Код(а)

Глава третья

В тот день, когда всё началось, в саду было особенно тихо. Воздух стоял неподвижно, и даже птицы казались осторожнее обычного.

Ён Джу, проходя вдоль аллеи, случайно задела рукавом ветку цветущей сливы. Ветка сломалась почти беззвучно, и несколько белых лепестков упали ей на плечо и в волосы. Она остановилась, посмотрела на сломанный побег, но не попыталась его поднять. Служанки, наблюдавшие издалека, переглянулись: в их мире такие знаки не оставались незамеченными.

– Это дурной знак, – прошептала одна из старших служанок, поправляя складки своего тёмного халата.

– В прошлом году, когда умерла старая наложница, тоже сломалась ветка, – ответила другая, молодая, с лицом, ещё не знавшим морщин.

– Всё возвращается, – добавил евнух, проходя мимо, и его голос был почти не слышен.

В тот же вечер император почувствовал слабость. Его лицо стало бледнее, движения – медленнее. Врачи приходили один за другим, принося с собой коробочки с порошками и свёртки с травами. В покоях пахло жжёным ладаном и горькими настоями. Император лежал на нефритовом ложе, укрытый покрывалом с вышитыми голубыми драконами. Его дыхание стало тяжёлым, а взгляд – рассеянным.

Императрица сидела у изголовья, не меняя выражения лица. Она была одета в тёмно-синий халат с золотыми нитями, её волосы были убраны в сложную причёску, украшенную серебряными шпильками. Слуги передвигались по залу почти бесшумно, опуская головы и не встречаясь взглядами.

В коридорах дворца стоял полумрак. На стенах висели свитки с изображениями гор и журавлей, в углах – фарфоровые вазы с увядающими цветами. Евнухи и служанки шептались, стараясь не попадаться на глаза старшим.

– Император болен, – говорили они, пряча лица за рукавами.

– Императрица не отходит от него ни на шаг.

– А наложницу не пускают, – вздыхала молодая служанка. – Она теперь как тень.

– Таков порядок, – отвечал старший евнух. – Порядок важнее чувств.

В покоях Ён Джу царила тишина. Её служанки шептались у дверей, иногда бросая тревожные взгляды на свою госпожу. Она сидела у окна, в белом платье, и смотрела на сад, где на земле лежала сломанная ветка сливы. Её руки были сложены на коленях, движения – медленны и точны, как у фарфоровой куклы.

Когда император умер, дворец погрузился в ещё большую тишину. Евнухи и стража стояли у дверей, не двигаясь. Императрица отдала короткий приказ, не повышая голоса. Служанки одели Ён Джу в белое, как велит обычай, и вывели её из покоев. Она не сопротивлялась, не плакала, только один раз задержала взгляд на саду, где теперь уже не цвели сливы.

– Императрица приказала похоронить её вместе с императором, – шептались в тени колонн.

– Так всегда бывает, – равнодушно отвечал евнух. – Наследников от других женщин не должно быть.

– А если бы был мальчик?

– Тем более, если мальчик.

Процессия двигалась медленно, по выложенным камнем дорожкам, мимо прудов и павильонов. В этот день не было ни ветра, ни солнца. Только шелест шёлка, только глухой стук паланкина о плиты, только равнодушные лица слуг и евнухов.

Вечером, когда ворота гробницы закрыли, никто не заплакал. Всё было исполнено так, как велит порядок. На следующий год, когда во дворце вновь зацвели новые сливы, и никто не вспоминал её имя.

Часть четвертаяГлава первая

Школа встретила его тишиной.

Коридоры были уже не те – стены перекрашены, на доске объявления о кружках английского, а в учительской пахло не только мелом, но и кофе из нового автомата. Всё казалось чуть чужим, как будто он вернулся не домой, а в музей, где экспонаты расставлены не по памяти, а по инструкции.

В классах сидели новые дети – другие лица, другие взгляды, другие вопросы. Они смотрели на него с любопытством и лёгкой иронией.

– Зачем нам русский, товарищ учитель? Теперь все учат английский.

– Даже врага нужно знать и понимать, – ответил он, стараясь улыбнуться. – Но, если честно, я начал учить русский не из-за политики. Я учил его из-за одного человека. Из-за учительницы, которая когда-то читала нам стихи. Я учил его даже тогда, когда был в трудовом лагере.

– А что главное в языке? – спросила девочка у окна.

– Главное – не язык, – сказал он. – Главное – что чувствует автор. Главное – что вы хотите сказать, когда все слова уже сказаны.

Он открыл старую, потрёпанную книгу, ту самую, что когда-то держала в руках Мэй Линь. Листая страницы, он вдруг почувствовал, как время сжимается, как будто между прошлым и настоящим нет ни одного дня.

– Я хочу прочитать вам стихи, – сказал он. – Их когда-то читала нам моя учительница. Может быть, вы не поймёте всех слов, но, возможно, поймёте главное.

Он начал читать. Голос его был спокоен, но в каждом слове звучала память о том, что было потеряно, о том, что не вернуть. За окном шёл дождь, и капли стекали по стеклу, как строки, которые невозможно стереть.

Взрывом прерванный сон,

Чья-то смерть, чей-то стон

– Повторяется…

Обгоревшая плоть, и земля, как качель

– Качается…

И нельзя отступить, и нельзя позабыть

– Не стирается…

Он читал, а в классе было тихо. Даже те, кто обычно шептался, теперь слушали, не перебивая. Он закрыл книгу, посмотрел на учеников – и вдруг увидел в их глазах что-то знакомое: ожидание, тоску, надежду.

В тот момент в классе что-то изменилось. Кто-то неловко уронил книгу – и этот звук прозвучал так резко, что все вздрогнули, словно проснулись от долгого сна. Но никто не засмеялся, никто не сказал ни слова. Даже когда прозвенел звонок, сообщивший об окончании урока, ученики ещё какое-то время сидели молча, не вставая, будто не хотели отпускать то, что только что услышали.

Всё уже было: и этот класс, и этот закат, и даже его одиночество, которое казалось уже не личным, а частью какой-то древней, неумолимой истории.

Он знал, что всё это было предопределено: и его уход, и исчезновение школы, и даже этот вечер, когда солнце садится так, как будто прощается не только с ним, но и со всем, что было здесь когда-то.

И спустя многие годы, сидя в опустевшей старой школе, он вспомнил тот день, когда увидел её в последний раз.

Глава вторая

Вечер в старой школе был особенно тихим.

За окнами продолжали рыть землю экскаваторы, готовясь к сносу – и казалось, что город сам выталкивает из себя всё, что помнит о прошлом. Чэнь Ван сидел в пустом классе, где когда-то пахло мелом и детскими голосами, и вспоминал тот день, который так и не смог забыть.

Это было в лагере. Там время не шло – оно капало, как вода из проржавевшей трубы, и каждый день был похож на предыдущий. Однажды утром бригадир пришёл и сказал, что им поручено похоронить несколько расстрелянных врагов народа. Никто не спрашивал, кто они. Никто не спрашивал, за что. Никто не удивился.

Они копали братскую могилу за лагерным ограждением, в сырой, тяжёлой земле. Потом подъехал грузовик, и из него начали выгружать тела – как страшные, тяжёлые мешки, без лиц, без имён. Их сваливали в яму, стараясь не смотреть, не думать, не помнить. Всё происходило быстро, почти аккуратно, как будто это была обычная работа – не страшнее, чем таскать кирпичи или чистить картошку.

Когда очередь дошла до него, Чэнь Ван взялся за одно из тел. Оно было легче, чем он ожидал. Он поднял голову – и увидел её. Мэй Линь. Даже в смерти она была прекрасна, только теперь её лицо стало совсем прозрачным, а широко открытые глаза – ещё чернее, ещё более безучастными, чем когда-либо. Он не закричал. Он не заплакал. Он не почувствовал ничего – только усталость, только пустоту, только холод, который не отпускал его уже много лет.

Он смотрел на неё, как смотрят на чужую фотографию, найденную на улице: с удивлением, с недоверием, с тем странным равнодушием, которое приходит, когда всё внутри уже перегорело. Он аккуратно опустил её тело в яму, как опускают в воду бумажный кораблик – слишком бережно для этого места, и сразу же забыл, что это был чей-то кораблик, чей-то голос, чья-то жизнь.

В тот день он больше не сказал ни слова.

А теперь, спустя годы, он сидел в опустевшей школе, где всё было готово к исчезновению. Он нашёл на подоконнике кусочек мела, подошёл к доске и дрожащей рукой начал писать те стихи, которые писал всю жизнь – с первой встречи с Мэй Линь, с первого урока, с первого взгляда.

Это были строки, которые остались, когда всё остальное исчезло.

Он писал медленно, буква за буквой, как будто возвращал к жизни не только слова, но и саму память. За окном уже темнело, и в этом полумраке казалось, что класс наполняется тенями – тенями тех, кто когда-то здесь учился, любил, ждал, терял и забывал.

Когда он закончил, он долго стоял у доски, не в силах оторваться от написанного. Потом положил мел на подоконник, провёл рукой по старой парте – и вышел, не оглядываясь.

Эпилог

Я весь в тебе, я весь с тобой,

всё предначертано судьбой,

как будто я совсем другой,

как будто я совсем чужой.

Но ведь и ты уже не та,

и потемнела та рука,

что нежно гладила меня,

когда на близких несмотря

ты подарила мне себя.

Но знаю я: настанет день,

когда меня заменит тень,

когда укроют всё снега,

и только луч издалека

нежданно вдруг найдёт тебя,

и снова ты пойдёшь туда,

и снова ты найдёшь меня,

и снова мы с тобой вдвоём

откроем дверь, войдём в тот дом,

и только свечи будут там,

и бог навстречу выйдет к нам.

Мы пройдём этот путь вместе,

спотыкаясь, смеясь и плача,

друг от друга глаза в пол пряча,

запутавшись в чёртовом квесте.

В этом городе, полном лести,

где любовь ничего не значит,

где никто ничего не спрячет,

это место для нашей мести.

Мы пройдём этот путь вместе…

Постскриптум

Глаза Мэй Линь были пусты и широко открыты. Она стояла у стены, в выцветшей робе, с руками, сложенными на животе, как будто она защищала то, чего у неё не было. В её лице не осталось ни слёз, ни чувств, ни злобы, ни сожалений. Только усталость, только бесчувствие, только равнодушие, которое приходит после слишком долгой боли. Она была оболочкой, оболочкой девочки, которая когда-то танцевала под песни на таком уже далёком языке.

Офицер за её спиной что-то бормотал – слова о врагах народа, о советских шпионах, о долге и справедливости. Его голос был глухим, как шум дождя за окном, и не имел к ней никакого отношения. Она не слушала. Слова больше не имели веса. Они были просто звуками, которые неслись куда-то вверх, в беззвёздное, ещё тёмное небо. Она уже не была здесь.

Когда он закончил, солдат рядом с ним передернул затвор. Щелчок металла пронзил тишину, но не её.

В этот миг, который должен был быть последним, Мэй Линь увидела не темноту, а свет. Не жизнь, пролетающую перед глазами, а бесконечное поле. Поле, усыпанное березами. Там не было боли. Там не было страха. Только лёгкость.

Как будто она погружалась в мягкую, тёплую воду. Как будто все нити, когда-то связывающие её с миром, вдруг разом распались. Она была легче воздуха, прозрачнее стекла. Она растворялась, становилась частью этого света, этого поля, этой воды. И где-то очень далеко, она услышала музыку – не ту, что звучит по радио, а ту, что играли для неё в детстве. И увидела тень сада, которого уже давно здесь не было, и в этой тени – сломанную ветку сливы, падающую в пустоту.

Выстрел разорвал воздух. Птицы вспорхнули с ветвей, не зная, куда лететь. Тело Мэй Линь осело к глиняной стене, как старый, лёгкий платок, который носила её мама. Глаза остались открытыми, глядя в беззвёздное небо.

Наконец, тишина.

Глоссарий к «Книге первой. Дорога в тысячу лет»:

Великий Кормчий – Титул-эпитет Мао Цзэдуна (1893-1976), Председателя Коммунистической партии Китая. Символизировал его роль «ведущего корабль революции». В годы Культурной революции его портреты висели повсюду, его цитаты («Цитатник Мао» – «Маленькая красная книжица») заучивали наизусть. Его образ был сакрализован, любое инакомыслие жестоко каралось.

Пекинский автомобильный завод – Один из флагманов советско-китайской дружбы 1950-х. Построен с помощью СССР, был оснащен советским оборудованием, производил грузовики по советским лицензиям (знаменитые «освобождения» – Jiefang, копии ЗИС-150). Место, где работали советские специалисты (как Морозов) и китайские переводчики (как Мэй Линь). После разрыва с СССР стал символом теперь уже самостоятельной, но все еще зависимой от прежних технологий промышленности Китая. Сейчас – BAW – Beijing Automobile Works Co.

Нанкин – Бывшая столица Китая при нескольких императорских династиях, а также столица Китайской республики. В декабре 1937 года Нанкин был захвачен японскими войсками итогом которого стала «Нанкинская резня». Насилие продолжалось в течение шести недель, начавшись 13 декабря 1937 года, в день, когда японцы овладели городом. За этот период солдаты Японской императорской армии убили, по разным оценкам, от 40 000 до более 500 000 китайских гражданских лиц и разоружённых солдат, а также совершили множество изнасилований и актов мародёрства.

Национальная библиотека – Крупнейшая библиотека КНР. Библиотека была основана в 1909 году как «Библиотека Столичных учительских палат» по согласованию с троном и правительством последней китайской династии Цин. После Синьхайской революции 1911 года «Столичные учительские палаты» были переименованы в Пекинский университет, а библиотека в августе 1912 года была передана Министерству образования и открыта для посетителей. В 1916 году на неё были возложены функции главной библиотеки страны. В 1928 году библиотека получила статус Национальной библиотеки.

«Маленькая красная книжица» – Красная книжечка с избранными цитатами Мао Цзэдуна. Была не просто книгой, а символом веры и орудие эпохи Культурной революции. Ее носили с собой, размахивали на митингах, заучивали цитаты наизусть. Цитирование «священных текстов» Мао было обязательным ритуалом, доказательством лояльности

Сад / Веточка сливы – В китайской культуре сад символизирует гармонию, природу, память и утрату. Часто ассоциируется с уединением, красотой и цикличностью времени, особенно в сочетании с цветущими сливами. Цветущая слива (мэйхуа), является важным символом, олицетворяющим стойкость, чистоту, красоту, долголетие и возрождение. Она также ассоциируется с весной, началом нового года и надеждой.

Гоминьдан – Консервативная политическая партия Китайской Республики. Она была единственной правящей партией Китая с 1928 по 1949 год, но постепенно утратила контроль в ходе борьбы с Японской империей во Второй японо-китайской войне и с коммунистической партией китая во время Гражданской войны. В декабре 1949 года Гоминьдан отступил на Тайвань после поражения от коммунистов.

Пекинский университет – Пекинский университет сыграл значительную роль во время Культурной революции в Китае. Он стал одним из первых центров студенческого движения, где активно действовали хунвэйбины. В период с 1966 по 1976 год, университет, как и другие учебные заведения, был вовлечен в политические кампании и столкновения, вызванные этой революцией.

Дацзыбао – Рукописные стенгазеты, использовавшиеся во время Культурной революции для публичного осуждения «врагов народа» и пропаганды идеологии Мао Цзэдуна. Часто содержали списки «врагов народа» и лозунги, призывающие к борьбе с «четырьмя старыми» – идеологической концепцией Культурной революции, призывающей к уничтожению старых идей, культуры, обычаев и привычек, считавшихся препятствием для построения нового общества. Привела к разрушению культурных ценностей, сжиганию книг и репрессиям против интеллигенции.

Не Юаньцзы – Ассистент, преподаватель Пекинского университета, написавшая в мае 1966 года дацзыбао (стенгазету), ставшую одной из первых и наиболее известных критических публикаций Культурной революции. Её дацзыбао, зачитанное по радио, считается одним из знаков начала широкомасштабной Культурной революции, призвавшей к борьбе против «монстров и демонов». Её собственная судьба – яркий пример беспощадности той эпохи – после падения своего покровителя (жены Мао, Цзян Цин) в 1976 году была арестована, осуждена и провела долгие годы в тюрьме.

Хунвейбины – «Защитники революции, красногвардейцы» – в основном студенты и школьники, объединенные в отряды в начале Культурной революции (1966). Их красные повязки стали символом хаоса и насилия тех лет. Воодушевленные призывами Мао «бомбить штаб» (критиковать партийное руководство), они громили учреждения, унижали «контрреволюционеров» и «буржуазных академиков», жгли книги и произведения искусства. Их бунтарская энергия, направленная против «старого мира», вскоре стала неуправляемой и для самих властей, приведя к кровавым столкновениям между фракциями и последующему разгрому и отправке «на перевоспитание» в деревню.

Культурная революция – Официально «Великая пролетарская культурная революция». Кампания, инициированная Мао Цзэдуном в 1966 году, длившаяся до его смерти в 1976 году. Формально направлена на борьбу с «ревизионизмом» и «буржуазными элементами» в партии и обществе, фактически привела к широкомасштабным чисткам, преследованиям интеллигенции, разрушению культурного наследия и огромным социальным потрясениям.

Костюмы и декорации пекинской оперы – Пекинская опера – традиционный вид китайского театра, сочетающий музыку, пение, танец и акробатику. В годы Культурной революции объявлена «буржуазной» и «феодальной», подвергалась гонениям, декорации и костюмы публично сжигались. Декорации и костюмы подвергались публичному сожжению как символ борьбы с «старой культурой».

Агитационные поездки, Великая китайская стена и свинарники – Министерство транспорта осенью 1966 года выделило хунвейбинам бесплатные поезда для разъездов по стране с целью «обмена опытом». Эти поездки были частью широкомасштабной кампании по распространению идеологии Мао Цзэдуна и борьбе с «четырьмя старыми». Хунвэйбины, в своей фанатичной борьбе с «старым миром», громили и жгли храмы и монастыри, а также снесли часть Великой китайской стены, употребив вынутые из неё кирпичи на постройку «более необходимых» свинарников.

Четыре старых – Идеологическая концепция Культурной революции, призывающая к уничтожению старых идей, культуры, обычаев и привычек, считавшихся препятствием для построения нового общества. Привела к разрушению культурных ценностей, сжиганию книг и репрессиям против интеллигенции.

Инциденты в Ухане и Гуйлине – Вооруженный конфликт в китайском городе Ухане в июле 1967 года в разгар Культурной революции между двумя противоборствующими группировками, известными как «Миллион героев» и «Главный штаб Уханьских рабочих», состоявший в основном из неквалифицированных рабочих и хунвейбинов. После инцидента, когда армия открыто выступила против хунвейбинов, стала очевидна их слабость. Уже осенью 1967 года Мао сам применил армию против хунвейбинов. Иногда хунвейбины оказывали сопротивление армии. Так, 19 августа в город Гуйлинь после долгой позиционной войны вошли 30 тысяч солдат и бойцов народной крестьянской милиции и в течение шести дней в городе истребили почти всех хунвейбинов.

Чжэньбао дао / Остров Даманский – Небольшой остров на реке Уссури (кит. Усулицзян), ставший местом вооружённого пограничного конфликта между СССР и КНР в марте 1969 года. Столкновения, где погибли десятки молодых солдат с обеих сторон, стали трещиной, превратившей недавних «СССР и КНР – братьев навек» во врагов. Спор разрешила сама река, изменив русло и присоединив остров к китайскому берегу.

Запретный город – Императорский дворец в Пекине, центр власти в Китае с XV по начало XX века, символизирующий ритуалы и иерархию императорской власти, сложной системы церемоний и традиций, регулирующих жизнь императорского двора, включая жертвоприношения, похоронные обряды и иерархию наложниц.

Корё / Кэсон – Упоминание наложницы из Кэсон, столицы Корё (современная Корея) подчёркивает историческую связь между Китаем и соседними государствами, а также уязвимость чужестранцев при дворе. Ён Джу – это также отсылка к реальной практике, когда корейских девушек отправляли в китайские гаремы как «дань».

Лагерь перевоспитания – Система лагерей принудительного труда в КНР, куда отправлялись люди, признанные врагами народа или нуждающиеся в «перевоспитании» через труд, в том числе бывшие хунвэйбины.

Первые строки стихотворения, которое читают Мэй Линь и Чэьн Ван своим ученикам:

Взрывом прерванный сон,

Чья-то смерть, чей-то стон

– Повторяется…

Обгоревшая плоть, и земля, как качель

– Качается…

И нельзя отступить, и нельзя позабыть

– Не стирается…

Это строки из стихотворения «Реквием» белорусского поэта Владимира Данилюка. В оригинале:

Взрывом прерванный сон,

Чья-то смерть, чей-то стон

Заново.

Обгоревшая соль и земля, что качель

Качается.

И нельзя отступить, и нельзя позабыть

Не стирается.

Последние строки стихотворения, которое читает Мэй Линь своим ученикам:

А что же те, ступившие за край?

Тонувшие, но выплывшие?

– Рай и ад познавшие,

За ту черту шагнувшие,

Где стал нечеловечен человек…

– Они молчат, они в душе мертвы.

Они мертвы.

Это строки из стихотворения «Реквием» английского поэта Уилфреда Оуэна «Весеннее наступление» (Wilfred Owen, Spring Offensive) в переводе Антона Чёрного. В оригинале переводчика:

Но что же те, ступившие за край?

Тонувшие, но выплывшие, рай

И ад познавшие, за ту черту

Шагнувшие, где погибает чёрт,

Где стал нечеловечен человек,

Где в славные чертоги бег простёрт –

Те, ползшие обратно в свой ковчег,

Что ели воздух удивлённым ртом –

Зачем молчат, молчат они о том?

Книга вторая. Тропы

Сказали мне, что эта дорога меня приведёт к океану смерти, и я с полпути повернул назад. С тех пор всё тянутся предо мною кривые, глухие окольные тропы…

– Ёсано Акико

Пролог

Много лет спустя, на раскалённой от полуденного солнца парковке у торгового центра, где запахи асфальта и выхлопных газов смешивались в густой, неподвижный воздух, Ся Дэшэн увидит её и поймёт, что время – это не река, а замкнутый круг, и что некоторые встречи предопределены не для того, чтобы что-то начать, а чтобы напомнить о том, что так и не смогло закончиться.

Она стояла у задней дверцы маленького белого фургона с надписью «И пинь го» и пыталась поднять тяжёлую картонную коробку. Коробка не поддавалась, выскальзывала из рук, и в этом простом, неуклюжем движении было столько затаённой усталости, что Дэшэн почувствовал почти физическую боль. Тань Сянлю. Она почти не изменилась: та же тонкая линия шеи, те же тёмные волосы, собранные в небрежный узел, из которого выбилась непокорная прядь и прилипла к влажному виску. Она смахнула её тыльной стороной ладони – резким, отработанным жестом, в котором не было ничего от той школьницы, что смеялась, запрокинув голову, а только бесконечная, будничная работа.

Он мог бы подойти. Мог бы помочь с коробкой, окликнуть её по имени, небрежно улыбнуться, спросить, как дела. Но ноги будто приросли к асфальту. Потому что в эту самую секунду, когда она, нахмурившись, снова ухватилась за коробку, время для него треснуло и потекло вспять, увлекая в тот день, много лет назад, когда они втроём – он, она и У Вэньбо – ещё были неразделимы, как три нити, сплетённые в один узел. Тот день, который должен был стать просто днём, а стал началом конца их общей истории. Они ещё не знали тогда, что каждый их шаг лишь запутывает тропы их собственной судьбы, что каждая найденная правда будет отравлять их, как медленный яд, и что узел их дружбы уже начал расплетаться, обрекая их на то самое одиночество, от которого они так отчаянно пытались сбежать.

Он смотрел, как Сянлю, наконец справившись с коробкой, с усилием захлопнула дверцу фургона и, прислонившись к ней спиной, на мгновение закрыла глаза, словно пытаясь поймать секунду тишины в этом гудящем мире. И в этом её мимолётном покое, в опущенных плечах и чуть приоткрытых губах, Дэшэн увидел не просто усталость, а эхо той давней истории, тень той дороги, с которой они все свернули, каждый выбрав свой путь.

Подойти к ней сейчас – значило бы столкнуться с тем, чего он боялся больше всего: с вопросом, на который у него так и не было ответа. С тем прошлым, что продолжало жить в нём, как осколок. Он испугался – не её, не её усталого взгляда, а того, что он увидит в этом взгляде отражение собственного страха и собственного поражения. Она казалась Дэшэну совсем чужой – и в то же время до боли знакомой, как забытая мелодия, которую слышишь во сне.