Кожевники. Ольга

Он закрыл лицо руками, но вместо пальцев у него были костяные крючья. Он почувствовал, как они впиваются в собственную кожу. Сдирают мясо.

И вдруг он услышал голос. Женский. Чистый, как звон стекла.

– Алексей.

Он поднял голову. Перед ним стояла женщина в доспехах. Волосы её были тёмные, собранные в узел, глаза холодные, как сталь. Она держала в руках копьё, и его наконечник был залит кровью.

Он знал её имя, хотя никогда не видел прежде. Ольга.

Она протянула к нему руку.

– Вставай.

Он потянулся к ней, и в тот же миг всё исчезло. Он очнулся в избе, захлёбываясь собственным дыханием. Простыня была мокрой, и не только от пота. На ней темнели пятна крови.

Он прижал ладони к лицу. Кожа на щеках была разодрана, как когтями. Но когтей у него не было.

– Что ты видел? – спросила Агриппина, сидя у очага. Она не спала.

Алексей сглотнул, и во рту был вкус металла.

– Они приходят во сне. Через зеркала. Через землю. Я видел их псов, видел руки… видел себя.

– Что ещё? – не отпускала ведьма.

Он поднял глаза.

– Женщину. В доспехах. Она… она спасла меня.

Агриппина нахмурилась.

– Никто из них не спасёт. Запомни. Никто.

Алексей кивнул, но в глубине души чувствовал: эта женщина была не такой. И её взгляд был другим.

Он лёг обратно, но сон не пришёл. В ушах ещё звучали стоны. На простыне оставались пятна крови. И где-то в углу комнаты, под завешенным зеркалом, тихо шептали чужие голоса: мы идём.

Каменный зал был холоден, как кювета морга. Свечи коптили, и копоть стягивала потолок в чёрные лопухи. На стенах – гербы и портреты: лица предков, у которых глаза писали таким лаком, что казались живыми и следили за каждым жестом.

Дубовый стол, обитый железом по краям, был усыпан картами, ампулами, свёртками серой соли, пучками нитей. Рядом лежали три молчаливых предмета, будто принесённые с кладбища: ржавый колокол без языка, глиняная бутыль, перевитая медной проволокой, и жгут белых волос, собранных в тугую косу.

– Открываю заседание, – сказал Настоятель Курган. Голос у него был хриплый, словно он разговаривал с веками, а не с людьми. На пальцах – чернила, под ногтями – соль. – Повестка одна: Кожевники. Мы идём не убивать людей. Мы идём гасить место.

Слева от него сидела Архивариус – узкая, сухая женщина с чернильной кляксой на воротнике и лезвийным взглядом. Рядом – Геодезист: бледный, как подземелье, кожа на лице будто поведенна кислотой; глаза – точные, математические. Ткач, худой, длиннопалый, перебирал нити, как кишки, не глядя. Великий Инквизитор – тяжёлый, словно железный шкаф; на нём всё звенело: пряжки, крючья, цепочки. Теренций, щёлкающий счётами в голове, на бумаге – единственный из них, кто записывал не чернилами, а острым графитовым карандашом. Калёный, пахнущий горном, перекатывал во рту гвоздику, сплёвывая тёмным, как кровь. И Сигизмунд – упрямый, квадратный, с кулаками, которыми он мерил тишину, постукивая по столу, чтобы не разорваться от внутреннего напряжения.

В дверях стояла Ольга – Камыш. Её вывели сюда впервые, и в этом была и честь, и приговор. Высокая, жилистая, с овальным белым шрамом на запястье; волосы стянуты в узел; глаза – серые, спокойные. От неё пахло ветром, железом и тем, что знают сапёры: если ошибёшься – хоронить нечего.

– Для протокола, – скрипнул Геодезист, – Камыш призвана как руководитель полевого блока. Основание: выживание в зеркальном узле и доказанная устойчивость к акустическим атакам.

– И к крови, – добавил Калёный, усмехнувшись. – Её не мутит.

Ольга коротко кивнула.

– Делайте выводы о деле, а не обо мне.

Курган слегка поднял ладонь – тише.

– Итак. Мы уже начинали обсуждать. Повторю: цель – не он. Цель – место. Мы лишаем Кожевники имени и памяти. Без имени нет дороги, без памяти нет узла. Геодезист?

Бледный наклонился над картами. Он придвинул к себе стеклянный циркуль с острыми, как инъекционные иглы, ножками.

– Я сделал разрезы, – сказал он. – Вот линии стока памяти: кладбище, баня, дуб, колодец, мельничный камень, старая дорога на болото. Если воткнуть «якоря» соли сюда, сюда и сюда, – он ткнул иглами в карту, – узел начнёт терять давление. Память не будет течь. Мы осушим его, как шахту после обвала.

– Сколько якорей? – спросил Теренций.

– Семь основных, три вспомогательных. Соль имени – калёная; рецепт у Калёного. И гвозди Кургана.

Калёный довольно сплюнул в пустую чашку.

– Соль сварена на крови. Будет жечь землю, как кипяток кожу. Имя выгорит из доски, из ртов, из бумажных ведомостей и из голов – если подойти близко.

Архивариус подтолкнула к себе чернильницу.

– С памятью людей я поработаю отдельно. Голос Носителя уже гуляет по сетям. Мы перепишем его на частоте, где слово становится шумом. Кто будет слушать – забывать. У них в черепах будет осыпаться штукатурка. Я подготовила записи: детский хор, женские причитания, стук лопаты – всё это смешано с его голосом так, что он станет для них обыденным, как половой тряпкой. Обыденное не держится – и место рухнет.

– А если место держится не на их памяти, а на своей? – сухо спросила Ольга. – Я видела узлы, которые сами себя помнят.

– Тогда мы ударим по кости, – глухо сказал Великий Инквизитор и потянулся к жгуту белых волос. – В каждом месте есть своя кость. У Кожевников – кладбище. Мы вытащим у него основу. Без опоры падают даже стены из века.

– Сначала – тренировка, – сказал Курган. – «Глухарь» сюда.

Двое помощников внесли немой колокол. Он был без языка, но от него тянуло холодом, как от реликвария. Металл весь в мелких насечках – рунические борозды, куда когда-то втирали соль и кровь.

– Камыш, – сказал Курган. – Ты – внутрь.

Она шагнула в круг, за предел которого не вырывалось ни одно слово. Помощники опустили «Глухаря» с цепей. Тишина обрушилась, как мешок. Мир стал вязким, как смола. Ольга видела, как губы членов Совета двигаются, но звука не было. Она ощутила панику – не свою, чужую: как будто тишина давила пальцами на горло. Дыхание стало коротким, сердце загремело в груди. На секунду вспыхнула память: тот посёлок, зеркала, крики детей из стекла… Но и криков нет – только белая тишина, скрипящая зубами.

Ольга поставила ногу шире, нашла равновесие, разогнула плечи. Глаза сузились. Она замерла, как стрелок под водой. Рот её дернулся: не слово – мысль. Она показала жестом: «достаточно».

Цепи взвыли, «Глухаря» подняли. Тишина отпустила. Воздух вернулся в зал, как волна после отлива – со вкусом металла.

– Держит, – сказал Сигизмунд, перестав стучать кулаком. – Не ломается.

– Ещё, – коротко бросил Инквизитор. – На крови.

Втащили связанного мужчину. Лицо – пропитанное синевой, руки иссечены повязками. Под ногтями – земля. Бродяга? Пленный? Для Совета это было просто «тело».

– Протоколируйте, – сказала Архивариус.

«Глухаря» опустили снова, но на этот раз по краю круга Ткач разложил свои нити – белые, серые, чёрные. Его пальцы бегали по ним, как пауки. Нити слипались, образуя тонкие лепестки, похожие на мембраны жабр. Геодезист держал над картой иглы. Калёный развернул серую соль и резким, колющим движением насытил ею край тишины.

Мужчине развязали рот. Он попытался крикнуть, но крик умер между зубами. Лицо его вытянулось, как у рыбы на берегу: челюсть работает, воздуха нет. На глазах у него лопнули капилляры – тонкие алые трещинки разошлись, как паутинки. Кровь выступила морем из носа, губы почернели. Он инстинктивно откусил себе язык, чтобы хоть ощущение звука вернулось через боль – кровь рванулась чёрной струёй. Тишина пила её жадно; упавшие капли прошивали пол, оставляя тёмные прожоги.

– Довольно, – сказала Ольга. Голос у неё не дрогнул. – Мы тестируем устройство, а не привычки к убийству.

Великий Инквизитор повернул к ней тяжёлую голову.

– Здесь нет убийств, Камыш. Здесь – измерения.

Курган поднял ладонь. Помощники втянули «Глухаря», Ткач смотал нити, Геодезист вынул иглы из карты. Мужчине накинули мешок на голову и вывели прочь, оставляя за собой тёмные, почти чёрные следы.

– Закрепим, – подавшись вперёд, сказал Теренций. – Полевой блок – Камыш. В её подчинении сотня Сигизмунда, группа Калёного, трое ткачей нитей, один геодезист на месте. Архивариус – поддержка на дальнем радиусе. Инквизитор – командование зачисткой периметра после удара. Срок – осень. Окно – три ночи до новолуния.

– А вход? – спросила Ольга. – Дорога к месту закрыта знаком. Он чувствует нас задолго до шага. Мы уже это видим по нитям: место дрожит.

– Дорога – через имя, – отрезал Геодезист. – Мы идём не ногами. Мы идём буквами. Калёный, соль.

Калёный развернул холщёвый свёрток. Внутри – порошок серо-чёрного цвета, крупный, как песок из пескоструя. Он плеснул щепотку на стол – доска зашипела. Прямо на глазах чёрные точки врезались в древесину, как стая крыс. От порошка пахло железом и горелым волосом.

– Соль имени, – сказал он, смакуя. – Греется в тигле на крови. Я бросаю туда по капле из каждой буквы: «К», «О», «Ж», «Е», «В», «Н», «И», «К», «И». Каждую букву подписываю гвоздём Кургана. Потом остужаю, дроблю. Жрёт всё, к чему прикасается: вывески, паспорта, свежие заметки в телефонах. Носитель может кричать своё имя сколько угодно – соль не слушает.

Архивариус подалась вперёд.

– И параллельно мы запускаем шум. Я вынула из архивов причитания – настоящие, с похорон: не театральные, а те, где женщины хрипят от крови на горле. Вплела туда его голос и стук копыт – там, где дорога в Кожевники. Кто включит – тот забудет, что хотел включить. Город будет отворачиваться.

– Нам нужен проводник, – сказал Ткач, шевельнув пальцами. Нити на его коленях дрогнули и встали дыбом. – Любой узел требует волоса. Мы должны взять волос у места или у того, кто с ним связан, – и вплести в сеть. Тогда нити лягут по воле, а не по случаю.

Над столом повисла тишина, в которой слышно было только, как в камине тихо потрескивает смола.

– Волос места, – повторил Курган. – Это кладбище.

– Или он, – мягко сказала Архивариус. – У него длинные тени. Тени – это всегда волосы, если уметь слушать.

– Я возьму, – сказала Ольга. – На подступах. Но людей резать не буду. Волос – не кожа.

– Сентиментальность, – хмыкнул Инквизитор.

– Профессионализм, – парировала она. – Мы идём гасить место, а не писать новый суд.

Сигизмунд перестал стучать кулаком и впервые поднял глаза на Ольгу.

– Сколько мы теряем людей?

– Столько, сколько место попросит, – спокойно ответил Курган. – Оно всегда требует платы. Вопрос – кто заплатит.

– Я предлагаю плату вперёд, – сказал Инквизитор, опуская на стол ладонь. Тяжёлая, широкая, в шрамах. – Мы привезём десяток. Пусть земля поест. Сытая земля не кусает сразу.

– Она кусает всегда, – тихо сказала Ольга. – Просто не сразу видно кровь.

– К делу, – отрезал Теренций. – Камыш, ваш план входа.

Она вышла к карте. Голос её был скуп, каждый пункт – как щелчок затвора.

– Первая ночь: разведка глухоты. «Глухарь» – на дальнем периметре. Отмечаем, где тишина проваливается, где держит. Вторая: якоря соли по линии Геодезиста; в узлах – мешочки с чёрной землёй, смешанной с кровью – ту, что вы дали. Третья: ткачиха сеть на подходах к кладбищу и к бане; я беру группу в центр. Задача – не трогать носителя. На прямой контакт не выходим. Вонзаем иглы в карту – и ждём, пока место осыплется. Если место держится, – она перевела взгляд на Инквизитора, – только тогда усиливаем давление.

– Что с зеркалами? – спросила Архивариус. – Он любит зеркала.

– Зеркала – ловушки, – ответила Ольга. – Завесим саваном. Если придётся – разобьём изнутри, как в Туле. Там это сработало.

– В Туле это оставило тридцать пустых домов, – заметил Геодезист. – Пустота – тоже память.

– Вы не были там, – спокойно сказала Ольга. – Там кричали дети в стекле. Я уже слышала их голоса. И сегодня в зале, с «Глухарём», я их тоже слышала – просто вы не умеете слушать.

Курган смотрел на неё пристально, как на зеркало, которое вот-вот ответит не тем, что в него смотрят.

– Мы и позвали вас, чтобы слышать то, чего мы не слышим. Продолжайте.

– Нам нужен «тихий» штаб, – сказала Ольга. – Палатка без швов, без зеркал, без металла. Земляная. Внутри – только шерсть, дерево и уголь. Любая сталь будет проводить нить, а любая гладкая поверхность – отражать. Полевой врач – тот, кто умеет пришивать рот, если начнётся песня. И ещё: мы не берём тех, кто любит свет. Свет там будет ложным.

– Согласовано, – кивнул Теренций. – Сигизмунд, подбор людей. Избегать любителей зеркальных ботинок, – это был его способ юмора.

Сигизмунд фыркнул.

– Бери тех, кто не любит смотреть на себя. Таких у меня много.

Великий Инквизитор поднялся. Тень от него легла на стол, закрыв половину карты.

– И последнее. Если носитель выйдет – я выхожу навстречу. Я не играю с местами. Я играю с людьми. Один удар – и тишина. Камыш, вы прикрываете.

Ольга встретила его взгляд. Он был как удар холодным железом по зубам.

– Прикрою. Но без «десятка вперёд». Мы не кормим землю, мы проходим её. И вы живёте после этого, а не становитесь частью герба на стене.

– Запротоколировано, – прошептала Архивариус, и перо у неё царапнуло бумагу, будто ножом по коже.

Курган встал.

– Решение принято.

«Глухарь» – в обоз,

соль – по мешкам,

нити – в сухом месте,

волосы – на исходе.

Время – осень.

Окно – три ночи до новолуния.

Камыш – в поле.

Все – к подготовке.

Они поднялись. Стулья скрипнули, свечи качнулись. Ольга уже повернулась к двери, когда Курган позвал её по имени:

– Камыш.

Она остановилась.

– Вы уверены?

Она посмотрела на него долго и тихо.

– Нет. Но я умею идти, когда не уверена. Потому и жива.

– Ваша рука, – сказал он.

Она протянула запястье. Курган снял с шеи железный гвоздь – один из тех, что он делал сам: тупой, толстый, как пальцы мертвеца. Положил ей на ладонь.

– Это не оружие. Это вопрос. Задавайте его месту, если оно начнёт врать.

Ольга сжала гвоздь. Он был ледяной. Шрам на её запястье – тот самый, овальный, белый – вспыхнул бледно и тут же побледнел.

– И ещё, – тихо добавил Курган, так, чтобы не все услышали. – Если он покажется другим, чем мы о нём думаем… не теряйтесь. Война – плохой учитель. Учитесь у себя.

– Поняла, – сказала она.

Позже, в подвале, где тренировались «в глухом», её ждали те же лица, но другие – в тени. Сигизмунд молча подтягивал ремни на доспехах бойцов. Калёный стучал молотком по наковальне – железо пахло кровью даже без крови. Ткач натягивал нити между кольями, как внутренности на сушилке, и нити шевелились сами, будто помнили, что когда-то были волосами. Геодезист чертил мелом на полу круги – мерил шагами невидимые расстояния. Архивариус держала на коленях переносной фонограф и слушала шепоток на воскопластинке: женские голоса, детский смех, дышащая тишина. Великий Инквизитор проверял крюки: на ощупь, ни к чему не привязывая – просто примерял к руке, как кость к кости.

– Камыш, – сказал Сигизмунд, – ваши.

Десять человек шагнули вперёд. Лица – разные, глаза – одинаковые: не горят и не тухнут. Такие глаза бывают у тех, кто уже видел, как из человека выходит всё, что в нём было, а тело ещё двигается.

– Снимите зеркала, – приказала Ольга. – Все. Даже лоснящиеся ботинки.

Они послушались. Кто-то снял часы с хромированным циферблатом. Кто-то оторвал металлический шеврон. Один достал из кармана леденец и бросил – обёртка блеснула и пропала в темноте.

– «Глухарь», – сказала Ольга. – Вниз.

Тишина обрушилась. И тут же пошли знаки. У одного в ухе лопнула серёжка – без звука, только кровь горячей струйкой. У другого из носа потекло чёрное. Третий судорожно хватал воздух; у него на губах появилась пена, и Ольга резко ударила кулаком в грудь – ритм вернулся.

– Думайте, – сказала она. – Не говорите. Здесь слово – предатель.

Она закрыла глаза. Представила дорогу к Кожевникам: табличка с именем, рытвины, запах мокрой земли. Внутри – холодный свет. Нити тянутся. Она мысленно подняла гвоздь Кургана, воткнула в «О» – как в глаз. Буква, уже расплывшаяся в её памяти, дернулась и потекла, как грязь в ливень. Её люди стояли в тишине, и каждый видел что-то своё. Но все они ощутили одно и то же: как будто у них изо рта вытащили серебряную ложку, которой кормили с детства. Привычный вкус мира стал металлическим.

«Глухаря» подняли. Воздух вернулся ударом. Кто-то согнулся и вырвал. На полу – тёмные сгустки, как комки смолы. Ольга отметила: в рвоте – маленькие блестящие зернышки, как просо. Она знала: так выходит из человека «зеркальная пыль». Хороший знак. Это значит, они меньше будут отражаться там, где отражение – оружие.

– Ещё час, – сказала она. – Потом спать. Завтра – на живую землю.

– Кровь? – спросил Инквизитор.

– Кровь – только моя, если понадобится, – ответила Ольга. – Остальные мне нужны живыми.

Он ухмыльнулся.

– Посмотрим, сколько твоей хватит.

Ольга молча развернулась к лестнице. Её рука нащупала в кармане гвоздь Кургана. Холодом от него тянуло, как от воды в шахтёрском колодце. Она поднялась наверх и остановилась в дверях зала. Свечи коптили всё так же. Гербы на стенах смеялись молча. На краю стола осталось пятно крови – тёмное, липкое. Она провела пальцем – и кровь шевельнулась, как живая, будто пыталась вползти обратно в вену.

– Не дергайся, – шепнула ей память. Или место. Или кто-то ещё, кого пока не звали по имени.

Она вышла в коридор. Камни пола были тёплые, как тело. На секунду ей почудилось, что из стены смотрит зеркало. Но зеркала здесь снимать умели – осталась только матовая ниша, как рубец без шва.

Ольга остановилась, прислонилась лбом к холодному камню и позволила себе одну роскошь – короткий, человеческий страх. Там, куда они шли, страх будет роскошью, недоступной по цене.

Она открыла глаза. На мгновение в темноте ей показалось лицо юноши – усталое, недоверчивое, с улыбкой, которой нет в учебниках. Он смотрел так, как смотрят на тех, кто приходит убивать дом, а уходит сам.

– Алексей, – сказала она почти беззвучно. Но знала: некоторые слова не нуждаются в ушах.

И пошла готовить людей к земле, которая всегда ест своих гостей.

Вечером над Кожевниками небо стало ржавым. Солнце опустилось за лес, и свет его не угасал, а будто застрял меж ветвей, расплывшись кровавым пятном. Воздух стоял неподвижно, словно сам ждал – не человека, а шага.

Алексей сидел у окна и смотрел на улицу. Всё было как всегда: избы, покосившиеся заборы, заросшие огороды. Но он видел другое. Дома чуть дышали, крыши еле заметно приподнимались, будто под ними ворочались лёгкие. Калитки скрипели не от ветра, а сами по себе, как будто зубами. Земля на тропинке то вздувалась, то оседала, и он понимал – это место слушает.

– Чувствуешь? – спросила Агриппина. Она стояла позади, держа в руках старый веник. На прутьях висели тряпки, пропитанные чем-то чёрным. Пахло так, будто горели волосы.

– Они идут, – ответил Алексей. – Даже во сне не отпускают.

Старуха усмехнулась, показывая тёмные зубы.

– Это только первый зуд. Скоро земля заговорит громче. Надо кормить её, чтобы не отвернулась.

Она вышла во двор. Алексей пошёл за ней. На краю огорода стоял деревянный шест, вросший в землю так давно, что его нижняя часть уже стала частью корней. На шесте висела пустая коровья голова, глазницы пустые, кости обтянуты сухой кожей.

Агриппина подняла веник и провела им по черепу. Тряпки вспыхнули, но пламя не светилось, а лишь ползло тьмой, оставляя чёрные следы.

– Дай руку, – сказала она.

Алексей протянул. Ведьма иглой распорола ему ладонь. Кровь тёмной струёй стекла на череп. Череп заскрипел, будто в нём ворочались зубы. Сначала тихо, потом громче – и наконец из пустой глотки вырвался хриплый, влажный звук. Не мычание – что-то вроде дыхания.

Алексей вздрогнул.

– Боишься? – спросила ведьма.

– Нет, – солгал он.

– И правильно. Бояться нужно живых. Мёртвые давно привыкли к нам.

Она повернулась к земле и ударила веником. Из почвы полезли черви – толстые, белые, с кровавыми головами. Они извивались и втягивались обратно, но на земле остались следы, как царапины когтей.

– Они чувствуют соль, – сказала Агриппина. – Орден будет резать землю солью. Поэтому земля должна жрать соль раньше, чем они её принесут.

Она вынула из кармана пригоршню кристаллов – серых, острых. Алексей узнал запах: железо, кровь, ржавая вода.

– Бросай, – приказала она.

Он взял соль. Пальцы вспыхнули болью – кожа зашипела, будто обожглась. Он сжал кулак, бросил кристаллы в яму. Земля застонала. Из трещин потекла кровь. Она шипела, впитываясь в траву.

Агриппина кивнула.

– Принимает. Значит, пока с нами.

К вечеру во двор пришли люди. Алексей узнал их не сразу: лица знакомые, но изменённые, будто в них поселилось что-то от земли.

Первым вошёл старик, которого все называли Фёдор-Косой. Когда-то он был плотником, но теперь ходил с кривой палкой, от которой воняло смолой и трупным духом. Его глаз давно вытек, но пустая глазница светилась слабым зеленоватым огнём.

– Алексей, – хрипло сказал он. – Ты теперь внук не только Дарьи, ты внук всех нас.

– Я не внук, – ответил он осторожно. – Я просто учусь.

Фёдор усмехнулся.

– Учишься – значит живёшь. Но когда придут они, тебе придётся не учиться, а жрать. Мы не сильные, как старая, но и у нас зубы есть.

Он протянул руку. В ладони лежал гвоздь, ржавый, толстый.

– Возьми. Он из гроба. Я сам забил, сам и вынул. Гвоздь любит плоть. Когда ткнёшь врага, он услышит, как земля дышит.

Алексей взял гвоздь. Он был липкий и горячий, будто только что из костра.

Вслед за Фёдором появилась женщина. Марфа-Криворотка. Её тело было согнуто так, что казалось, она сама себе сломала шею и жила так десятки лет. Она держала в руках глиняный кувшин.

– Тут молоко, – сказала она. – Но не коровье. Детское. Умерло в животе, я сцедила. Держи при себе. Когда враг будет пить, его нутро свернётся в узел.

Алексей вздрогнул. Но взял.

Слева из-за забора появился мальчишка. Совсем ребёнок, лет десяти, но лицо серое, глаза пустые. Он держал в руках пучок травы.

– Я – Митька, – сказал он. – Мама умерла, а я остался. Трава растёт у могилы. Когда кинешь её в огонь, дым пойдёт прямо в лёгкие врага. Пусть кашляют кровью.

Алексей осторожно принял пучок.

За ним пришли ещё. Старики, бабы, подростки. Каждый приносил что-то своё: кусок доски с гроба, зуб, выпавший на похоронах, глиняный черепок с погребальной тризны. Они складывали всё это у ног Алексея, словно признавали в нём нового хозяина деревни.

Он чувствовал тяжесть. Сначала в руках, потом в сердце. Всё это было оружием. Но оружием не из металла и камня – оружием из боли, смерти и памяти.

– Мы не Агриппина, – сказала Марфа. – У нас нет силы держать врага. Но мы можем его ослабить. Можем куснуть. А ты добей.

Алексей посмотрел на них. На их лица, искривлённые, измученные, но твёрдые. И понял: он не один.

Агриппина стояла рядом, молчала. Лишь кивнула.

– Они пришли не к тебе, – сказала она. – Они пришли к деревне. Но через тебя деревня будет говорить. Ты – рот. Ты – кость.

И в этот момент Алексей почувствовал, как земля под ним шевельнулась. Словно сама Кожевники согласились с её словами.

Ночью деревня ожила сильнее. Алексей лежал на печи, но сна не было. За стенами стучали шаги. Не человеческие: как будто босыми ногами шлёпали по лужам, но звука воды не было. Иногда он слышал смех – детский, тонкий, словно из-под земли.

Он спустился и вышел во двор. Туман стлался над огородами, и в тумане мелькали лица. Одни – знакомые, умершие деревенские, другие – чужие, ободранные, с пустыми глазницами. Они шептали, но слов он не слышал. Только ритм: шаг – вдох, шаг – вдох.

У колодца он увидел Агриппину. Она стояла, наклонившись к воде. Колодец был глубокий, тёмный.

– Смотри, – сказала она, не оборачиваясь.

Он подошёл. На поверхности воды плавало что-то белое. Сначала он подумал – луна отражается. Но это был череп. Маленький, детский.

– Кто это? – спросил он.

– Тот, кого съела дорога, – ответила ведьма. – Дорога всегда жрёт детей первой. Лёгкая пища.

Череп повернулся и открыл рот. Изо рта полилась чёрная вода, и Алексей увидел – в ней мелькают кости пальцев, крошечные ногти. Он отшатнулся.

Агриппина засмеялась.

– Привыкай. Чем больше смотришь – тем крепче держит.

Утром ведьма вывела его к кладбищу. Могилы были старые, кривые, кресты падали на бок. Она велела ему выкопать одну из могил.