КОД: ТОЧКА НЕВОЗВРАТА

Я никогда не знала своих биологических родителей. Не знала – и не искала. Где они? Живы ли? Родились ли у них после меня еще дети? Я не задавалась этими вопросами. Да и что толку – искать тех, кто оставил тебя сразу после рождения? Иногда легче прятать голову в песок, чем смотреть в глаза истине.

Почти сразу после рождения врачи поставили диагноз: ревматизм. С риском поражения сердца. Требовалось длительное лечение. Возможно, именно поэтому меня и оставили в больнице – без имени, без фамилии, без следа.

Если бы кто-то взглянул на мою жизнь целиком, с самого начала, – сказал бы: одни сплошные черные и белые полосы. Иногда, конечно, случались яркие пятна, но их было немного. Жизнь без фарфора, без витрин.

С годами учишься симулировать чувства. Точно рассчитывать эмоции: сколько дать, сколько взять, чтобы не остаться пустым. Проживать их, как сомелье оценивает вкус вина: чуть пригубил, проникся и тут же отпустил. Некоторые эмоции, если дать им волю, способны разрушить. Их нужно держать в узде, как строптивую кобылу, и говорить:

– Тише, милая, слышишь? Спокойно, дуй и вей.

В мире незрячих слепой не чувствует себя другим. Он среди своих нормальный. А в мире шумных и ярких я – эмоциональна. Слишком. От природы. Не знаю, откуда это: то ли наследие раннего опыта, то ли просто я – такая. Мне не так важны мои чувства, чтобы их анализировать. И мысль найти единомышленников казалась мне неважной. Все ли у меня хорошо?

Но в тот день – серый, пасмурный, с дождем – холод и тенек были не только на моей стороне. Они были и у Хайруллиных, потерявших первенца.

Они не могли оправиться от новости, что после тяжелых родов больше не смогут иметь детей. Их мечта, их надежда на шумный дом с детским смехом – рассыпалась в прах. Это была трагедия.

А самое страшное в таких трагедиях – тишина, которая следует после.

Когда у людей отнимают что-то по-настоящему желанное, многих охватывают чувства страха и ярости. С возрастом это только усиливается – слишком долго они шли к мечте, слишком много вложили, чтобы отпустить все просто так. Потому и потеря становится для них непереносимой.

Именно это переживала Майя Хайруллина, глядя на безжизненное тело своего первого – и, как она тогда думала, последнего – ребенка.

Она стояла в каком-то оцепенении, не отводя взгляда, будто пыталась запомнить каждую черту, каждую линию крошечного лица, будто надеялась, что память удержит то, что жизнь отняла. Наверное, она продолжала бы смотреть, если бы не крик.

Где-то неподалеку плакал младенец – плакал пронзительно, неутешно, будто звал ее, будто чувствовал, что именно она должна подойти.

Майя вздрогнула. Весь мир, только что суженный до одной точки боли, вдруг дернулся – и распался на дрожащие фрагменты.

А дальше – как в тумане.

Она не помнила, как оказалась рядом. Не заметила, когда младенец сжал ее палец своей крошечной ладонью – так крепко, как будто знал, что нельзя отпускать.

Не отдавала отчета, как очутилась в кабинете врача, слушая его срывающийся голос, говорящий что-то об отказе, о документах, об этом ребенке.

Знак?

Судьба?

Случайность?

Майя не знала.

Но знала одно – мысль вернуться домой одной была невыносимой.

Дом, где их с Айдаром ждала детская – светлая, наполненная любовью, ожиданием, мягкими игрушками и надеждой, – теперь казался чужим. Как будто все внутри умерло вместе с дыханием того, кого она не успела обнять.

Айдар, заметив странный блеск в глазах жены, удивился. Но в глубине души воспрянул: любые чувства были лучше, чем пустота и отрешенность, поселившиеся в ней в последние дни. Она села рядом, взяла его за руку и – с той самой любовью, которую он так хорошо знал, – сказала:

– Айдар, я хочу удочерить ее. Это судьба.

Он не ответил сразу. Она продолжала, с дрожью в голосе, вглядываясь в его глаза:

– Я не смогу вернуться домой одна. Ты бы видел, как она вцепилась в мой палец, ее крошечная ладошка – голос ее задрожал, в глазах блестели слезы.

Айдар понимал – не просто слышал, а чувствовал – ее боль. Он знал, как страшно для нее это осознание: больше никогда не стать матерью. И он сам, если быть честным, тоже хотел бы, только чуть позже, когда боль поутихнет. Но, похоже, у Майи не было этого «позже». Он чувствовал: если она выйдет отсюда без ребенка, в ней что-то сломается окончательно. И он сдался.

– Мы справимся, – шептала она, будто стараясь передать ему свою веру. – Я знаю. Мы будем ее любить, заботиться о ней. Она облегчит нашу боль, а мы – залечим ее одиночество. Это будет честный обмен.

Он слушал и кивал. В темноте, что окружила их в последние дни, это была единственная искра света.

Иногда для счастья человеку не хватает всего одной детали. И, возможно, в их случае – это и был тот самый недостающий фрагмент.

Глава 13

Некоторые семьи складываются из крови.

Другие – из выбора. И только такие семьи – нерушимы.

Меня назвали Мари.

Мама сказала, что это имя интернациональное. «С ним ты не потеряешься нигде. Ни в одном языке, ни в одном уголке мира», – говорила она, заглядывая мне в глаза, будто убеждала не только меня, но и себя. Тогда я не знала, что это станет правдой. Что однажды судьба забросит меня куда-то, где мое имя будет единственным якорем, напоминанием о том, кто я есть.

Мы самая обычная среднестатистическая семья. Как много нас таких, но в то же время мы особенные друг для друга. Мы – как старое кресло с потертыми подлокотниками. Не модное. Не дизайнерское. Зато свое. Родное. Единственное, в котором можно заснуть, завернувшись в плед, и не бояться, что кто-то выгонит.

Отец… Ах, отец.

Сложный человек. Не мягкий, прямой, с тяжелым взглядом. Автомеханик. Говорил всегда честно, часто – слишком честно. Настолько, что иногда даже мама краснела за него. Но люди все равно шли к нему. Потому что знали: обмануть – не обманет. Сделает – так, что даже японцы обзавидуются.

– Запомни, Маро, – говорил он. – В мире обмана честный человек – как алмаз. Все ищут, но не все могут позволить.

Да, он звал меня Маро. Не Мари. Жестче. По-мужски. Он хотел сына. Очень. Но судьба распорядилась иначе. И я старалась быть этим сыном. Пусть и с косичками. Пусть и в юбке.

Мама была другой. Спокойной. Мягкой. Светлой. Человек, который умеет варить борщ так, что у тебя с первой ложки начинают работать все чакры. И еще – тот самый человек, который может словом пригладить любую бурю.

Мы жили просто. Трешка недалеко от центра. Старая мебель, надежная посуда, кухонные часы, которые все время спешили. И вечный запах еды. Теста. Супа. Выпечки. Дом, в котором тебя любят, пахнет выпечкой. Это закон.

С детства я росла упрямой. Взбалмошной. Такой, что и взрослые иногда сдавались. В садике дралась. В школе – дралась. На улице – дралась. Поводов не требовалось. Один раз меня вызвали к директору за то, что я… откусила однокласснику ухо. Немного. Самую капельку.

– Жива? Жива, – прокомментировал отец, когда услышал. – Ничего. Теперь этот сопляк десять раз подумает, прежде чем к моей дочери полезть. Пусть радуются, что только ухо, а не без «Фаберже» остался.

Мама тихонько плакала. Отец – гордился. Баланс.

А потом было детство, которое пахло больницей. Каждые две недели – Москва. Лечение. Уколы. Анализы. Я не знала, что значит «нормальное детство». Зато знала, как незаметно слинять из стационара и купить на вокзале самую вредную в мире ватную конфету. Знала, как звучат шаги медсестры в четыре утра, когда ты притворяешься спящей.

Лучшие воспоминания – с бабушкой. Она превращала любой больничный день в приключение. С ней мы сбегали на метро, ели жареные пирожки, смеялись, плели друг другу косы и обсуждали, кто из врачей самый симпатичный.

Когда мне исполнилось десять, врачи сказали:

– Все позади.

Мама плакала от счастья. Отец крепко прижал меня к себе, как будто боялся, что, если отпустит – потеряет. А мне было… странно. Я вдруг поняла, что закончилась эпоха. Эпоха больничных поездок. Эпоха беззаботного приключения под названием «ты еще не совсем здорова, и тебе нельзя все».

С тех пор бабушка больше никогда не брала меня в самовольные походы по городу. Как будто вместе с диагнозом исчез и наш маленький заговор против жизни.

Все лгут. Некоторые – понемногу.

Некоторые – только когда вынуждены.

А некоторые – профессионально. Как журналисты. Или политики.

Я быстро поняла: если хочешь быть собой – забудь о том, что кто-то когда-то тебя поймет. Мир – не про понимание. Мир – про выживание.

Меня никогда не интересовали, как говорят, «девчачьи» вещи. Куклы? Нет. Танцы? Нет. Я мечтала бить по груше. Учиться отвинчивать гайки. Менять тормозные колодки. Сидеть рядом с отцом под днищем старого форда и слушать, как он ругается на тупых владельцев, которые вечно «сами все чинили, а теперь не заводится».

– Маро, – говорил он, – помни, человек, который не боится испачкать руки тяжелой работой, – будет жить.

Я росла без фильтров. Без розовых пленок на глазах. Без сахарных оболочек и утешительных фраз вроде «все всегда будет солнечно». Потому что никто и никогда мне этого не обещал.

Здесь вообще никто никому ничего не обещал.

Все, что ты хочешь, – ты создаешь сам. Или не создаешь. И тогда – добро пожаловать на обочину.

Сиди, смотри, как другие проезжают мимо, и молчи. Потому что здесь не ждут. Здесь не подбирают.

Вот на этой честной, грубой, местами жестокой формуле и строилась моя жизнь.

Ровно. Холодно. Без иллюзий. Без надежд – но и без разочарований.

Я не верила в чудеса. Не верила в спасение. Не верила, что кто-то когда-то протянет руку просто так – не потому, что ему выгодно, а потому, что ты просто человек, которого стоит спасти.

А потом однажды…

все перевернулось.

И с тех пор я больше не уверена – была ли та жизнь настоящей.

Или вот эта, что началась после него.

Глава 14

То, как стремительно может измениться привычная, даже скучная жизнь, всегда меня пугало. Неизвестность выбивает почву из-под ног, а ощущение потери контроля – парализует. Мы никогда не можем быть уверены ни в завтрашнем дне, ни даже в следующем вдохе. У всего есть конец.

Когда мне исполнилось десять, живот у мамы начал заметно округляться. Она всегда была худой, и перемены пугали. Мы все – и я, и даже бабушка – решили, что мама больна. Но врачи огорошили: никакой болезни нет, просто беременность. Пятый месяц. Мальчик.

Мы с бабушкой переглянулись в недоумении. Мама с отцом – в шоке. Но на их лицах появилось выражение такого счастья, что я запомнила его навсегда. Особенно – глаза отца. Он смеялся, заикался от волнения, обнимал нас всех по очереди, словно боялся, что, если остановится, – проснется.

Но моя радость была недолгой. На второй день я узнала, что приемная. Просто. Сказали. Аккуратно, но без подробностей. Они и не собирались скрывать – просто хотели рассказать, когда я стану взрослой. Но судьба, как всегда, не спросила. Белая полоса закончилась. Я почувствовала, как рушится весь мой уютный, понятный мир.

Теперь многое стало на свои места. Светло-каштановые волосы, большие глаза – ни малейшего внешнего сходства ни с кем из семьи. В голове вертелось только одно: а вдруг меня отправят обратно?

Я перестала есть, ночами не спала. Вспоминала все свои детские выходки, наши ссоры – и везде искала поводы, по которым меня могли «разлюбить» и вернуть обратно. Соседи поздравляли с будущим братом, а я смотрела на них, будто из стеклянного шара. Я хотела спросить: надолго ли я тут?

Я винила младшего брата, еще не родившегося. Он стал символом утраты моего места в семье. Он даже не появился, а уже будто вытеснил меня из пространства любви и тепла. Я чувствовала себя лишней. Все, что было до этого: радость, значимость, уверенность, – поблекло и исчезло.

Родители заметили мою перемену. И часто говорили, как любят меня. Как и то, что я – лучшее, что с ними случалось. Что всегда будут рядом. Эти слова были нужны мне как воздух. И страх отступил, но внутреннее напряжение не уходило.

Я все равно злилась на него. Он стал символом того, что я – больше не в центре. Что мое место занято. Меня вытеснили. Мягко, но безвозвратно. И вдруг все, что было раньше: радость, уверенность, ощущение нужности, – потускнело.

Я решила быть идеальной. Не болеть. Не плакать. Не мешать. Тихой. Удобной. Послушной. Ангелом, заслуживающим любовь. Хотя… это было совсем не про меня. Я – настоящая – была шумной, упрямой, мечтательной, капризной.

Разве не удивительно, как человек может измениться в одночасье? Удивительно, как люди не понимают, как важно сохранить себя на этом пути. Но чтобы найти равновесие, придется столкнуться и с утратой.

Когда папа с бабушкой поехали забирать маму из роддома, нас с дедушкой оставили дома – накрыть на стол и просто быть на месте, чтобы встретить их. Помню лица, сиявшие от счастья, и свои робкие взгляды на малыша. А потом мама аккуратно положила его мне на руки, и я, затаив дыхание, смотрела, как он, крохотный и чудесный, спокойно сосет соску. Я так боялась его уронить, что вцепилась в него изо всех сил – не отдавая, не мигая, не веря, что это теперь наш малыш. В ту самую секунду он будто забрал мое сердце без спроса.

Имя мне разрешили выбрать самой. Я не стала долго думать – просто выкрикнула:

– Дени!

Я где-то слышала это имя, оно мне понравилось – и этого было достаточно. Смысл, происхождение – неважно. Главное – звучит красиво. Я решила, что буду для него лучшей сестрой. И правда старалась.

А жизнь тем временем шла своим чередом. День за днем, шаг за шагом, месяц за месяцем – от земли до луны. Это были светлые, беззаботные времена. Родители, вдохновленные рождением Дени, не хотели останавливаться на одном ребенке. Через три года я случайно услышала, как мама шепчется с подругой:

– Врач сказал, будет двойня.

Я сразу поняла: перемены на пороге. И не ошиблась.

Теперь я восприняла новость куда спокойнее. Опыт был, радость – тоже. Но в глубине души понимала: все изменится. Семья растет – и это неизбежно скажется на мне. Когда ожидание стало известным всем, родители приняли решение: продать квартиру в центре и переехать в пригород, к бабушке с дедушкой. У них был большой участок земли, и решили на его половине построить дом, а пока – ютиться в их доме.

Беременность у мамы на этот раз протекала тяжело. Она почти сразу ушла в декрет – и так из него и не вернулась. Закрепилась в статусе домохозяйки. Папа продолжал ездить в город на работу, а я – в школу. К счастью, путь на машине занимал не больше получаса.

Потом родились наши близнецы – мальчик и девочка. Назвали их Самир и Сари – хотели, чтобы имена были созвучные. Но, боже, как они кричали! Особенно вместе. Эти ночи без сна я не забуду никогда. Мы вставали по очереди: брали одного, чтобы второй не проснулся. Иногда я укачивала их часами. Было тяжело, но тепло.

Изменения, о которых я догадывалась, начали касаться меня вплотную. В школе я училась нормально, но были предметы, которые тянула только с помощью платных занятий. Родители старались, но с каждым разом, когда просила денег, вздыхали все тяжелее.

– Мари, а сколько тебе еще ходить туда? Ты до сих пор не догнала материал? – звучало в воздухе.

Я понимала. На папиной шее далеко не уедешь. Постепенно я бросила занятия, затем ушла и из художественной студии. Это было особенно больно. Нет, выдающимся талантом я не блистала. Но рисование давало мне воздух. Через холст я выпускала все: от света до мрака, от радости до тоски. Это был мой личный мир, где я могла мечтать, фантазировать, замечать красоту – и теряться в ней.

Но ничто не вечно под луной.

Краски поблекли. Вдохновение сменилось тишиной. А потом – пустотой. Иногда я пыталась вернуться – открыть альбом, взять в руки карандаш. Но рука дрожала, а внутри звенела только усталость.

Так я и оставила себя на тех холстах. Несовершенную. Живую. Мечтающую.

Родители не упрекали, но я уловила в их молчании облегчение. Когда пришло время выбирать профессию и поступление – выяснилось, что я совершенно не готова.

Кто решил, что после школы человек знает, чего хочет, куда идти, кем быть?

Кто внушил нам, что сразу после школы мы обязаны выбрать путь – осознанно, твердо, навсегда?

Почему этот ярлык – «определись» – въедается в сознание так крепко, будто от него зависит право на существование?

Это ложь.

Большая удобная ложь, на которой строится система.

Но правда в другом: в восемнадцать лет человек не знает, кем он хочет быть, – и не должен знать. В этом возрасте он только начинает понимать, кто он вообще такой. Он все еще выбирает – не между профессиями, а между супом и бургером на обед. Он пробует, ошибается, возвращается назад, теряется, снова ищет.

И в этом – не слабость. В этом – жизнь.

Почему нельзя дать время?

Почему нельзя позволить учиться не ради диплома, а ради понимания себя?

Почему страх «потерять год» стал важнее, чем шанс не потерять себя?

Это одно из самых глупых правил, которые навязало нам общество, – принимать решения на всю жизнь, когда ты еще даже не умеешь нормально спать ночью и не верить каждому второму совету в интернете.

И, может, самое смелое, что может сделать молодой человек – не выбрать.

А честно признаться: я пока не знаю. И пойти искать.

Вот и я не знала. И этот страх преследовал меня, не давая расслабиться.

Сомнения. Страх. Тревога.

Ты пытаешься прислушаться к себе, но слышишь только гул пустоты. Хочется нажать на паузу, вынырнуть из суеты, заглянуть внутрь – и остаться там, пока не станет ясно, куда идти. Я уже давно находилась в этом подвешенном состоянии и, устав от собственного молчания, стала прислушиваться к другим – к семье, – у которых хотя бы были какие-то версии на тему «что дальше».

Разумеется, как и в любой «нормальной» семье, все единогласно голосовали за медицину. Кто бы сомневался! Но с моими скромными баллами о докторской карьере можно было забыть – даже заглядываться было бессмысленно. В итоге под напором советов я поступила на сестринское дело. Ранг пониже, конечно, но не суть.

Ну и ладно. Предвзятости у меня не было, а вдруг понравится – кто знает? И, надо сказать, понравилось. Не то чтобы восторг – но и не через силу. Где-то внутри даже появилось ощущение, что я делаю что-то нужное, а значит – не зря.

Глава 15

Когда я училась на втором курсе, наш дом наконец достроили. Один этаж, мансарда, зеленая крыша. Простой, но уютный – такой, о каком мечталось в детстве.

Я сразу заняла мансарду. Несмотря на скошенные потолки и углы, в которых легко удариться, я видела в ней свое место. Тихое. Место, где можно было бы рисовать. Просто для себя. Для тишины. Чтобы иногда – среди детского смеха и постоянной суеты – услышать себя.

В доме было три спальни, просторная гостиная, большая кухня, которую мама наполняла запахами выпечки, пряных супов и уютных разговоров. Ванная была крошечной – но нам хватало. Бабушка с дедушкой жили совсем рядом, через калитку – как будто тыл, как будто якорь.

А я жила наверху, в мансарде, и мечтала. Мечтала о жизни, которой, возможно, никогда не будет.

Иногда казалось, что впереди – только апатия. Что все решено заранее и ничего интересного не случится. А в другие дни верилось: впереди – счастье. Открытия. Что-то важное и пока неведомое.

Как будто все, что нужно, – это немного подождать.

Чуть-чуть.

Несмотря на отцовские мечты, Дени рос тихим и замкнутым. Он будто растворялся в пространстве – такой незаметный, что иногда казалось, его и в комнате нет. У него была своя вселенная, где житейские интересы не значили почти ничего. Отец пытался его увлечь: брал на рыбалку, показывал мастерскую, делился секретами работы. Дени слушал, не спорил, но и не задавал вопросов. В конце концов отец сдался.

Он был красив: темные волосы, большие карие глаза, аккуратные черты. Но болезненно худой, что, как я догадывалась, становилось поводом для насмешек. Однажды, возвращаясь с учебы, я застала троих парней, лупящих его в траве. Я не помню, как подлетела, как разняла – только гнев в голосе:

– Вы мелкие поганцы! Как посмели тронуть моего брата?! Один на один – слабо?!

Двое зашипели от страха, третий попытался оправдаться:

– Да мы не всерьез…

– Не всерьез? Если хоть пуговица у него с рубашки оторвется – я вас из-под земли достану! Своими трусами удавлю, потом к вашим родителям пойду. Поняли?! – Они закивали. – Извиняться будете не мне, а ему. И если хоть косо посмотрите – я узнаю.

Они рассыпались в извинениях и сбежали. Дени просто кивнул. Мы пошли домой и больше к той теме не возвращались.

Иногда мне хотелось самой быть под защитой. Чтобы кто-то решал мои проблемы, заступался. Но старшим в семье не положено сдаваться. Зато можно молча страдать, пить чай баз сахара и рассказывать, как «в наше время» все было хуже. Приходилось вгрызаться, чтобы что-то получить.

Между мной и Дени всегда была особенная связь – мы понимали друг друга без слов. Могли сидеть на дереве, молча есть черешню, думая каждый о своем. А вот веселья хватало от двойняшек. Эти двое – ураган. Сари и Самир делали все вместе. Бывало, Сари пихала бабушкины протезы Самиру в рот, пока мама не заметила. В паре командовала Сари: родилась раньше и по характеру была хитрее и смелее.

– Надо было мне на девчонок делать ставку, – смеялся отец. – За себя постоят и других отмутузят.

А мама снова забеременела. Все обрадовались, особенно отец и малыши. Мы с Дени отнеслись спокойно. Я знала – буду любить нового члена семьи, но втайне думала: «А потянем ли мы еще одного?» Ведь ресурсы не бесконечны.

На втором месяце врачи предупредили: ребенок может родиться с пороком сердца. Мама не хотела и слышать об аборте – верила, что все будет хорошо. Позже подтвердили. Это требовало не одной операции. Мы понимали: морально – тяжело, финансово – катастрофа.

Отец продал мастерскую в городе, устроился у дедушки в сарае. Часть инструментов – продал. Сумма была небольшой, но времени не было. Бабушка с дедушкой расширили огород – решили продавать овощи на рынке. Я хотела подрабатывать, но мама сказала: без меня с детьми не справится. Я и сама это понимала.

Роды были тяжелые. Всю ночь я не отходила от телефона. Под утро родилась Айла – лунная девочка с дыркой в сердце и глазами небесного цвета. Даже отец пошутил:

– Не перепутали ли нам ребенка?

Оказалось, такие глаза были у прабабушки.

Операция прошла успешно. Айле поставили платиновую спираль – не панацея, но шанс на нормальную жизнь. Она росла капризной, но невероятно красивой. Даже Дени, обычно сдержанный, сам просился нянчиться.

Но радость длилась недолго. Один день. Один вдох. И все снова разрушилось.

Айла закашлялась, начала синеть. Я была рядом, уложила ее, позвала маму. Больше ничего не могла сделать. Врачи сказали: рецидив. Возможно, потребуется еще одна операция. Возможно – не одна. Сердце может не выдержать обычной нагрузки.

Страх. Паника. Беспомощность.

Как возможно принять, что человек, которого ты любишь всем сердцем, – не вечен?

******

Несмотря на удары судьбы, жизнь продолжала двигаться. Я устроилась медсестрой в городской больнице – той самой, куда мы привозили Айлу на обследования. Это было удобно: я могла быть рядом и присматривать за ней. К сожалению, операция до сих пор была недоступна – мы все еще стояли в бесконечной очереди, поддерживая ее здоровье капельницами и препаратами. Иногда казалось, что мы навсегда застряли в этой воронке безнадежности. И все же в глубине души я надеялась, что однажды шторм утихнет.

Сегодня я зашла к подруге Айзе, чтобы попрощаться перед ее отъездом. У нее был маленький магазин уличной одежды – в полуподвальном помещении в центре. Рядом она оборудовала мини-студию. Иногда я становилась моделью для ее съемок, но только без лица – это было моим единственным условием. Деньги я не брала, но Айза регулярно дарила мне кеды или худи. И мне этого было более чем достаточно.

Мы дружили с Айзой с тех времен, как она переехала в город из села. Смелая, умная, с голубыми глазами и упрямым характером – мы сразу нашли общий язык. В моменты, когда мне нужно было просто исчезнуть из реальности, я приходила в студию, и мы валялись с ней на ковре, болтая ни о чем.

Вот и сейчас – лежим на полу, наевшись роллов, а на сердце – тянущая грусть. Они с семьей едут в Германию, где ее старшая сестра вышла замуж.