Хозяйка молодильных яблок

– Да куда им! – Будивой махнул рукой. – У них одни парни на уме, какая им там вода… Да и если у девки способности есть, так это сразу видно, с малолетства. Их или в святилище Макоши увозят учить, или ведунья к себе в преемницы берет.

– И что, есть такая?

– Да была лет пятнадцать назад Даниша, живет сейчас в лесной избе, хвори лечит, чуров блюдет, беду от села отводит.

– Да… – Турила задумался, лоб почесал. Увидел, что к месту гуляния и столам идет Стрижак – без шапки, свита нараспашку, на лице довольство. Головой покачал: негоже таким распустехом перед людьми казаться, но смолчал.

Стрижак, видно, в его лице углядел неодобрение, подобрался, застегнулся и к столу присел.

– Нагулялся? – тихонько спросил Турила. – Лицо дюже довольное.

– Нагулялся, искупался, – со смешком ответил Стрижак. – Потом расскажу. Что тут у нас интересного?

– Пока ничего. Честно говоря, такую загадку князь загадал, что не знаю, как выполнить. Может, подскажешь чего?

– Подскажу. Спроси-ка у старосты, чего без музыки сидим? Что в селе дудочников нет?

Будивой выслушал пожелание боярина и заторопился выполнять. Вскоре на поляне вышли трое мужиков с дудками и трещотками. Заиграли плясовую. Девки сидели, глаза в тарелки опустив, но искоса на гридней поглядывали.

– Эх! – воскликнул Стрижак и поднялся. – Ну-ка, вжарьте!

Музыканты заиграли громче и веселее. Стрижак вышел на середину места между столами, топнул ногой, топнул другой и пошел отплясывать – любо-дорого глядеть.

Велезара наклонилась к Беляне, шепнула:

– Выходи.

– Ой, робею, – пробовала отказаться та, но мать больно стиснула ее руку под столом.

– Иди, говорю. Давай, как ты умеешь, павой да лебедушкой. Вот держи, – Велезара накинула на плечи дочери платок с Жар-птицей. – Покажи себя, не осрами.

Стрижак увидел, как к нему, плавно скользя по земле, движется девица, руки раскинуты, голова поднята, так и кажется – сейчас взлетит. Подался навстречу, кругом нее пошел; народ за столами загудел одобрительно. Хороший танец выходил, со смыслом. Вот лебедушка по воде плывет, а дружок ее за ней следует, да каждое движение повторяет; потом в обратную сторону – теперь уж она за ним, как ниточка за иголочкой. Вот руками сцепились, закружились, только коса за спиной у девицы летит, да платок цветными шелками сияет. Эх, хороша парочка!

Кончился танец, Стрижак девицу к груди на мгновеньице прижал, на ухо ласковое слово шепнул и отпустил к столу, к родичам.

Беляна, рдея щеками, села подле матери. Та похлопала по коленке – молодец.

Стрижак вернулся за стол, Турила же в ладоши хлопнул.

– Ну чего сидите, люди добрые? Музыканты скучают, а ну-ка повеселите их добрым танцем!

Гридни уже и сами из-за столов выбирались. Когда еще доведется с красавицами вволю поплясать?

– Что скажешь? – спросил Турила окольничего. – Хороша девка?

– Хороша, а платок еще лучше. Видел?

– Да как не увидать, когда огнем горит, аж глазам больно.

Селяне, от еды и питья разомлевшие, стеснение отбросили и плясать ринулись. Кто во что горазд. Староста жену за бочок прихватил и давай ее по кругу водить, а Велезара и не против, но сама все на боярина поглядывала, о чем он там с окольничим-то говорит, интересно же. Жаль, не слышно ничего. Но тут Турила сам старосту к себе поманил; он и пошел, жену из объятий не выпустил.

– А скажи-ка мне, Будивой, что за платок у твоей дочери на плечах? Это она у тебя вышивать такая умелица?

Велезара рот открыла, чтобы подтвердить, но муж опередил.

– То моей жены покойной платочек, – в голосе его прорезалась слеза. – Первая моя, Умилочка-то, от хворобы померла уж семь лет как, – он хмельно шмыгнул носом. – Только платочек от нее и остался, да доченька…

Велезара дернула его за руку, замолчать заставила.

– Ох, прости, боярин, – склонилась она в поклоне, – муженек мой с хмельным перебрал. Непривычный он, прости уж.

Турила улыбнулся с видом «чего уж там», и Велезара мужа подальше от стола утащила.

– Неужто ложный-то знак? – Стрижак нахмурился, отчего между бровями складка легла. – Ладно, что-то утробу я сильно обременил, пройтись надо.

Он быстро выскочил из-за стола и вскоре скрылся из вида. Турила вздохнул, ему тут до вечерней зари сидеть. Встань он – веселью конец, а люди только во вкус вошли. Пусть же запомнят этот день. Прибытковские селяне завсегда за княжью семью горой стояли, а в нынешние времена верные люди, что жила золотая – цены немалой.

Глава 9. Странные речи

Закончив с делами садовыми, Милава присела на лавочку возле избушки, стала волосы прибирать–расчесывать. Если домой позовут, так надо готовой быть к мачехиным попрекам. Хоть той дела и нет, в каком виде падчерица по земле ходит, да только любому поводу рада будет, чтоб ее уколоть побольнее. Волос у нее густой, пока расчешешь, рука устанет. Но Милаве все равно, главное, домой попозже прийти, а может, и вовсе не ходить.

Никто не хватится. Пока важные гости в селе, мачехе не до нее будет или все же вспомнит, что еще одна дочь у нее есть, хоть и не родная? Вроде идет кто? Да, шаги по траве, мягкие, осторожные; деревенские так не ходят.

– Кого нелегкая принесла? – крикнула встревоженная девушка в сумерки. – Что забыл в чужом саду?

Из тени выступила фигура.

– Не пугайся, Милава, я это – Стрижак.

– Да вот еще! Бояться тебя, – она фыркнула, но сердце забилось то ли тревогой, то ли радостью, сама еще не поняла. – Опять на цветы пришел смотреть?

– На цветы, – согласился он, – нравится мне в саду твоем цветок один, так бы и любовался им.

Руки Милавы, которые сейчас быстро-быстро косу плели, замерли. Странные речи гридень этот говорит. Понять бы еще, чего добивается.

Стрижак тем временем раз – и тоже на лавочку присел рядышком.

– А что, ты в саду одна работаешь, помощников у тебя нет?

Милава тихонько рассмеялась.

– Садом отец и я занимаемся, сестры и мачеха к такому делу не способные. Дерево оно ведь живое, ему ласка нужна, как и каждому существу на белом свете.

– Злые они у тебя, выходит?

Милава пожала плечами. Плохое говорить про семью посторонним не следует, а доброго сказать нечего. Все же нашла слова.

– Не злые они, просто о себе больше думают, чем о других.

– А разве не так-то каждый поступает?

Милава повернулась к нему, посмотрела в глаза внимательно, так, что Стрижаку шутить расхотелось.

– Если б правда в твоих словах была, то белому свету давно бы конец пришел. Тем и жив мир, что каждый не только о себе заботу имеет, но и о ближнем своем, а иной и о дальнем.

– Это как же? – Стрижак руками развел, мол, удивила ты меня, а сам на сарафан Милавин уставился, на вышивку, что посередке, от груди до низа и далее по подолу шла, на птиц дивных, с крыльями распахнутыми и хвостами струящимися. – Кто ж это о дальнем больше, чем о своем думать способен?

– Кто? Да вот князь, например… – Милава косу руками стиснула, – вот как ему о всех людях земли своей не думать? Это же всему Семидолу разорение и гибель придет, а после и ему тоже. Ведь князь тогда и князь, пока народом своим управляет и бережет; ведь нет народа, и его не станет. Ты чего смеешься? – вскинулась она на гридня, что против воли улыбку в усы прятал. – Разве я глупые вещи говорю?

– Наоборот. Вот не думал, что такое разумение в тебе найду. А вот если бы князь тебе предложил княгинею его стать, пошла бы?

Милава голову склонила, понять не могла, что за шутки такие? Да нет, вроде серьезно спрашивает.

– Зачем князю садовница? Вот же придумал!

– За кого ж ты замуж хочешь? Есть у тебя тот, кто сердце волнует?

Но тут Милава уж вскочила, косу за спину откинула.

– Больно любопытный! Зачем тебе?

Стрижак встал и ближе подошел.

– Затем, что князь наш жену себе ищет, и взор его на тебя упал.

Чего угодно ожидал он от девицы, но не того, что та в рукав прыснет да звонким смехом зальется.

– Ты, парень, ври, да не завирайся, – смеялась Милава. – Совсем меня за глупую гусыню держишь?

Стрижак брови сдвинул.

– Что ж, разве похож я на враля беспутного? Я князю верой и правдой служу, нет в моих словах ни капли кривды.

Милава вздохнула, голову опустила.

– Не гневись. Непривычная я к таким разговорам. Что ж, если и так, то все равно без толку речи твои. Если даже люба я князю, да он-то мне не люб.

– Это еще почему?

– Да неужто можно человека полюбить, не ведая?

– Сама сказала, что князь заботу о людях имеет, значит, нет в тебе к нему мыслей плохих.

– Да разве этого хватит, чтоб сердце к другому потянулось? Не видя человека и словом не перемолвившись, как узнать, тот ли это, кого сердце ждет? Да и как его взор на меня упасть мог, если он и сам меня в глаза не видел?

– А он на тебя моими глазами смотрит, – Стрижак ближе подошел, за руку ее взял. – Мы с ним с детства вместе росли, и ликом похожи, то все говорят. Нам всегда одно и то же нравилось.

Милава улыбнулась, руку свою от парня отобрала.

– Жаль, что я твоими глазами на князя поглядеть не могу. Ликом схожи, то не главное; схожи ли думами и обхождением? Верю, что добрый человек наш князь, но будет ли он любить меня до конца дней своих?

– А ты не бойся и заранее не загадывай, я же просто спросил, пошла бы за князя, ежели сватов прислал?

– Ну тебя! – отмахнулась Милава. – Вот уж не верю, что вы с князем схожи, навряд ли он такой же болтун, как ты, и вряд ли за руки сразу хватать горазд.

Стрижак на шаг отступил, вроде как образумился, на сарафан указал.

– Вижу, рукодельница ты, сама ли красу такую вышила?

Милава ладонью по вышивке провела, грустно кивнула.

– Сама. Матушка выучила, еще жива была когда.

– Постой, так ты старостина дочка, выходит? На сестре твоей сегодня платок видел… Слушай меня, красавица, князь и правда жену подыскивает. Вот тебе перстенек от него, ждет он невест со всего Семидола у себя в стольном граде к концу следующей седмицы. Как придешь на княжий двор, перстенек покажешь, тебя пропустят.

Пока Милава соображала, что ей гридню ответить, он в ее ладонь перстень вложил и пальцы ее в кулачок сложил, сам же быстро так среди деревьев растворился, будто и не было. Хотела было за ним кинуться, вернуть ненужный подарок, но силы оставили, она на лавочку присела и задумалась. Странный сегодня день случился, не менее странные речи.

Глава 10. Ночной морок

Не успел Стрижак уйти – снова шаги. Что-то зачастили сегодня к ней в сад. Милава вздохнула. Скорей бы уж уехали эти беспокойные гости. Пусть лучше мачеха злобится; от нее хотя бы знаешь, чего ожидать, а от гридня и речей его сердце странно ноет и даже будто к горлу прыгает. Мачеха легка на помине оказалась: не успела Милава о ней подумать, как она сама в сад вошла, да с улыбочкой на подкрашенных красным губах.

– Как ты, доченька? Не скучала тут?

– Да некогда мне скучать было, – Милава улыбкой мачехи не обольщалась. Самые большие гадости она делала именно вот так, улыбаясь. – Кусты ровняла, землю рыхлила, вредителей с листьев собирала.

Велезара сад глазами обвела, еще шире улыбку на лицо повесила.

– Вижу, вижу. Ровняла, рыхлила, да с парнями миловалась…

– Да что ты такое говоришь? – Милава смутилась сперва, что мачеха ее в чем-то дурном подозревает, а потом разозлилась. – Ну, если и так, то чего? Тебе какое дело?

– Какое дело, говоришь? – прошипела Велезара. – А такое, что ты, дрянь, на чужое позарилась.

– Не возводи напраслину, – Милава испугалась, но не того, что мачеха сказала, а вида ее лица, перекошенного от злости. – Чужого сроду не брала.

– А это что? – Велезара руку Милавы ловко так выкрутила, что кулак у нее разжался, перстенек на землю упал. – Дрянь! Сестре дорогу перейти хочешь? Она старшая, ей первой замуж идти!

– Пусть идет, кто ей мешает?

– Ты! Зачем перстень взяла, зачем обещалась?

Милава не помнила, чтоб обещаний каких Стрижаку давала, но мачеху ее слова не убедили бы все равно, потому она промолчала. Велезара перстень подобрала, Милаве кулаком погрозила.

– Посмей только боярину или кому из людей его хоть полсловечка сказать – увидишь, что будет. Сперва яблоню твою велю срубить, потом клячу эту дохлую на живодерню отправлю, хватит ей задарма место в конюшне занимать. Ясно?

Милава лишь кивнула. Куда уж яснее. Боярин со своими людьми уедет, а она тут останется. Мало ли что ей там Стрижак наобещал, ты еще попробуй до города доберись. Да и все равно не собиралась она ни на какие там княжьи смотрины ехать.

– И до утра домой не являйся, – приказала мачеха перед тем, как уйти. – В избе вон переночуешь, ночи сейчас теплые.

Повернулась, лишь концы убруса мелькнули, Милаву по лицу хлестнули. Девушка дыхание перевела, сердце успокаивая, потом к яблоньке подошла, погладила.

– Вот так вот, матушка, такие у нас дела. Ничего, как-нибудь проживем. На голову ей посыпались лепестки, листики ветром шевельнуло, будто отвечала ей матушка, что да, переживем, как не пережить.

В избушке Милава все же пару полешек в печку кинула, затрещала кора, пошел дымок; от этого запаха ей всегда спокойнее делалось. Дом, где живой огонь горит, от лиха защищен. Она взяла старый кожушок, завернулась и на лавке улеглась. Сон не шел, так и стояло перед взором лицо мачехи; потом лицо Стрижака появилось, улыбка Велезары сменялась улыбкой гридня. Милава глаза открыла, поняла, что это морок ей снился. На дворе уже посветлело, дело к утру шло, но поспать еще можно, как вдруг дверь входная скрипнула.

Девушка рывком села, прислушалась. Может, морок снова снится? Но нет, вот снова скрип, и сквозняком из щели дунуло. Хотела она спросить, кого там принесло, но язык к небу прилип. Страх такой охватил, что не шевельнуться. Глаза к темноте чуть привыкли, стала видна фигура у двери. Человек тоже, видать, к темноте приноравливался. Не мачеха это и не отец, тот ростом ниже, и даже не Стрижак. Тот в плечах хоть и широк, но в бедрах узок. Этот же огромен, что вдоль, что поперек. Вот пришлый постоял и двинулся, да прямо к ней, руки расставив. Милава вскрикнула и с лавки на пол скатилась, метнулась в сторону, человек за ней, она в другую. Почти схватил он ее за подол, но она рванулась, только ткань затрещала. Выскочила на улицу, крикнуть хотела, на помощь позвать, но за косу сильно дернули, и тут же жесткая, дегтем пахнущая ладонь рот закрыла.

– Тихо, девка, не ори. Не будешь орать – умрешь быстро, без мучений.

Милава затихла, не потому что совета послушалась, а потому, что узнала голос. Замычала. Это ж Крепень, бондарь. Лучшие бочки, кадушки и ведра у него. За что он ее так? Она снова замычала, попыталась укусить ладонь, получила такой тычок в ребра, что задохнулась.

А Крепень одной рукой ей рот зажимает, второй по телу шарит, грудь смял. Задышал вдруг тяжело и часто.

– Ладная ты девка. Жаль такую в реку-то сразу, – хрипнул он ей в ухо. – Ничего, не убудет от тебя.

Руки его полезли под подол сарафана, Милава задергалась, лягнулась и как-то выдралась, упала на землю, чуть не на карачках побежала, но за ногу ее дернули. Крепень сверху упал, навалился всем весом, дышать тяжко стало. Она все же пыталась, извивалась, кричать не могла, лишь хрипы из горла рвались. Вот еще раз получилось вывернуться, но сил встать уже не было, она просто по земле откатилась, спиной в яблоню уперлась, в ту самую, матушкину.

А Крепень уже надвигался, голову опустив, оскалившись, как зверь дикий, и в предрассветном часе навьим духом гляделся.

– Чего дергаешься? Сказал же, умрешь быстро, если дурить не будешь.

– За что? Крепень, за что? – прошептала Милава. – Что я тебе сделала?

– Это ты мачеху свою спроси, – ухмыльнулся Крепень, – она за твою смерть щедро заплатила, и не только монетой. – Глаза его масляно заблестели.

Милава от ужаса замерла, не гибель ее страшила, а мысль, что отец так и не узнает, что с дочерью сталось, и будет дальше с душегубицей в одну постель ложиться.

Крепень сделал шаг, другой, третий и вдруг вскрикнул и за глаза схватился. Ветка его по лицу хлестнула, а потом еще одна и еще. Милава увидела, как из-под пальцев, которыми он глаза зажимал, кровь потекла. А ветки все хлестали и хлестали убийцу. Он бежать пытался, но из земли корень вытянулся, ногу обвил. Упал Крепень, завопил, но его уже корни и ветки чуть ли не всего обвили. Милава сообразила дальше отползти, и после лишь смотрела, как одна ветка Крепеню под веко заползла, вторая в ухо вонзилась, третья горло проткнула.

Голова у Милавы от такого зрелища закружилась, и встать никак, и крикнуть не мочно. Упала она на траву без чувств, и что там дальше случилось, уже не видела.

Глава 11. Утренние чудеса

Крепко спало село Прибытково после вчерашних гуляний, только храп разноголосый по улице разлетался. Не спала лишь Велезара, под лоскутным стеганым одеялом, под боком у Будивоя, скорчившись. Трясло ее всю, словно одна из сестер-лихоманок коснулась; руки-ноги заледенели, голова же огнем горит. Встать бы да молока теплого топленого из печи выпить, но нет сил. Знает Велезара: утром ждет ее страшное, может, и гибельное, но знает также, что и от своего не отступится.

Давно ее терзало, что муж, хоть и ласков и заботлив, а все прежнюю жену позабыть не может, а уж как падчерица подрастать стала да лицом и уменями в мать все больше и больше походила, так и вовсе затосковал. А она ли не старалась стать ему отрадой и усладой, чтоб позабыл он все, что раньше было? Нет же, так и казалось ей, что между ними даже на ложе по ночам незримо тень покойницы вьется. Еще и девка эта Милава дерзкая такая выросла, все наперекор. За что только люди в селе ею не нахвалятся? Ее-то дочери всяко краше и вежливей, а вот поди ж ты.

Давно уж мысли страшные у Велезары из головы не шли, приезд боярина лишь ускорил то, что она давно в душе своей решила. Бондаря Крепеня она давно уж для задумки своей приглядела, видела, как он каждую бабу и девку глазами ест от неуемной похоти своей. Умелая женщина от такого любодея многого добиться может.

Будь же что будет. Всем Суденица свое сплела – ей, знать, такое. Чтобы не вышло, а до конца ниточки дойдет, судьбу, какая ни есть, примет. А, может, и ничего, подумалось вдруг ей, может, напрасны все страхи, может, все получится, как задумано, и будет ей большое счастье в скором времени. Она руками ледяными мужа обхватила, прижалась, веки смежила: если спать никак, так грезить до утра никто не запретит.

***

Открыла Милава глаза: прямо на нее с неба Воларица смотрит, подмигивает. С чего бы звезде прямо над ней светить? Крышу, что ли, кто ночью унес? И тут вспомнила все, подхватилась. Поняла, что лежала на земле под яблоней, и про Крепеня вспомнила, вскрикнула. Огляделась опасливо. Где душегуб? А вот он… увидела на земле словно человек под белым покрывалом лежит, да только не полотно это, а лепестки яблоневые, всего человека, как саваном, обсыпали. Лежит Крепень, не двигается. Страшно, ох, страшно. Встала Милава на ноги, за ствол руками цепляясь, чтоб не упасть.

– Матушка, что же это делается? Задумала мачеха меня сгубить. Как жить теперь? – она всхлипнула, вспомнив слова душегуба.

Ветер дунул, волосы на макушке взъерошил, лепестки в воздух взвились, Милава попятилась, показалось, что тело под ними шевельнулось. Но нет. Взлетели лепестки, завертелись вихрем, будто снегом в лицо бросили, а когда улегся ветерок, то ни лепестков не осталось, ни тела на земле. Пропал, как не было. Не поверила глазам, подошла, присела, рукой землю тронула. Ничего. Пусто. Да уж не привиделось ли ей? Что-то блеснуло в траве, пригляделась, а там топор лежит, его, Крепеня, он везде с ним ходил, за пояс затыкал. Рукастый мужик и бондарь хороший. Был.

Постояла Милава, руки опустив, одну мысль в голове имея: «Что делать дальше, матушка, что?» Оглянулась на яблоню, словно та совет могла дать, и вскрикнула, громко так, что рот руками закрыла, звук глуша.

Не было на ветвях больше цветов, ни одного, лишь листики зеленые да яблоки спелые. Все дерево ими усыпано, как камнями драгоценными. Не веря глазам, Милава ближе подошла. Яблочки все, как на подбор, с девичий кулак величиной, красным налиты, словно кровью, а еще золотыми прожилками бока изукрашены, будто золотой канителью обвито.

– Да как же это? Весна же, самые ранние яблоки только в середине лета пойдут…

Ветка над ее головой качнулась и ниже опустилась, прямо в руки яблоко положила, и такой сладкий аромат окутал девушку, что душа ее замерла от восторга.

– Ох, матушка! – Слезы потекли по щекам. – Хорошо же, теперь отец не даст тебя срубить, такую красоту беречь станет. Но как мне с мачехой в одном доме быть, одним воздухом дышать? От всего откажется, не признается, и никого, кто бы мои слова подтвердил, нет. И как бы отец не был добр ко мне, ночная кукушка дневную перекукует. Так и буду жить, ожидая другого убивца или яду в похлебке. Ведь и тебя она, моя хорошая, сгубить пыталась, – Милава погладила ветку, листики тронула.

Ветка качнулась, вверх поднялась, стали яблоки высоко, не достанешь.

– Что ж, права ты, яблонька, надо так сделать, чтоб не достать ей до меня больше. Уйду. Правильно ли мыслю?

Яблоня ветвями закачала, зашуршала. В звуках этих послышалось ей: «Уходи, уходи», и снова яблоня ветку наклонила, тяжелую от плодов. Милава подол подставила, они туда и ссыпались.

– Что ж, спасибо! Буду в дороге тебя поминать. Да и без яблок бы не забыла. Может, свидимся еще.

Она поклонилась деревцу и ушла скоро, не оглядываясь.

***

Чубарка спала чутко, ноги ее распухшие ныли днем и ночью, какой тут сон. Глаза ее почти слепые гноились, текли по щекам, оставляя борозды-слезы, но уши еще что-то да слышали. Вот скрипнули доски, солома зашуршала. Конюх пришел, да так рано? Но нет. Узнала старая кобыла запах. Хозяйка это. Узнала и чуть было не заржала от радости, но шепот услышала:

– Тише, тише, Чубарочка, тише, родная.

Ласковые руки по шее погладили, по морде провели, накинули на шею повод, потянули за собой. Чубарка и рада. Редко ее из конюшни выводили ныне, да она и сама гулять не охотница, но за хозяйкой хоть куда готова.

Милава осторожно вывела старую кобылу из стойла, потом из конюшни. Узду и седло забирать не стала, боялась шум поднять, да и зачем? На старой Чубарке ехать никак, сил у нее уже нет седока носить. Но уйти, оставить друга верного мачехе на потеху, никак. Лучше путь кобылка последние дни на воле проведет, чем умрет под ножом живодера.

Миновали они деревню никем незамеченные, и слава богам. Шли сначала спешно, чтобы подальше уйти, потом замедлились.

– Притомилась? – Милава остановилась, к кобыле повернулась. – Давай отдохнем. Отдохнем да подумаем, куда путь держать?

Кобыла хвостом от мух отмахивалась, голову опустила, за травкой губами потянулась. Милава грустно усмехнулась: Чубарке о еде заботиться не надо, до осенней поры так точно, а вот ей бы решить, как дальше жить. С собой у нее лишь котомка, где фляга деревянная для воды, кресало – огонь развести, миска деревянная и ложка, а ну и яблоки. Чем в дороге кормиться, боги лишь ведают. На грибах и ягодах долго не протянешь, еще хорошо бы знать, в какую сторону путь держать. Будет ее мачеха искать или нет? А отец? Хорошо, если Велезара решит, что Крепень свое черное дело сделал, в реку ее тело скинул, тогда не станет искать и отца убедит, что, мол, утонула дочь его, и река ее с собой унесла.

Чубарка ушами прядала, ногами с распухшими суставами медленно переступала. Далеко ли с такой обузой уйдешь? Милава руку протянула, морду кобылы погладила.

– Старушка ты моя. Хочешь яблочко?

Вытащила яблоко и на ладони Чубарке протянула. Давно лошадку таким не угощали, она губами осторожно коснулась, попробовала, в рот взяла, захрустела стертыми желтыми зубами.

Милава с улыбкой смотрела, как кобыла яблоком хрустит. Вдруг Чубарка замерла, как застыла. Голову вскинула, репицу хвоста задрала. Копытом как стукнет, да еще раз, потом вторым, потом всеми четырьмя ногами как заскачет.

– Иго-го-ооо!

Громкое ржание разнеслось по лесу, Милава аж уши прикрыла, так громко стало. А Чубарка все скачет и ржет, скачет и ржет, копытами по земле стучит, как град по крыше, а из ноздрей – диво какое – пар клубится.

– Да что с тобой? – Милава вскочила, отбежала, чтоб не задело ее.

Чубарка еще немного попрыгала, головой помотала и встала. Да только Чубарка ли это? Милава глазам не поверила. Стоит кобыла на заглядение просто. Грива шелковая по шее струится, бока лоснятся, ноги длинные стройные. Глаз карий горит, на Милаву посматривает. Она руки ко рту прижала, сама себе не верит, может, чудится ей все?

– Чубарушка, ты ли это? Да как же так? Ты снова кобылица-молодица! Ай да яблоки, ай да яблонька!