На червленом поле

Людовико смотрел на нее тяжелым, одобрительным, но почти оскорбительным взглядом, толстыми пальцами брал перезрелые оливки, долго катал во рту, прежде чем раскусить.

– Как здоровье юного герцога? – спросил Сезар, которому эти взгляды были неприятны.

Людовико помедлил с ответом, но потом сказал:

– Он так же слаб, бедняга. Грудь его выгнута назад, он почти горбат. Иссушающий кашель мучает его и зимой, и летом.

– Мы будем молиться за его выздоровление.

– Да, – рассеянно сказал Людовико, – это поможет. Надо молиться. Мы думаем, это потому, что ему было всего семь лет, когда его отец был заколот в церкви тремя заговорщиками. Слишком тяжела оказалась ноша герцогства для него. Как тут позвоночнику не согнуться?

– Какое счастье, что вы были рядом с ним, чтобы защитить границы государства и самого́ юного герцога, – обходительно ответил ему Сезар, почти не допуская в свой голос насмешки.

Но Людовико, кажется, что-то почуял, скосил глаза за Сезара, а после и вовсе замолчал.

Через день после праздника ездили в лес, тешились веселой охотой, спускали с расшитых золотом перчаток знаменитую породу соколов с белыми маховыми перьями. Затравили псами олениху с олененком. Сезар злился, что попортили чудесную пятнистую шкурку, – хотел сестре подарить. Постреляли бурых по осеннему времени зайцев, но что зайцы – в зайцах никакой славы. Пытались отыскать кабана, и ловчие даже находили следы кабанихи с поросятами, но знаки были старые, и зверей не отыскали.

Вечерами устраивали пиры, приглашали музыкантов, шпагоглотателей, участников балаганов.

Хотели впечатлить высоких гостей. Не ради Лукреции, конечно, – там уже сговорено было. Ради других, смутных, политических целей.

Но в складках лица Людовико Моро ничего нельзя было прочесть. Лицо у него было такое же складчатое, сонное, слегка утомленное, как и всегда. Почему-то он больше походил на папу Александра, чем его сыновья, – должно быть, так сказывались ночные бдения над политическим картами, которые сродни молитвенным.

Де Борха так ничего и не выторговали.

Глава 8, в которой говорится о свадьбе Лукреции и Джованни Сфорца

Наступил день свадьбы.

Золотой день, золотой!

У ворот Рима исстари встречают гостей.

О Рим, Рим!

Стоящий на одной реке и семи холмах. Вот холм Тарпеи – говорят, с него бросилась весталка[11], предавшая народ, но мало ли что говорят.

Кого ты только не видел! Цезарь входил в твои ворота и Октавиан со сжатыми зубами, ведущий в поводу детей прекрасной Клеопатры. Аларих, вождь вестготов, что принял в конце концов христианскую веру. Бренн, вождь галлов, что свое право носил на острие меча.

По-разному, по-разному открывались ворота Рима. Иногда открывались для праздника, иногда открывались победителю, иногда выламывались силой.

Но в день, когда Джованни Сфорца женихом прибыл за своей невестой, они открылись ради свадьбы.

Братья Лукреции встречали его у ворот.

Хуан и юный Джоффре одеты по турецкой моде (ведь не зря почетным пленником у папы жил брат османского султана): в белые туники, расшитые золотом. На их шеях сверкали ожерелья. У Хуана – из рубинов, у Джоффре – из жемчугов.

За ними следовал Сезар в темных, фиолетовых одеждах прелата. Потом будут говорить, что он завидовал старшему брату: уже тогда. Потом будут говорить, что он убил Хуана из зависти – из зависти к белой тунике, расшитой золотом.

Золотая кавалькада проехала мимо лоджий дворца, на одной из которых стояла юная Лукреция, целиком одетая в золото.

Джованни поднял на нее взгляд: она была гибкой и стройной, в этом своем золоте. И белой, очень белой – казалось, что она сейчас упадет. По обе стороны от нее стояли две молодые мавританки, все в серебре, держали тяжелый шлейф. Лукреция медленно подняла ладонь, приветствуя братьев и жениха: так ее научили. Но этот жест был жестом взрослой матроны, а не юной девушки.

Впрочем, издалека она не казалась девушкой, матроной и вовсе живой. Казалось: это власть, которая почему-то сгустилась и движется, как человек. Казалось: это богатство. Казалось: это единственный шанс, чтобы в вечности осталось имя, хотя бы одно имя, если больше ничему не суждено.

Святой отец встретил жениха дочери у ворот дворца. Джованни преклонил колено и поцеловал перстень папы Александра. Жители Рима, видя эту картину, изумлялись и радовались: казалось, что они наблюдают какое-то мирское таинство.

Внутри дворца к отцу подвели Лукрецию, поддерживаемую знатными дамами – и папской любовницей Джулией. Она тоже облобызала перстень. Вокруг отца столпились кардиналы и епископы.

Лукреция и Джованни стали на колени на позолоченные подушки у ног святого Петра, подтвердили свое согласие перед нотариусом.

Гостей было необычайно много. Среди них ничем не выделялся молодой, статный Альфонсо д’Эсте, сын и наследник герцога Феррарского. Он сам недавно женился и поглядывал на молодоженов снисходительно. Беленькая Лукреция ему приглянулась, но он не думал, что встретит ее еще раз. Через десять лет он вспомнит свою мысль и подивится ей.

Епископ Конкордии надел кольца молодым, а ватиканский капитан поднял свою шпагу над их головами, знаменуя заключение брака.

Брак был заключен. Начался праздник.

Поистине, это была огромная свадьба, богатая и пышная. Сам святой отец обвенчал новобрачных, и пели на клиросе мальчики, и казалось, что неразделимым будет то, что соединил Бог.

Начали пир, усадили жениха, невесту – нет, уже мужа и жену.

Вдумчиво смотрел на них Сезар: на жениха с тонкими, модно подкрученными усами, нервными губами и пальцами. Он был в два раза старше невесты, уже вдовец, уже отец внебрачной дочери. На его фоне Лукреция смотрелась еще моложе – наряженной, игрушечной. Сезар поежился, начал уговаривать сам себя: старый муж мудрее молодого.

Давали представление. Вышли ряженые, вышли и запели:

Два близнеца родились у отца-купца

В Сицилии. Один из них похищен был,

А брата, что остался, нарекли тогда

Менехмом, имя дав ему пропавшего.

Едва он вырос – странствовать отправился,

Найти надеясь брата. В Эпидамне он

Его нашел; но прежде чем им встретиться,

Хлебнул он горя, ведь пришельца все сочли

Менехмом – тесть, жена, подружка братнина.

А как все было – сами вы увидите.[12]

Близнецами в свечном полумраке сидели Хуан и Сезар, только один был мирянин, а другой – кардинал. Но комедия Плавта никому не показалась предзнаменованием.

На ночь муж смиренно поцеловал жену в лоб, и разошлись по разным спальням. Слишком она была молода. Вроде и поженились, а вроде и не до конца. Сезар вдруг почувствовал, что от этого ему дышится легче.

Торжества продолжались еще несколько дней и потом закончились. Джованни остался в Риме, как офицер папской армии, но довольно скоро оставил службу и через четыре месяца вместе с молодой женой отправился к себе домой, в города Пезаро и Градару.

Должно быть, все сочли, что за эти месяцы она уже достаточно выросла.

Глава 9, в которой говорится о сомнениях французского короля

Карл Восьмой, король Французский, унаследовал от отца три вещи: претензии на королевство Неаполь; своеволие; фамильный нос, огромный и чувствительный не только к перемене погоды, но и перемене в чужих намерениях и душах. Не унаследовал он от отца хватки, ума и проницательности.

Его преемник – и по совместительству троюродный дядя – герцог Орлеанский унаследует у Карла три вещи: Францию, жену и войну.

Король, наследовавший по древнему династическому браку право на Неаполь, медлил.

Золотым соловьем пел папа Александр, писал Карлу надушенные письма, пахнущие патокой. Карл читал их по нескольку раз, не понимал потом, откуда медом пахнет, почему пальцы липкие и откуда столько ос вокруг него вьется.

Искусно раздувал опытный Александр в молодом короле жажду славы.

Говорил ему:

– Вот, полвека назад пал Константинополь, оплот христианства, и нет у нас больше защитника перед ордами неверных. Град святой томится в нечестивых руках. Собери же Крестовый поход, о король, и отправься – нет, не в Иерусалим, но на берега Хорватии, чтобы потом идти на восток, где солнце палит и пространства бесконечны.

При дворе короля отгоняли ос, брызгали по углам горькими духами, отмывали от писем папы руки короля.

Говорили ему:

– Он так коварен, этот обаятельный черноглазый испанец. Он хочет ослабить вас, о государь, услать вас на чужую землю, чтобы вы сложили там свою прекрасную голову, что подобна голове Аполлона.

Король Карл смотрел на себя в зеркало чужими глазами: глазами своих придворных и слуг, не видел, что у него лицо – собачье.

Золотую розу послал королю папа римский – золотую розу с острыми шипами – как символ бдения и веры.

Папа – отец четырех сыновей – чуял, что король скоро захочет войны и лишь выбирает цель. Папа – не только церковный, но и мирской владыка – знал, что любое государство стремится к увеличению. Папа только хотел перевести удар туда, где сам он тоже мог получить выгоду.

Но Карл медлил.

Золотая роза звала его на восток – но кровь звала на юг. Герцог Орлеанский – наследник и дядя, – имевший претензии на Милан, тоже уговаривал обратить свой взор на Италию.

Так бы и колебался Карл, пока к нему не пришел Людовико Сфорца, мавр и шелковица, наместник Милана. Сказал:

– Приди, король, ибо здесь у тебя есть верный союзник в виде сильного герцогства Миланского. Приди и сокруши короля Неаполя – разве нет у тебя на это прав?

Людовико Сфорца рассчитывал руками короля ослабить Неаполь, юг Италии, и привести к возвышению свой север, а там… Там и до объединения недалеко. Там и до королевства недалеко. В конце концов, испанские престолы только-только объединились – почему бы это не сделать и итальянским?

Людовико Сфорца не верил, что Карл надолго удержит Неаполь, но верил, что в борьбе оба ослабнут.

И король в конце концов решился.

И сказал:

– Наш путь лежит на юг.

Глава 10, в которой проводится роспись апартаментов

Папа римский велел выстроить себе апартаменты в Ватикане, блестящие и гладкие, покрытые новыми красками. Для их росписи вызвал к себе живописца Пинтуриккьо с его учениками.

Им велели расписать три зала, но долго не говорили, что именно писать, а только заказать столько дорогой лазурной краски, чтобы хватило покрыть потолки всех трех помещений.

Наконец папа все обдумал и призвал к себе мастера. Сказал ему:

– Первый зал будет залом Мистерий. Изобразите Благовещение, Рождество, Поклонение волхвов, Воскрешение, Вознесение и Успение Богородицы.

Молча стоял Пинтуриккьо: заказ был обычен, хотя и большой честью – расписывать залы в самом сердце Святого Города для самого папы римского. Живописец не понимал, почему так долго колебался Александр и что в этом необычного.

– Изобрази меня самого, коленопреклоненного, во время Воскресения Христова, перед Иисусом в славе и силе, а мою единственную дочь – в облике святой Екатерины. Изобрази герцога Хуана как капитана корабля, что плавает по морю. А другого моего сына, кардинала Валенсийского Сезара, – в облике императора.

В этом тоже ничего необычного не было: это было самое обычное дело.

Но странности начались потом.

– Во втором зале, – сказал папа Александр, не спуская с живописца внимательного черного взгляда, – нужно будет понизу изобразить святую Екатерину, встречу Марии и Елизаветы, мученичество святого Себастьяна, которого расстреляли стрелами, и мученичество святой Варвары, которой собственный отец-язычник отрубил голову. Сусанну и похотливых старцев.

Живописец только кивал, а папа продолжал:

– В третьей комнате необходимо изобразить сивилл[13]. Постарайтесь особенно с Кумской сивиллой – той, от которой в итоге остался один голос. Четвертым будет зал понтификов. Там нужно будет изобразить пап, которые были до меня, особенно моего дядю, что правил под именем Каликста Третьего. Одно место закрась голубой краской. Это будет место для меня, если мой преемник решит, что я заслуживаю быть среди них. Прямо под ним я поставлю на возвышении кресло, обитое алой тафтой, подобное трону. То будет место для меня сейчас. Этот зал должен быть самым пышным, чтобы там проводились приемы и банкеты.

Степенно кивнул Пинтуриккьо. Это желание было понятно. В этом не было ничего нового.

– Последним из залов должен быть зал свободных искусств, и там будут изображены Тривий в виде аллегорий Грамматики, Диалектики и Логики и Квадривий – Арифметика, Геометрия, Музыка и Астрономия.

Тут папа ненадолго прервался, чтобы выпить разбавленного вина и промокнуть потливый лоб кружевным платком.

– Ах да, еще по верху второго зала нужно будет пустить… другое. Сверху должна быть история Исиды и Осириса и быка Аписа. Бык – символ нашего дома. Пусть у Исиды будут золотые волосы, как у донны Лукреции. Пусть они сверкают так, что глазам будет больно смотреть. А в облике ее Осириса изобразите моего сына Сезара. Пусть у него будет такое же гордое лицо и те же волчьи повадки. Осирис будет убит другим своим братом, богом Сетом. Пусть Исида опустит его во гроб и родит посмертного сына. Потом она найдет растерзанное тело своего мужа, и соберет его по кускам, и сошьет суровой иглой. Пусть Осирис воскреснет и будет плавать в ладье по небу, будет рождаться и умирать. А главное – главное, – чтобы там было много бычьих голов – это все будут Аписы. Знаете ли вы, что священный бык жил в храме, а когда умирал – жрецы находили такого же, и душа мертвого Осириса переходила из одного зверя в другого и жила также вечно?

Тут живописец понял, почему так долго папа беседовал с ним: этому мистическому, языческому, дохристианскому не было прежде места в сердце веры, которым был Ватикан. Но не богомазу спорить с мирскими владыками – и Пинтуриккьо с учениками сделал все так, как просил папа Александр.

Когда фрески наконец были готовы, гуманист Помпоний Летус составил комментарий к ним – таким образом де Борха защищали себя от обвинений в еретичестве.

Живописец получил свою солидную оплату и, в последний раз проходя по залам, сдержанно гордился своей работой.

Одно его беспокоило. Бог Сет очень напоминал второго сына папы, Хуана Гандийского. Но этого, к счастью, никто не заметил.

Глава 11, где Лукреция обосновывается в Пезаро

Когда Лукрецию отправили к мужу в Пезаро, с ней поехала и Джулия Фарнезе, любовница папы Александра. Считалось, что Джулия лучше подготовит молодую графиню к ее роли, поможет ей освоиться в дому мужа.

Лукреция не держала на нее зла за мать – напротив, держалась за ее руку. Смотрела внимательно – пыталась понять, как надо себя так вести, чтобы чужие вслед оборачивались, а свои потакали каждому желанию.

Дамы устраивали праздники, принимали родственницу – Екатерину де Гонзага, вникали в дела графства. Оценивали и переделывали два дома: один – загородный, чтобы спасаться от летней жары, другой – городской, предназначенный для всей остальной жизни.

Лукреции нравилась такая жизнь, и особенно нравилось ей, что ее теперь спрашивают, какие ковры где постелить и что готовить к обеду его светлости.

Муж Лукреции особенно не докучал – только ночами, но, когда ты молод и когда на дворе стоит раннее лето, ночи всегда короче дней.

У Джованни Сфорца были свои заботы, не связанные с птичкой – молодой женой.

Джованни Сфорца изо всех сил напрягал слух.

Вместе с Лукрецией в Пезаро прибыли не только подруги, не только парчовые и шелковые наряды, не только служанки, не только собачки, не только белые кобылки. Вместе с Лукрецией в дорожных сундуках, закрепленное на спинах послушных мулов, въехало золото – приданое невесты.

Золото Джованни велел отнести в подвал и запер на три двери и три замка. Ходили слухи, что двери эти были: медная, серебряная, золотая. И правда, кажется, железо дверей по краям стало понемногу окрашиваться в разные цвета. Но слух угас, его затмили другие, и двери так и остались железными – только немного странными по углам. Внук Джованни потом в минуту нужды эти углы срежет, и отнесет ювелиру, и даже что-то выручит за них.

Но сам властитель Пезаро сейчас сидел над золотом и, погружая в него руки, слушал мелодичный звон монет. Этот звук ему нравился, и Джованни знал, что это связано с Лукрецией, что папа римский очень любит свою единственную дочь.

Но и другой голос шептал ему – то был голос крови. Дядя Джованни, Людовико Сфорца, призвавший на свои войны французского короля, писал племяннику длинные письма, скреплял своей печатью: оттиском головы мавра и шелковицы. На податливый воск, пока был еще горяч, капал каплю своей крови. Все пальцы у него были исколоты. Кто-то ему сказал, что в разговорах с родней лучше всего добавлять своей крови – тогда родня будет сговорчивей. Так было или нет – никто не знал. Но в любом случае Людовико колдовства не чурался, а Джованни всегда ощущал, как у него сосет под ложечкой, когда видел печать дяди.

Голос крови спорил с голосом золота.

Джованни колебался – и даже похудел от этих переживаний. Все дивились: думали, что он сохнет от любви к молодой жене. Все думали так, кроме нее самой – и кроме Джулии Фарнезе. Та слишком хорошо знала все типы мужчин, которые проницательно выделила сама, и была даже несколько обижена, когда поняла, что по ее классификации их не так уж и много.

Но Джованни выбирал между двумя голосами. Голос золота был слаще, но кровь стучала в его ушах непрестанно, где бы он ни был и что бы он ни делал. И в итоге выбор был сделан.

Он поддержит своего родича, который вместе с королем Франции идет войной на Неаполь. Папа римский – союзник Неаполя – лишит его благосклонности, но пусть, пусть. Золотые реки уже текут в его, Джованни, подземелье. Их не так-то просто будет теперь отнять.

Глава 12, в которой все ждут незваных гостей

Тучи сгустились. Мгла шла из-за Альпийских гор.

Папа Александр велел вооружаться: чистить ружья, собирать полки – и то же самое велел делать Альфонсо Второй, король Неаполя.

Но время французов ускорилось, а время итальянцев замедлилось – и когда пыль, взметенная сапогами во Франции, перелетела горы и опала черным осадком на их некогда белоснежных вершинах, войска короля уже шли по Италии. (Об этой пыли можно сказать особо: она до сих там так и лежит – со временем она, конечно, стает, уйдет в реки, напоит собой землю, но это случится не скоро.)

Папа римский и его сыновья были мрачны и мало спали, а когда все-таки ложились, то делали это по очереди: боялись пропустить вести. Младший, Джоффре, тоже рвался помогать, но ему, двенадцатилетнему, особой веры не было. Его ставили в довесок то к Хуану, то к Сезару.

Александр не забывал о своей дочери: он написал ей и Джулии письмо, в котором советовал оставаться в Пезаро вместе с Джованни Сфорца, не ведая о предательстве зятя. Это было недальновидно с его стороны: сам он всегда шел на голос своей крови, но верил, что для других голос золота окажется сильнее.

Пока дамы читали письма, Карл Восьмой, которого в веках льстиво назовут Любезным, перешел Альпы.

Несколько столетий спустя его родич, Людовик, будет так шествовать в тронный зал: король изволил встать! Король идет в будуар! Король примеряет наряд! Король спускается завтракать! Король навещает королеву!

Но поступь короля Карла была совсем иной.

Прибыв в Милан, он был щедро принят пригласившим его Людовико Моро. Несмотря на то что поход был военный, встречу ему организовали, как если бы никакого войска не было. Король и Людовико смотрели через специальное окно на Джан Галеаццо, настоящего герцога Милана, который жил у своего дяди как пленник.

Христианнейший король сказал:

– Это препятствие, мой дорогой друг. Король Франции может договориться с герцогом Милана, но может ли король Франции договориться с его лишь дядей-регентом?

– Он болен, мой бедный племянник, – сказал Людовико, – вы сами видели его погнутую спину. Мои доктора уверены, что к вечеру у него будет ухудшение, и к утру отечет его горло.

– Хорошо же, – ответил король Карл. – Но большего мне знать не надо.

Третьего дня было объявлено, что герцог Джан Галеаццо Сфорца умер от отека гортани. Когда его спешно хоронили в соборе, лицо его выглядело таким уставшим, что никто не поверил бы, что ему на момент смерти было всего двадцать пять лет. Его юная беременная вдова встретила дядю в своих покоях, стоя навытяжку, глядя на него с ужасом. За ее юбку цеплялись двое детей, и один из них был мальчик. Вдова держала его особенно крепко. Людовико поманил его к себе, и мальчик отчего-то подошел. Дядя подхватил его на руки, подбросил, сказал:

– Не бойся теперь. Не обижу. Городской совет провозгласил меня властителем Милана.

И правда: он не обижал детей Джан Галеаццо – только в обход них сам надел герцогскую корону, что можно было бы счесть даже очень благородным и гуманным.

Король Карл заказал мессу за упокой души бедного Джан Галеаццо.

Король Карл пересек Миланское княжество, и путь ему показывал новый герцог, скакал рядом на своем жеребце. Король думал, что Людовико Моро только указывает путь, но герцог был зловещ и темен, он мыслил так:

– Амбициозный король Карл отправится со своей армией через всю Италию и истощит себя в борьбе, но приведет к подчинению Неаполь. Придется пройти по землям папы Александра, что ослабит и того и другого… Но путь туда – одно дело, а путь обратно – сложнее. Когда уставшая французская армия будет возвращаться домой, то окажется, что между ними и их родной Францией лежит мой Милан, и дорого, дорого я попрошу за то, чтобы пропустить их обратно.

Карл прошел всю Романью.

Карл взял Тоскану, Пизу, Флоренцию.

Он пролетел Северную Италию быстро, как коршун, как тень, и тщетно завывал мистик Савонарола на флорентийских площадях.

Карл опубликовал манифест, в котором говорилось, что Неаполь – законное наследство французских королей. Он потребовал от папы Александра пропустить его через свои земли в Неаполь.

Папа Александр отказался.

Рим помрачнел и приготовился к осаде. Риму это было не впервой.

Братья де Борха и их отец смотрели с башен Святого Ангела. Вели разговор между собой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Гонфалоньер Церкви – военный пост папского государства, который мог занимать мирянин. Он получал знаки отличия и нес папские знамена. (Здесь и далее – прим. автора.)

2

Дама, леди. Чаще применялось к замужним женщинам, но могло и к незамужним девушкам высокого положения.

3

Высокопоставленный священник католической церкви.

4

Денежная единица некоторых итальянских государств Средневековья.

5

Член кафедрального совета, состоящий при епископе, как правило, имеющий земельный надел, с которого получал содержание, а также занимающий одну из должностей.

6

Мелкопоместный или безземельный дворянин, потомственный благородный человек. Колон, не имеющий этого статуса при рождении, получит его с другими титулами.

7

Головной убор монаха, похожий на капюшон.

8

Буква одновременно еврейского и греческого алфавитов, похожая на русскую «Т», только более объемная по концам. Тау-крест (без верхней перекладины) считается символом Антония Великого, в честь которого и назван госпитальный орден.

9

Короткие мужские штаны эпохи Средневековья.

10

Праздник Успения Богородицы, по юлианскому календарю 15 августа, совпадает с окончанием жатвы, на юге Италии отмечается с большим размахом.

11

Древнеримская жрица богини Весты, хранительница священного огня.

12

Строки из комедии Тита Макция Плавта «Два Менехма», или «Близнецы» (пер. А. Артюшкова). На фоне возросшего интереса к античности комедия, согласно источникам, игралась на свадьбе Лукреции и Джованни, несмотря на то что была написана во II веке до нашей эры.