Кожевники. Ольга

– Кого? – спросил он.

– Неважно. Мёртвые делятся только на тех, кто слушает, и тех, кто молчит.

Он копал до тех пор, пока лопата не ударилась о кость. Из земли повалил запах сырости и гнили. Он достал из гроба череп. Глаза его были пусты, но казалось – череп смотрит.

– Держи, – велела Агриппина.

Он держал, и череп стал тёплым. Сначала немного, потом горячим, как печь. В голове у Алексея зазвучали голоса. Сотни. Мужские, женские, детские. Они говорили все сразу, слова сливались в поток.

Он зажал уши, но голоса звучали внутри.

– Они… они зовут меня, – прохрипел он.

– Конечно. Ты – их кровь. Ты – их рот. Запомни: чем громче они кричат в тебе, тем сильнее ударишь, когда придут враги.

Он сжал череп, и в голове раздался хруст. На ладони остались осколки, из которых текла свежая кровь. Череп был мёртвым столетиями, но его плоть только что умерла.

Алексей закричал. Земля под ногами дрогнула. С крестов посыпалась гнилая краска. Ветер завыл.

– Вот, – сказала Агриппина. – Ты – Носитель. Теперь место не просто тебя держит. Оно тебе подчиняется.

Вечером он снова сидел у окна. Но теперь он видел: деревня поднялась.

– Дома дышат, – прошептал он. – Заборы тянутся, как кости. Дорога ждёт.

И из-за леса донёсся гул. Далёкий, но не ветер. Топот множества шагов. Орден шёл.

А деревня уже приготовилась. Она поднимала головы, разворачивала рты, раскрывала старые могилы.

И Алексей знал: впереди будет кровь.

Ночь была тонкой, как лезвие. Лес дышал медленно – и всё равно слышно было, как он давится собственными корнями. От улицы Кожевников тянуло сырым железом и чем-то молочным, несвежим, как пролитое молоко, забытое на печи. Небо сидело низко, придавливая макушки, и огоньки в лагере Ордена – редкие, строго приглушённые – казались не светом, а глазами, накрытыми сеткой.

Ольга шла впереди. На ней – лёгкие «немые» латы: кожа, плотный войлок, подбивка из конского волоса; ни блеска, ни зеркал. В ладони – гвоздь Кургана, холодный, как вопрос. За спиной – рота Сигизмунда, растянутая в линию; слева – Ткач с двумя помощниками, пальцы их перебирали нити уже на ходу, как кишки, снятые с мясника; справа – Геодезист, прижимая к груди футляр с иглами; на вьюке – «Глухарь», колокол без языка, перевитый цепями.

– Дальше тихо, – шепнул Сигизмунд. – Тут слово кусается.

– Тут всё кусается, – ровно ответила Ольга. – Даже память.

Она подняла руку – стой. Перед ними, в трёх шагах, висела тень таблички. Сначала – просто тёмный прямоугольник, потом – буквы, смазанные, как слёзы: Кожевники. «О» уже вытекла, «Ж» разваливалась пополам, «И» задыхались.

– Якорь, – сказал Геодезист.

Калёный протянул мешочек с солью имени. Сигизмунд высыпал горсть у основания столба. Доска зашипела, как мясо на жару; по дереву побежали чёрные ручьи, и казалось, что соль для начала выжирает не буквы, а ту часть воздуха, в которой они держатся.

– «Глухарь», – велела Ольга.

Колокол опустили на цепях. Тишина рухнула, как мокрая шкура. Звуки ушли – даже хруст под ногами стал зрением, а не слухом. Мир сжал зубы.

И тут земля перед табличкой вздохнула. Тонко. Как ребёнок перед криком.

– Сеть, – пальцы Ткача уже работали. Белые, серые, чёрные нити сплетались в лепестки, падали на тропу, укрывая её, как плёнкой. – Готово.

Ольга шагнула первой. Тропа была вязкой, и каждый шаг отзывался в колене чужим суставом. Она смотрела в темноту и совершенно ясно чувствовала, как взгляд смотрит в ответ. И не сверху – снизу, из земли, из воды, из забитых в землю гвоздей.

Он здесь. Мысль пришла чужая, но не как слово, а как температура. Тихое тепло до костей. На миг она увидела профиль юноши – не глазами, а под веками: усталые скулы, губы, в которых застряло слово «не надо».

Ольга едва заметно качнула головой, будто встряхнулась. Она не из тех, кто верит в внезапную сентиментальность места. Но это было не место. Это был кто-то. И его взгляд – чистый, удивлённый – почему-то не отбросило назад, как нож.

– Держи строй, Камыш, – Сигизмунд тронул её плечо, возвращая в ночь.

Она подняла ладонь – идём.

Первым сработал дым. Он пришёл снизу – не с неба, не из костра, а из крошечных трещинок в земле, как из ноздрей спящей собаки. Дым был счастливый – тяжёлый, липкий, пахнущий молоком и влажной землёй. Боец слева, Егор с косым шрамом на горле, не успел закрыть рот: вдохнул – и закашлялся.

Кашель разорвал ему грудь изнутри. Сначала тихо – тёмная струйка из носа. Потом – кровь пошла розовой пеной, как клубника в молоке. Он согнулся, потянулся к земле, расплескав кровь на ладони, и его дыхание стало жёстким, как зубчатое колесо. Всё закончилась быстро: плечи дважды дёрнулись, в глазах лопнули капилляры – красные звёздочки вспыхнули и погасли. Егор осел, сполз на бок, и изо рта у него, вместе с кровью, выкатился маленький чёрный комочек – слипшаяся трава с просыпанными белыми семенами.

– Трава с кладбища, – беззвучно прочитал по губам Ткач. – Забивает дыхательные пути и лёгкие, как крошкой печь.

Ольга присела, глянула на мёртвого. Тёплое ещё. Она коротко перекрестила лоб – жест, от которого в Ордене морщились, но не останавливал.

– Снимите, накройте. Без зеркал. Дальше – «Глухарь» вниз на полсхлопа. Дым – в тишину.

Тишина отпила дым, как водку: плотное облако словно провалилось, рванулось вниз и заплыло в колокол – цепи задрожали, а металл покрылся инеем.

– Вперёд, – сказала Ольга. – Не стоим.

Следующий шаг стал чужим.

Под ногой одного из помощников Геодезиста земля мягко ушла. Нога втянулась по щиколотку, колено, бедро – как в тёплую пасть. Мужчина выдохнул – но звука не было. Руки его судорожно вцепились в край ямы; пальцы лопнули у ногтей – кровь сочилась чёрной канифолью. В тот же миг край «ямы» стал костяной: тонкие белые пластинки, как ребра, поднялись из грязи и начали сходиться, режа плоть, как закрывающаяся раковина.

– Режь! – Сигизмунд хлестнул по краю штыком. Сталь вошла на два пальца – и застряла, будто попала в сухожилие. Помощник выгнулся, крикнул молча. Кожа на бедре вместе с тканью посыпалась зеленоватой трухой – под ней шевелились белые, увесистые черви, как толстые нитки.

Ольга прижала к земле гвоздь Кургана. Мысль была точной: ложь места – в кости. Она вонзила гвоздь между сходящимися «рёбрами» – и на секунду почувствовала: кость отвечает косточке в её запястье. Хрустнуло. Рёбра разошлись. Сигизмунд рванул мужчину вверх. Оторвали.