Код 29. Верни ключи от Алатырей

Волна уходила дальше, за пределы привычной карты. На соседних экранах отрисовывались локальные истории – короткие, как вспышки.

Польша. Старый техник на телевышке вылез на площадку, вцепился в перила, всмотрелся в горизонт. Внизу в полях двигатель генератора кашлял, но не заводился. Он приложил ладонь к металлической стойке – железо вибрировало, но не от ветра. Из кармана телефон выдал одно слово: «Слышишь?» Техник перекрестился так быстро, будто сам себе не поверил.

Германия. Внутри состава ICE тишина. Автоматика мигнула и выбросила пассажирам в динамик чинное «Entschuldigung», а потом голос сорвался, заговорил шёпотом, не немецким, не человеческим. Проводница замерла с тележкой, на секунду стекленели глаза, и тут же вернулись – она глубоко вдохнула, как ныряльщица, и прошептала: «Bitte warten…»

Атлантика. Командир «триста двадцать первого» глянул на приборы: уж больно часто стали мелькать NO LINK. Он сознательно сделал глоток воды, чтобы прогнать сухость в горле, и вдруг почувствовал странную вибрацию в полах самолёта – не механическую, а… ровную, как тон органа. Второй пилот спросил: «Слышишь?» Командир сказал: «Нет». И тоже услышал.

Америка. В зале с холодом, близком к морозу, дежурная смена дата-центра в свитерах и безымянных бейджей заметалась между рэками. На панели горело красным PWR DERATE. Старший смены потянулся к телефону, но огромный зал на миг наполнился лёгким гулом, будто гигантская пчела пролетела сквозь стены. У кого-то из техников задрожали пальцы. «Это что?» – «Шум. Откуда?» – «Восточная Европа», – произнёс кто-то, сам не понимая, почему.

Орбита. Кластер №17 дал трем аппаратам FAULT. На пульте вспыхнула плашка: ЧАСТОТНЫЙ СБОЙ. ИСТОЧНИК: ВОСТОЧНАЯ ЕВРОПА. Женщина-оператор прислонилась лбом к ладони – мигрень вонзила иглу. И шёпот, тихий-тихий, проскользнул через наушники: «Не глуши». Она сбросила гарнитуру, глотнула воздух, как будто всплыла.

Москва. Башня.

Кира смотрела на карту, на слои, на эхо. Щёлк – соцграф. На втором экране вспухло «Веретено»: сеть контактов, как колючая проволока, описала узел в городе. В центре узла – МАКСИМ ВОРОНОВ. От него – линии на АЛИНУ, АНТОНА, ИЛЬЮ, рвались всполохами к соседям, клиентам, случайным знакомым. Каждая линия – потенциальный «канал влияния». Система рядом ставила галочки: «подключаемо», «резерв», «нежелательно».

– Пробовали идти железом, – сказала Кира без выражения. – Глушили «углом», перекрывали ряды, давили «высотой». Ничего. Он резонит через живых. Значит, живыми и тормозим.

– Какие фразы? – спросил Седых.

– Базовый набор, – ответила Кира. – «Не по телефону», «срочно увидимся», «возьми хлеб», «ты как?» – простые крючки, которые уже привязаны в его памяти. Запускаем через «домашних». Курьеры, баристы, соседи. Если не сработает – пойдём глубже.

– Глубже – это кто? – спросил Мартынов, не отрывая взгляда от пульсирующей точки.

Кира перевела взгляд на дальний угол – там сидел мужчина в сером, с лицом, на котором цеплялось только одно: отсутствие деталей. Куратор Поля. Те самые «вчерашние» – мужчина в пальто из лифта, курьер, официантка – это его «мягкие руки».

Куратор вежливо кивнул, как будто здесь обсуждали не человека, а процедуру.

– На уровне семь «мягкие» мало помогут, – сказал Седых. – Даже если удержим. Он всё равно прорвётся.

– Не прорвётся, – сухо отрезал Мартынов. – В ход пойдёт «Колыбель».

Кира поморщилась.

– «Колыбель» провалит город. Мы сожжём сеть на квартал, и шум поднимется до небес. Это крайняя мера.

– Запишите: крайняя, – повторил Мартынов. – Но у нас короткое окно. Если узел войдёт в резонанс с другими – вы увидите не карту, а решётку. И тогда повесток не будет, будут комиссии.

Пашка подвинул к себе оптическую мышь, но ладонь дрожала. Он глянул на Кирины руки – у неё было спокойно, ровно. Он так хотел тоже быть «ровным», но внутри у него дрожал какой-то тон, тон, похожий на тот, что он иногда слышал летом в деревне, когда ложился на землю и слышал – как будто что-то большое спит внизу.

– Кира, – неуверенно сказал он, – посмотрите. По контуру вокруг узла – восемь вторичных. Они вспыхивают и гаснут, как метки. Как будто там… камни.

Зализанная тишина треснула.

– Закрой, – резко сказала Кира. – Не озвучивай гипотез, не прошедших верификацию.

– Но это коррелирует с легендой, – упрямо произнёс Седых. – Восемь ворот. Восемь сторон. Узел в центре.

– Мы не фольклористы, – отрезала Кира. – Мы инженеры.

Мартынов постучал костяшками пальцев по столу.

– Неважно, легенда или нет. Важно, что узлы – живые. А живых тормозят через живых. Запускайте «Веретено». И подготовьте «Колыбель» в резерв.

В кофейне девушка-бариста набрала короткое сообщение, потом стёрла и отправила другое: «Привет! Зайдёшь? У нас новый сорт, тебе зайдёт». Она сама не знала, почему написала – пальцы как будто помнили маршрут. Вчера она улыбалась мужчине с точёными скулами – он дал на чай больше, чем обычно, сказал пару простых фраз, и теперь эти фразы звучали, как команды.

Курьер на электровелосипеде поднялся на шестой этаж без лифта, хотя всегда злился на ступени. Позвонил в дверь не к тому, к кому должен, а туда, куда отправило его новое, странное уведомление: «доставить соседу». На панели фраз в его голове мерцало: «возьми хлеб».

Сосед с пятого достал из ящика открытку и опустил в другой – не глядя, без мысли. Открытка ушла вниз, с адресом, которого не было.

Илья – тот самый друг детства – сидел в машине и смотрел на телефон. В переписке с Максом висела фраза: «поболтаем, как раньше?». Он перечитывал её снова и снова. Ему хотелось повернуть ключ и уехать к реке, к рыбе, к ветру. Но он нажал «Отправить» и остался ждать. На стекле у него была наклейка парковки прошлого года, он её не снимал из принципа, а сейчас смотрел сквозь неё, как сквозь чужой глаз.

Антон, партнёр по бизнесу, стоял у окна офиса, глядел вниз на стеклянное море башен. Он всегда смеялся над «мистикой», но сейчас чувство было такое, будто его подвесили. На столе вибрировал телефон – Кира прислала три слова: «Встреча. Не по телефону». И ещё одно: «Макс». Антон набрал: «Приезжай. Срочно». Отправил. Сел. Поднял ладони к лицу – непроизвольно – и вдруг понял, что его руки дрожат. «Да хорош, – сказал он себе. – Нормально всё». А внутри звучал тон, напоминающий гул на трассе, когда его отец давал газ на «Волге», и мост пел.

Башня.

Пульсировали слои. Кира переключала панели одним пальцем, как пианистка. На боковых экранах висели психокарты – шаблоны, по которым система предлагает «ключевые фразы», «меметические крючки» и ритмы. «Не по телефону». «Возьми хлеб». «Ты как?» – простые конструкции, встроенные в привычную речь.

– Почему это работает? – спросил Пашка тихо. – Это же… ну… слова.

– Слова – формы, – отрезала Кира. – На каждой форме сидит тон. Мы подаём тон – форма резонирует. Он слышит не фразу, он слышит ритм, который привык пропускать.

– Это неэтично, – сказал вдруг Седых, больше себе, чем им. – Мы делаем из людей каналы.

– Мы сохраняем порядок, – сказал Мартынов. – Хватит морали. У нас растёт уровень.

На экране цифра загорелась 6.7.

– На семь выйдет за два часа, если продолжит, – тихо сказал Пашка, сам не понимая, откуда у него эта уверенность.

– Откуда? – обернулась Кира.

– Не знаю, – растерялся он. – Просто… вижу.

Секунду никто не говорил. Потом Кира отвернулась к планшету, а Седых посмотрел на парня чуть внимательнее, чем того требовала служба.

Снова – короткие истории с краёв карты.

Восточная Пруссия. Старый костёл. Органист нажал клавишу – и услышал встречный тон. Нота подняла пыль из вековых швов, и он заплакал, не зная почему.

Скандинавия. На метеостанции приборы выдали шум, не похожий ни на что. Молодая женщина прислонила ухо к мачте – и услышала шёпот камня. Простое: «Не бойся». Она улыбнулась, потом испугалась своей улыбки.

Балканы. На горной дороге у пастуха остановилась машина, «чек» светился, как новогодняя гирлянда. Пастух положил ладонь на капот и сказал: «Поёт, значит, живой». Водитель закатил глаза, но мотор завёлся.

Москва. Башня.

– По людям идёт микроволна, – отчеканила Кира. – Не физическая. Нечем замерить. Но поведенческие маркеры есть. Синхронность жестов. Дублирование фраз. Мы это видели на инструкторских.

– Где? – спросил Мартынов.

– Там, где узлы. Там, где камни.

Седых вздохнул, как человек, который давно проиграл внутренний спор.

– Ладно. Допустим, легенда верна. Тогда этот парень – связка. И «Веретено» его не заберёт. Оно только задержит.

– На сутки. Нам этого достаточно, – сказала Кира. – За сутки мы пробьём его соцграф, поднимем его «тёплые» контакты, пустим через них контртон. И память уляжется. Он сам решит, что сошёл с ума.

– А если нет?

– Тогда «Колыбель».

Слово повисло, тяжёлое, как молот.

В соседней комнате, отделённой прозрачной перегородкой, «мягкие руки» получали ввод. На столе – дешёвые телефоны, на стене – фотографии: бариста, курьер, официантка, сосед, друг детства, партнёр. Их взгляд был чист, как у детей. Они не знали, что их уже подключили.

Куратор Поля говорил мягко, как психолог:

– Вы просто сделаете, как обычно. Вы напишете. Вы позвоните. Вы зададите привычный вопрос. Вы – дом для него. Дом зовёт. Он придёт. Всё.

Они кивали. Улыбались. Кому-то казалось, что это съёмки рекламы, кому-то – тренинг по продажам. Они не слышали того, что слышал Пашка – тон под словами. Тон, что резал, как струна.

– Есть отклик, – сказал кто-то у стены. – Контакт «Антон»: прочитал. Контакт «Илья»: пишет. Контакт «Алина»: онлайн.

– Глубина связи? – спросила Кира.

– Высокая.

– Ведите аккуратно.

Седых посмотрел на Кирины пальцы – длинные, сильные, без украшений. «Аккуратно», – повторил он про себя, как будто хотел понять, что именно здесь значит это слово.

Пашка снова щёлкнул слои. На секунду ему показалось, что вокруг узла вспыхнули восемь точек, как свечи по краю круга. Он моргнул – и они исчезли.

– Кира, – сказал он почти шёпотом, – а если не «Колыбель»? А если поговорить? Ну… просто. По-настоящему. Без крючков.

– С кем? – спросила она спокойно.

– С ним. С Вороновым.

– Мы не разговариваем с носителями, – ответила Кира так, словно произнесла правило дорожного движения. – Мы управляем ситуацией.

– Но если он «связка», – упрямо продолжил Пашка, – может, ему просто надо… не знаю… объяснить.

Седых потёр переносицу. Мартынов усмехнулся.

– Объяснить ему, что он случайно зацепил камень, который держит пол-континента? – Мартынов покачал головой. – Парни, у нас нет роскоши разговоров. Есть только время реакции.

Цифра на экране мигнула: 6.8.

Кира подняла глаза.

– Готовьте «Колыбель» в холодный резерв. Полевая – по плану «верёвка»: дом – офис – дом. Без давления, только ввод. Если в течение трёх часов не зайдёт – стеклим подъезд, вырубаем лифт, глушим этаж. Снимаем «тёплые» – переходим на «холодные».

– «Холодные» – это… – уточнил один из аналитиков.

– Случайные связки, – холодно сказала Кира. – Курьеры. Таксисты. Охрана. Те, у кого нет к нему желания, есть только трафик. Любой ценой – удержать.

– Если он пройдёт дальше, мы потеряем контроль, – негромко повторил Мартынов, как приговор. – И тогда не будет ни ваших панелей, ни моих совещаний.

Пашка опустил глаза. Он снова слышал тот тон – тихий, как пульс. Он даже не заметил, как в такт тону начал постукивать пальцами по столу: тук-тук-тук… восемь. Он сам сбился на восемь.

Кира посмотрела на него. На секунду в её глазах мелькнула тень – не жалость, не злость, а что-то более простое: узнавание. И исчезла.

– Работаем, – сказала она. – Времени мало.

На экране красная точка пульсировала ровнее. Кольца шли дальше на запад, врезались в города, как прилив в старые набережные. Где-то за плёнкой стекла включился кондиционер, и в комнате пахнуло холодом.

– Любой ценой, – повторил Мартынов. И добавил то, что здесь говорили редко, но запоминали все: – Без имен. Без легенд. Без чудес.

Кира кивнула. Но там, где у неё под рёбрами когда-то давно поселился собственный метроном, коротко, едва ощутимо ударило: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь. И она – профессионал, инженер, охотница за сигналами – на долю секунды услышала то, что не вписывалось в регламент: как поёт камень.

Глава 6. Руки системы

Утро раскололось на два слоя.

В первом – обычная Москва: свинцовое небо, гул трассы, кофеварка сопит, холодильник ворчит.

Во втором – тонкая, как нитка, песнь, которую он уже узнаёт: восемь ударов под грудиной, мерный такт, будто кто-то пальцем постукивает по хребту изнутри: раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь… и снова.

– Доброе, – Алина появилась на кухне в его футболке, босиком, с мокрыми волосами. Поставила на стол тарелку с яичницей, идеально круглой, как пиктограмма. Слишком идеально.

– Сама готовила? – спросил он, больше чтобы услышать её голос.

– Конечно, – улыбнулась, и на долю секунды её улыбка подвисла, как зависший кадр. – Я же всегда так делаю.

Не всегда, – сухо отметил мозг, а под грудиной жарнуло: ложь.

Алина взяла телефон, открыла заметки, провела пальцем. На экране вспыхнуло слово «ХЛЕБ», потом исчезло. Она словно сама испугалась, дернула пальцами, отложила телефон.

– Заедешь после в магазин? Возьми хлеб, – ровно сказала она.

Фраза вошла в него как игла. Та же интонация, те же два ударения, что у баристы, у курьера, у соседки… крючок.

Макс сделал глоток воды. Металлический привкус.

– Посмотрю по времени.

Тишина легла, как стекло. Телевизор в комнате включился сам, шипение, полосы, и вдруг – карта. Красная точка в центре. Рябь. Он не пошёл смотреть – и так знал, где.

Телефон ожил, хотя стоял в авиарежиме. «Мама».

– Макс, ты где? – голос ровный, без привычного тёплого срыва на конце фраз. – Нужно заехать. Сегодня. Обязательно.

– Мам, я на встречу, скину время…

– Ты не понял, – жёсткая пауза, и тон как будто сменился щелчком. – Заедь. Возьми хлеб.

Он отнял трубку от уха, посмотрел на экран, вернул.

– Что?

– Хлеб, – повторила «мать» чужим, плоским голосом. И тут же: – Сынок, конечно, если занят, ничего страшного… (её интонация, настоящая, на секунду проломилась сквозь бетон). – Просто заедь. Я волнуюсь.

Связь сорвалась, будто кто-то ножницами перерезал нитку. Макс стоял, глядя на чёрный дисплей, и слушал, как у него внутри тон переходит в дрожащую ноту «фа».

Они близко. Они уже внутри дома.

Алина опёрлась о косяк, глядела внимательно, слишком внимательно.

– Всё хорошо?

– Да, – ответил он. – Просто работа.

Она кивнула. На секунду её зрачки ушли в белёсую дымку – как у людей вчера в переговорке.

Верни ключ, – тихо, но уже не словами – ритмом.

Офис встретил слаженным, слишком слаженным хором «привет!».

Люди сидели рядами, как в кино, и одновременно поднимали глаза от экранов. Улыбки – штампованные, будто их раздавали на входе вместе с бейджами. В общей комнате работал телевизор без звука, но бегущая строка на мгновение сложилась в знакомый узор:

В Е Р Н И К Л Ю Ч – и распалась.

Антон подпрыгнул как на пружине, хлопнул по плечу, повёл в переговорку.

– Брат, важное. Только не по телефону.

Переговорка была аквариум, стекло с матовым напылением – их не видно, а они видят всех.

Пятеро. Смотрят, как на презентацию. Пауза грамотно выдержана. И началось.

– Макс, – сказал один. – Мы подготовили стратегию.

– Макс, – сказал второй. – Тут всё просто.

– Макс, – третий. – Слушай и не перебивай.

Голоса шли как один канал. Рты двигались не в такт. Выученные интонации, чужие акценты в родных словах. На стене экран мигнул: вместо слайдов – красный круг, дыхание узла. Он тянулся к нему, как магнит.

– Ты должен быть с нами, – хором.

– Зачем? – спросил Макс.

– Так надо, – улыбки. – Это проще. Ты устанешь бороться.

Он ловил микросдвиги в лицах. Глаза чуть стекленеют, потом возвращаются, как будто кто-то включает и выключает «режим человека». У Антона дергался уголок губ – его собственный, живой. По нему Макс понял: Антон внутри, но не рулит.

Планшет на столе ожил, сам напечатал слово: «Сядь».

Он не сел.

Достаточно одного вдоха на восемь.

Раз-два-три-четыре-пять-шесть-семь-восемь – на вдох.

И столько же – на выдох.

Пульс в груди стал ведущим. В комнате на долю мгновения отвис воздух, как занавес на сквозняке. Жидкость в чашке, стоявшей у локтя, пошла рябью. Не от вибрации – от тона. Макс знал: это делает он. Не руками, не мыслью – ритмом.

Лампы на потолке мигнули и вспыхнули ярче, чем должны, затем погасли сразу – будто кто-то зажал им глотку. Ноуты выдали зелёные квадраты, принтер в углу ожил и выплюнул единственный лист с чёрными буквами: НЕ СМЕЙ – жирным, неровным – и заткнулся.

– Сядь, – повторил кто-то уже металлическим тоном.

– Нет, – сказал Макс так же ровно. – Я устал от ваших игр.

Чашка хрустнула, стекло пошло лучистыми трещинами. Это был не взрыв – схлопывание. Тишина стала плотной, как войлок.

Антон моргнул, глянул на него живыми глазами. Шепнул беззвучно: беги.

Лифт ждал, как пасть.

Из глубины шёл шёпот: «Закрой. Задержи. Вернись…»

Макс обошёл, толкнул дверь лестницы. Тяжёлая, зеленая эмаль, тёплая от чьих-то рук. Закатилась эхо-волна по бетонной трубе.

Каждый пролёт – как уровень в игре.

На 19-м – дверь с номером, из щели тянет варёной картошкой и кошкой. Голос в голове: «Поверни. Возьми… хлеб».

На 16-м – на стене граффити «ЖИВЫЕ», буквы вспухли, чуть светятся, будто влажные.

На 13-м – сидит дворник на ведре, уткнувшись в старую «раскладушку»; не поднимает головы, но губы шевелятся в такт восьмёрке – ту-ду-ту-ду, как барабанщик на разогреве.

На 9-м – темно. Кто-то стоит в углу и тихо, скулёжно говорит чужим голосом: – Верни ключ… – и сползает по стене, когда Макс проходит.

К пятому дыхание сбилось, но метроному внутри плевать – он стучит. Ему подпевает перилам, ступеням, даже старой лампе под потолком, она моргает в такт – восемь.

Двор – как декорация города, который запнулся.

Машины стоят, капоты приоткрыты как рты. Сигнализации срываются очередями. Рекламный щит над супермаркетом завис на одном кадре: улыбающаяся семья держит пакет с хлебом, и надпись дергается: ВОЗЬМИ… ВОЗЬ… – и заедает.

Он сделал шаг – и вокруг на три метра потухло всё.

Машина рядом обмякла, как выброшенная рыба. Телефон у прохожего погас, экран стекленел, парень растерянно потер его о куртку. Воздух внутри «пузыря» стал плотнее, тише. В «пузыре» было легче дышать.

– Простите… – Мужик лет сорока, в дорогом пальто, подошёл слишком близко. Глаза ровные, ровные, как линейки. – Вы не подскажете… как пройти…

Задержи его, – сказал тон под репликой.

– Никак, – спокойно ответил Макс. – Здесь тупик.

Глаза у мужика дрогнули. Он моргнул часто-часто, как будто вышел из гипноза, оглянулся по сторонам, обернулся кругом – и ушёл быстрым шагом, не прощаясь.

Зеркало.

Макс поймал себя на этом слове. Он отразил команду. Не принял – вернул отправителю.

Супермаркет светился белым холодом. Люди двигались ленточками, корзины шуршали пластиковым, кассы щёлкали. Всё как всегда – и совсем иначе.

Кассирша сказала покупателю:

– Пакет нужен?

Возьми хлеб, – прозвучало внутри у Макса, и кассирша повернула к нему голову.

– Пакет… нужен? – повторила уже ему, хотя он ещё не подошёл.

Её глаза на секунду пустели – и возвращались.

Он положил на ленту воду. Только воду.

– Карта, – сказала она.

Терминал моргнул словом ОШИБКА, потом сам перешёл в режим «наличные».

– Карта, – повторила кассирша, будто ничего не произошло.

Макс вдохнул на восемь и выдохнул на восемь. Пузырь молчания расширился. Терминал погас, касса не выдала чек, лента застыла, как язык.

Кассирша заморгала, посмотрела на него по-человечески – уставшая девчонка, смена, премии, тренинги.

– Простите, – сказал он тихо. – Это не вы.

– Я… знаю, – прошептала она едва слышно и тут же дёрнулась, словно её дернули за невидимую нитку. – Пакет нужен? – снова чужим, ровным, как по скрипту.

Он вышел, так и не взяв воды.

На площадке у лифта – соседка с девятого. Та самая, с мягким платком и вечным «сыночек».

– Макс… – улыбка, растянутая, как резина. – Заходи на чай. У меня пирожки.

Дом зовёт, – резонировало под гласными.

– В другой раз, – мягко отстегнул он крючок.

Двери лифта открылись сами. Из шахты шёл холод и шорохи, как из норы. На стене кто-то приклеил объявление «Ищу кота Мурзика», и глаза кота – шариковые, детские – двигались за ним.

– Макс, – тихо сказала соседка, и в голосе на миг прорезалась она – настоящая. – Не ходи…

Её взгляд мгновенно остекленел. Улыбка вернулась на нужной ширине.

– Заходи… на чай…

Он пошёл к своей двери. Ключ повернулся туго, как в замке, забытом на зиму.

В квартире пахло лавандой и чем-то аптечным. Алина сидела на подоконнике, подвёрнув ногу, листала телефон. Стоп-кадр – идеальная картинка из «жизни мечты».

– Ты долго, – сказала она, но интонации знакомой капризности не было.

– Пробки, – ответил он.

– Садись. Поговорим.

Сядь, сядь, сядь, – простучала в череп сетка.

Он остановился посреди комнаты, не садясь.

– Про что?

– Про нас, – сказала Алина. – Я переживаю. Ты изменился. Ты странный. Ты смотришь, как будто видишь меня насквозь. Это неприятно.

Остановись, – добавил чужой слой.

– Насквозь, – повторил он. – Интересный выбор слова.

Она слезла с подоконника, подошла близко. Тепло, запах её кожи – всё настоящее, всё его, любимое. Она провела пальцем по его щеке.

– Давай чай? Я заварила… успокаивающий. Такой, какой ты любишь.

В груди вспыхнул красный фонарь: усыпление.

– Позже. Сначала – скажи одно. Вчера ночью, – он поймал её взгляд, – ты… помнишь?

Её лицо не дрогнуло ни на миллиметр. Он увидел, как за глазами прокручивается скрипт.

– Конечно, – улыбка. – Мы спали. Ты ворочался. Кошмары. Я хотела тебя обнять.

Души, – сказал чужой слой и сам же выключился, как лампа – видно, поменяли тактику.

– Алина, – сказал он хрипло. – Если ты слышишь меня, моргни. Ты. Не то, что сидит в тебе.

Тишина упала так, что было слышно, как во дворе автобус меняет передачу. Алина моргнула… раз, второй – восемь раз подряд. Очень быстро. Пальцы её дернулись. На секунду в глазах вспыхнул страх – её, живой.

– Макс… – тонкий, как волосок. – Помоги.

И тут же – щёлк. Белёсая пелена накрыла зрачки. Губы стали «правильными». Тело – «правильным».

– Садись, – сказала она чужим. – Пей чай. Тебе станет легче.