свет из коридора плывёт, плывёт, и я оказываюсь на огороде, среди бобовых стеблей, утыканных зелёными стручками, крупными и толстенькими.

Моя подружка, дочка сторожихи санатория привела меня сюда тайком от матери. Сторожка и маленький огородик при доме спрятались в черёмухе возле ограды санатория, мама подружки работает сторожем и прачкой, за это им и дано бесплатное жильё на территории и питание в столовой. Подружка плохо одета, она слабенькая и всегда ходит кушать и играть к нам в отряд. Ей это позволено. Я дружу с ней и не дразню. Сегодня она решила отплатить мне за добро добром. Вот мы и сидим на корточках под ласковым солнышком, притаившись на грядке, пахнущей землёй – без спроса общипываем бобы. Они ещё молочной спелости, брызжут соком во рту, мягкие и вкусные. Пока не закоренелые преступницы, мы по молодости лет шкурки стручков бросаем тут же, не заботясь скрывать следы своего преступления. Как, однако, вкусно!