Рождество 2000 или Бомонд по-русски

Ирина Путяева

Рождество 2000 или Бомонд по-русски

ГОЛОВА НА БЛЮДЕ

Низкое полутемное помещение представляло собой четко очерченный квадрат, замыкали который тяжелые потемневшие от сырости и плесени округлые, грубо обструганные бревна. Под потолком, не превышавшим двух метров от земли, тускнела матовая, покрытая пылью, паутиной лампа, одетая в металлический прутчатый колпак, как в намордник, намертво ввинченный в сводчатые доски. Прямо от лампы, точно лапы огромного распластавшегося паука, тянулись во все стороны оголенные провода, два из которых рельсами опоясывали обитую железом дверцу люка, ведущего в жилое помещение дома. Они замыкались на медной скобе с тяжелой увесистой ручкой, находящейся под электрическим напряжением.

Тамара с Галей томились в этом помещении давно. Они уже потеряли счет времени. Первой сюда попала Тамара, немногим позже – Галя. На лбу у обеих синим было выколото: «Рабыня», на шеи надеты собачьи ошейники с грузными цепями, прикованными к центральному бревну удаленной от входа стены.

Соня, третья обитательница подземелья была на особом, привилегированном положении – цепь ее крепилась за ногу к ведущей из подвала лестнице и была не такой увесистой. Да и лоб тринадцатилетней школьницы, в отличие от тридцатилетних подруг по заточению, был чистым и гладким, без наколок и преждевременных морщин. Специально для нее был поставлен старый соломенный тюфяк, где девочка чаще всего лежала, свернувшись полукалачиком, поджав ноги и втянув голову в плечи, накрывшись поверх грязным, свалявшимся одеялом.

Соне снился монастырь, теплый, ласкающий августовский день, клонившийся к закату, наполненный скрипичными партиями кузнечиков и стрекоз, заглушаемыми отдаленными аккомпанементами моторов и тормозов проносящихся по шоссе машин. В предосеннем экстазе краски трав и экзотических сорняков сливались воедино на игриво петляющей, как кошка выгибающей свою спину, тропинке.

Христиан в белых одеждах, зовущий и увлекающий ее за собой. Вот тропинка, выписав знак вопроса, спускается к реке и упирается в шаткий подвесной мост. Там, в дали, на том берегу несказанно прекрасный райский лес: Христиан протягивает ей руку. И Соня, преодолевая боязнь высоты и воды, вступает на пляшущие доски.

Но неожиданно белая тонкая рука Христиана оборачивается грузной, волосатой пятерней Поликарпа.

– Просыпайся, ишь соня, – тормошил ее потной ручищей Поликарп. – Пошли со мной, в другой кроватке доспишь…

Поликарп, слащаво похлопывая Соню по ягодицам, подталкивал ее вверх по лестнице. Дверь люка была открыта, напряжение отключено. Соня догадалась, зачем он ведет ее туда, в горницу. Это он проделывал с ней по нескольку раз в неделю.

– Ну, что, заморыш, небось хочешь поваляться с хозяином в чистой постельке? – Поликарп одернул полу надетого на голое тело ребенка халата, прошелся толстыми, короткими, как сардельки, пальцами по соскам девочки, соскам, как нежные бутоны розовых цветов, девственно набухших в ожидании своего единственного Соломона.

Того самого Соломона из Песни Песней, влюбленного в свою юную Суламифь. «Неужели же для утехи этого похотливого смрадного животного созревали и должны были распуститься ее цветы?» – думала она. А рука Поликарпа уже перекочевывала дальше, вниз по телу. Раскрасневшись и заухав, он начал торопливо растегивать пуговицы штанов. Запрокинув Соню, даже не раздевшись полностью, а только приспустив исподнее, он навалился на девушку всем своим грузным телом, и запыхтел, и «заходил», как паровоз, набирающий скорость.

Поначалу Соня испытывала резкую боль и отвращение, со временем притерпелась, одеревенела и стала бесчувственной, как доска. Она лишь ощущала себя неживым отхожим местом, куда Поликарп справлял свои нечистоты. Но ей это уже было все равно.

Закончив свою «миссию», Поликарп слегка подобрел и, лежа на кровати, царственным жестом указал Соне на тарелку недоеденных им щей:

– Можешь пойти доесть.

– Обойдется, не барышня, будет, как сученка, на цепи похлебку хлебать, – вставила вошедшая в горницу мать Поликарпа Ираида Поликарповна, назвавшая своего единственного сыночка в честь деда, который, по слухам, в Великую Отечественную был провокатором и сотрудничал с немцами на оккупированной территории.

– Гони ее, паскуду, вниз, Поликарпушка, – приговаривала мать, подрагивающей рукой поглаживая в паху обмякшие мужские достоинства сына.

– Ах, оставьте, маменька, устал я, – отмахивался от Ираиды Поликарповны любимый сыночек.

– А ты, что, тварь, глазами зыркаешь, пошла вон, в свою нору, – Ираида Поликарповна толкнула и так уже спускавшуюся в подвал Соню. Затем захлопнув крышку люка, и подключив ток, она, не в силах сдерживать в себе то, что называется эдиповым комплексом, направилась к сыну.

– Я блинчиков к масленице спеку, мяска свежего раздобудем, вот ты, сыночек, и подкрепишься, – кудахтала, как непоседливая курица, мамаша, назойливо прокрадываясь костлявой сморщенной рукой в застегиваемую сыном ширинку…

* * *

После сабантуйчика на троих в 91-м в Беловежской пуще границы еще недавно великого и могучего государства отодвинулись на восток. И городок, который слыл просто российской глубинкой стал теперь пограничным со всей вытекающей из этого атрибутикой – появилась таможня, проверочные посты, туда-сюда сновали пограничники…

Поговаривали, что Печерск вот-вот отойдет к Эстонии, посол которой со своей гуманитарной помощью частенько наведывался то в полуразрушенную районную больницу, то в единственную на весь городок гимназию. Жители же его, долгими месяцами не получавшие от местной власти своих законно заработанных денег, не задумывались ни о чем – ни о какой высокой политике – и охотно принимали заграничные подачки.

Те, кто противился новым порядкам, были в явном меньшинстве. Это были журналисты районной газеты «Печерская правда», тираж которой с каждым полугодием неумолимо сокращался. Аморфное состояние обывателя, отягощенного только проблемой выживания, усугублялось. Никакие уже патриотические принципы практически не могли растрясти это «болото». А газетчики старались быть во всеоружии.

Но их голоса сбивались и начисто заглушались стараниями звонарей Старо-Печерской Лавры, бывшей при Советской власти местом паломничества не столько верующего люда, сколько любопытных туристов, прибывающих сюда аж из-за кордона.

– Что рты-то раскрыли? Пора на магнитофон записывать! – басил, свесившись с колокольни, молодой звонарь Степка, которого родители привезли в обитель, когда ему еще и семнадцати лет не было.

Обитель эта жила своим внутренним монастырским уставом, практически не измененным за свои пять веков существования. Местоположение ее предопределялось как бы свыше. Монастырь напоминал кратер вулкана, потому что находился, с одной стороны – на самой высокой точке городка, а с другой, – проваливался в естественный природный каньон, замыкающий эту святую возвышенность. Как говорится, из рая да в ад. Святая обитель была обнесена стенами зубчатыми, как всклокоченные перья большой птицы, которая, словно взмахами своих крыл, пыталась оторваться от земли, чтобы подняться в царство небесное.

Как бутоны сказочных цветов, звездные купола Успенской церкви вырастали из-за древних монастырских стен. Ночью синева церковных луковиц сливалась с ними и густым бархатом западного неба. Чудилось, что даже и днем, и ночью падающие звезды находили свой последний приют на Успенских куполах.

…Занятия в местной гимназии заканчивались ближе к вечеру. Соня перешла в восьмой класс. Все каникулы девочка проводила дома в своем родном городке. Это повторялось из года в год. Редко кто из печерян мог позволить себе отпускные поездки. К счастью, сама печерская природа располагала к отдыху и прогулкам.

Соня росла замкнутым ребенком. Слегка романтичным и восторженным, с грустинкой в серых глазах. В отличие от сверстниц, похожих больше на своих дородных матерей провинциального городка с вялотекущей уездной жизнью. Восторг у нее вызывал и монастырь, и сосны, и особенно малиновый звон на закате дня. Одноклассницы считали ее дурочкой, посмеивались над ней, прозвав царевной-несмеяной.

Ее сверстницы уже имели своих дружков, которые года на два-на три были старше них. Девчонки вовсю пользовались косметикой, надевали мамины туфли на каблуках, подкладывали вату в лифчики, чтобы увеличить бюст, как у секс-бомб из «Плейбоя». Многие из них уже вышли в «дамки». На Соню, которая больше напоминала подростка, чем взрослую девицу, провинциальные дон-жуаны не обращали внимания.

Первый и, наверное, последний поход Сони на дискотеку запомнился ей надолго. Дискотека как дискотека в маленьком городке, где все давно друг друга знают, и новые лица, появляющиеся нечасто или же вызывают всеобщий интерес, или сразу – полное безразличие.

Соня, приглашенная сюда в одну из летних пятниц Светкой и Людкой из параллельного класса, чувствовала себя сначала посторонней на этом «празднике». Парни из лесотехнического лицея, которых она встречала на улицах, объединились в небольшую стайку танцующих и, забивая музыку залпами смеха, нарочито и пошловато, явно пытались обратить внимание на собственные персоны. Света с Людой, похихикивая и пританцовывая, подкатили к мужскому обществу. Начав подталкивать парней плечиками, как бы приглашая их к быстрому танцу в кружок четверо-на двое. Света схватила Соню за руку и притянула ее к танцующим. Девочка стала водить бедрами в такт музыки, стараясь повторять движения подруг.

Быстрая мелодия сменилась медленным танго. Кружок стихийно разбился на пары. Василий, выпускник лесотехнического лицея, «подгреб» к Соне и, обхватив ее мясистыми, тяжелыми руками, бесцеремонно прижал неуверенную в себе девочку, и неуклюже, но демонстративно повел ее в танце. Соня послушно пошла за партнером, не оказывая ему сопротивления. Это был ее первый танец с почти взрослым мужчиной. Все последующие танцы до окончания дискотеки Вася танцевал только с ней.

Нельзя сказать, что Василий был в ее вкусе. Но выбора не было, и внимание молодого человека в любом случае радовало и веселило девочку, тем более что это случилось впервые…

На следующий день Соня, не показывая своего внутреннего волнения, сама напросилась с девчатами на дискотеку. Но в этот субботний вечер Вася оказал ей ноль внимания, несмотря на то, что она несколько раз пыталась обратить на себя его взгляд. Он то курил, то танцевал попеременно с Людкой, Светкой и Альбиной. Света, поправляя растрепанные волосы, проходя мимо Сони, кинула:

– А ты, что тут жмешься? Иди танцуй с Веркой, ее здесь тоже никто не приглашает. На Васеньку не рассчитывай. Он с тобой танцевал «на проигрыш».

– На какой проигрыш? – насторожилась Соня.

– На какой, на какой – на картежный! Вчера он проиграл. А у ребят такой закон: проигравшийся танцует с самой некрасивой девчонкой весь вечер.

– С какой некрасивой?..

– Да с тобой, дурочка!

По сравнению со своими подругами-скороспелками Соня напоминала нежный, хрупкий, неброский подснежник – светленькая, сероглазая, наверное в отца прибалта, с которым ее мать разошлась семь лет назад сразу после отделения Эстонии. Худенькая, нео-формившаяся, со слегка заостренным личиком на длинной вытянутой шее и широко поставленными большими глазами с легкой поволокой – она напоминала лебеденка, не достигшего половой зрелости.

Такие девочки не были во вкусе местной мужской элиты – разбитной и самоуверенной, хамоватой и развязной, привыкшей к легким победам. Соня, будучи в глазах ровесников гадким утенком, обещала превратиться в женщину, которая могла стать музой и спутницей поэта, художника, мечтателя. Наверное, как и ее мать, Вероника, работавшая в городской библиотеке. Именно ей, не единственной ли женщине этого городка, псковские литераторы, изредка заглядывающие в библиотеку, посвящали стихи и оды, а живописцы, прельщенные великолепием монастырских стен и звездных куполов, все норовили написать ее портрет на фоне древних красот.

Но зато в очереди у мясного прилавка продавец с карандашом за ухом и зачесанным набекрень лоснящимся чубом, игриво, с пафасом заявляя:

– Самой красивой женщине – лучший кусок мяса… – отдавал его не Веронике, скромно стоящей в очереди, а вытравленной пышногрудой блондинке с ярко накрашенными пухлыми губами, которые становились предметом вожделения специалиста по окорокам и прочим мясным продуктам.

После случая на дискотеке Соня совсем замкнулась, отдалилась от девчонок. Близким для нее человеком, с которым она шла на контакт, оставалась мать. Но у той было много своих служебных и домашних забот. Может быть, поэтому Соне понравились уединенные прогулки по монастырским дорожкам и тропинкам.

Отроческое самоуглубление подтолкнуло ее к общению с Богом. Она полюбила церковные службы с мужским хором. В лицах солистов Соня пыталась разглядеть свой идеал избранника. В хоре пели молодые монахи с правильными чертами почти прозрачных лиц, аскетически одухотворенными глазами, в которых ничего общего не было с плотоядными фи-экономиями парней из дискотеки. Девочка часами могла простаивать на службе, закрыв глаза, слушая чистые неземные голоса, когда растворялась реальность, и ей казалось, что она, как птица, поднимается над куполами и парит между небом и землей.

В тот воскресный вечер Соня изменила своему обычаю и вышла из церкви до окончания службы. Смутное волнение потянуло ее в монастырский сад, растворившийся в розовой предзакатной дымке, точно там ей было назначено свидание… Сад раскинулся на уровне церковных куполов Успенского Собора, которые словно русские витязи, оступившись, провалились в воронку кратера вулкана, и только их шлемы-купола выглядывали из-за зеленой оторочки Эдемского сада.

Неведомый голос свыше позвал ее к любимому месту – камню-валуну, оставшемуся лежать на горе с момента ледникового отступления. Над камнем повисли ветви дуба – аборигена, ровесника монастыря, основанного в начале XVI века. Доисторический камень питал своей животворной силой не только монахов и паломников, пасущихся возле него. Он дарил свою энергетику дубу, который, ежегодно реинкарнируясь, обретал новую жизнь в молодых побегах.

Звонарь Степка в одну из прогулок поведал Соне легенду чудодейственного, исцеляющего от болезней камня и исполняющего при прикосновении с ним сокровенные желания.

Именно здесь Соня увидела молодого мужчину в белом лет тридцати-тридцати пяти, сидевшего на камне. Девочка остановилась, разглядывая незнакомца. В его облике что-то перекликалось с образами здешних монахов – легкая окладистая борода, всеобъемлющий, проницательный взгляд, точно отворяющий дверцу в мир ее беззащитной души. Взгляд лазурных, как утреннее небо, глаз. Классические точенные черты лица его располагали к себе, вызывали желание говорить с ним, как со старым добрым другом. Будь на его месте кто-то другой, Соня, возможно, повернула бы назад. Но в тот момент она не испытала чувства неожиданности и страха, как будто бы пришла к месту заранее условленной встречи.

Незнакомец, точно очнувшись от медитации, оторвал свой взгляд от земли, и посмотрел на девочку. Подвинулся, жестом пригласил сесть рядом. Она, как под воздействием гипноза, повиновалась ему.

– Как зовут тебя? – спросил он.

– Соня, – ответила она.

– А меня – Христиан. Ты, наверное, живешь в Печерске?

– Да, я здесь родилась. А вы иностранец?

– Почему ты так решила?

– У вас имя нерусское.

– Угадала, я давно путешествую по миру.

– Вы из Прибалтики?

– Я и там бывал.

Он говорил доверительно, но слишком обще, так что Соня, сразу расположившись к нему, не могла все же создать для себя образ конкретного живого человека. Она впервые столкнулась с человеком – загадкой, и это притягивало к нему.

Христиан повел ее по дорожкам сада, деликатно поддерживая под локоть, чтобы не споткнулась, интуитивно замедляя шаг в ее излюбленных, укромных уголках.

Соня, чувствуя себя хозяйкой этих мест, взялась за роль гида и увлекла Христиана к спуску с горы, ведущему к входу в пещеры, от которых и пошло и название городка.

Пещеры – это пространство огромного города, царство Миноса, со своими лабиринтами, где без нити Ариадны, или по меньшей мере, свечки и проводника лучше и не заходить, а то можно затеряться в запутанных тоннелях, распластавшихся под землей, как щупальцы гигантского осьминога. Страх заблудиться и не найти дороги назад в кромешной тьме Аида охватывал обычно человека светского, неподготовленного. Насельникам же монастыря было ведомо совсем иное состояние. Находясь в пещерах, они испытывали необыкновенный духовный подъем и трепет, умиротворение от близости иного, потустороннего, вечного мира.

Пещеры представляли собой подземный гигантский погост, где захоронений больше, чем жителей 10-тысячного города. То ли от уникальных условий, то ли от благодати свыше, как считали монахи, тела усопших не подвергались тлению.

Печерский монастырь слыл чуть ли не единственным святым местом на Руси, где огоньки лампады не затухали во времена великих смут, войн и политических потрясений. Хранителем и защитником монастыря искони считался Никола-воин. Следуя и уподобляясь чудотворному образу своего святого покровителя, сами монахи, которым по всем канонам надлежало быть покорными и послушными, не чурались брать в руки оружие, если их обители грозил супостат.

Соня и Христиан предстали перед обычной, ничем не примечательной дверью храма – подземелья. Малюсенькая кругленькая старушка, похожая на мягкую плюшевую игрушку, с теплым вселюбящим взглядом, протянула входящим по восковой свече. Минуя привратницу, Соня полушепотом спросила Христиана: «Вы не боитесь, что свечи погаснут, и мы останемся тут навсегда?» Христиан загадочно улыбнулся той легкой непринужденной, ненаигранной улыбкой, которая присуща лишь мудрецам, прожившим долгую и праведную жизнь, преодолевшим порог страха перед смертью, за которым открывалась непостижимая Вечность.

– Жизнь человеческая – только прелюдия к вечной гармонии души, – задумчиво произнес он.

Слова спутника придали девочке уверенности в себе, и она, ведя за собой Христиана в глубь подземного города, не изученного еще ею, пошла впереди, освещая зажженной свечей песчаную, проминавшуюся под ногами дорожку, по сторонам которой точно почтовые ящики из прошлого находились вековые могильники-склепы, то смотрящие из стен пещеры металлическим взглядом табличек с надписями, то жутко зерцающими открытыми глазницами гробниц, в которых, как запавшие зрачки мерцали очертания останков покойников.

Время от времени Соня оглядывалась назад и, удостоверившись, что Христиан неотступно следует за ней, шла дальше. Наконец, они приблизились к молельному месту, находящемуся в тупике одного из длинных коридоров пещеры.

Соня остановилась у небольшого иконостаса Владимирской Божьей Матери. Затылком девочка чувствовала ровное дыхание Христиана. Поддавшись озарению свыше, она начала читать молитву, начертанную над иконой: «Пресвятая Богородица! Спаси нас…»

Неожиданно взвился фитилек полусгоревшей свечи. На мгновение яркий свет озарил все вокруг. Соне почудилось, что замкнутое каменное пространство исчезает, и тоннель, где они находились, превращается в бесконечный воздушный радужный столб. Какая-то сила, лишившая ее земного притяжения, приподнимала вверх к небу, и она парила в бестелесном полете над пещерами, монастырем и пребывающем в ленивом бездействии городком…

– Я уже хотела кликать на помощь, боялась, чай, вы заблудились, – с облегчением вздохнула привратница, закрывая двери за беспокойными посетителями.

Малиновый занавес закатного неба ниспадал на булыжную мостовую, расположившуюся на холме монастыря, которую в народе называли Кровавой горкой.

– А вот на этом месте всегда жутковато, – обратилась Соня к Христиану.

– Человек корнями своими уходит в землю, а душа его возносится в небо. Тебя пугает прошлое. Но без него ведь не может быть настоящего и будущего. Мир возрождается и обновляется на новом витке. Все, что происходило в этом месте, энергетически не исчезает. Беспокойство, боль, страхи людей, переживших трагедию, не улетучиваются бесследно. Их неспокойные души, как мытари, привязаны к месту насилия над ними. Ты – человек тонко чувствующий и должна это ощущать. Прошлое выходит с тобой на контакт.

Приподними мысленно полог занавеса заката. Видишь действо: царь Иван Грозный сечет голову невинному, оклеветанному приближенными игумену монастыря Корнилию. И голова катится вниз по этой булыжной мостовой, оставляя за собой кровавый след истории.

Вдруг Соня отскочила в сторону, словно у своих ног она увидела голову мученика-монаха. Христиан обнял ее за плечи, а она доверчиво, как маленький ребенок, изо всех сил прижалась к нему.

В пятницу, ближе к вечеру, Соня, всю неделю очарованная Христианом и думавшая о нем, направилась в монастырь, туда, где они расстались, на Кровавую горку.

Она бродила взад и вперед, от ворот храма к речке и назад, но Христиана так и не встретила.

Соня помнила его слова: «Мы еще обязательно увидимся». Она почему-то полагала, что это должно произойти именно сегодня.

– Доченька, помоги из святого колодца водицы до дому донести, а то совсем уморилась, – окликнула девочку худощавая желтолицая старушенка с вытянутым орлинным носом и заостренным, как у Бабы-Яги, подбородком. Старушенция Соне явно не понравилась, но отказывать пожилому человеку было не в ее правилах…

* * *

Наверху раздался шум. Обитательницы подвала переглянулись.

– Наверное, свеженькую приволокли, – пробормотала Тамара. – Кабанище недорезанный! – откликнулась Галя.

Из жилой части дома докатились женские душераздирающие крики и визги, прерываемые попытками Поликарпа заткнуть рот кляпом новой жертве. Соня вообще не могла произнести ни слова от страха. Ей, как затравленному маленькому мышонку, не имеющему возможности сопротивляться происходящему, оставалось только молча сидеть и дрожать.

В этот момент дверца люка отворилась, и Поликарп, вталкивая, как в мясорубку, новенькую, ввалился следом за ней.

– У, стервозина, я покажу тебе, как кусаться. Я тебя еще так укушу, что тебе и не снилось: сначала, миленькая, оприходую, а потом на котлетки пущу. У меня мамашка – славный мастер их печь.

Невольниц передернуло от слов Поликарпа. Они прекрасно понимали смысл сказанного, в отличии от вновь прибывшей, которая, находясь в шоке, была не в состоянии врубиться в ситуацию.

Сопротивляться Поликарпу она уже не могла. Кричать мешал кляп, сварганенный на ходу из куска половой тряпки. Руки девочки за спиной были связаны полотенцем.

– Эй, Сонька! А ну, потеснись. Мы тута трахнемся разок-другой.

Соня мгновенно отскочила к стене, отвернувшись к деревянным брусьям – она узнала в новенькой свою одноклассницу Юлю. Чувство подавленности довело ее до предела – она не могла смотреть в глаза подружке. Рванув на девочке кофточку и обнажив худенькие плечи, Поликарп повалил ее на тюфяк и стал задирать юбку к поясу. Разорвав трусики, он, недолго думая, скинул с себя нижнюю часть одежды, демонстративно показывая женщинам свое мужское хозяйство.

Утомленный борьбой, слегка подуставший и почувствовав обмяклось члена, который он не мог ввести во влагалище невинной девочке, мужик решил прибегнуть к другому методу. Вырвав кляп изо рта жертвы, он стал совать туда свою полусогнутую кол-басину. Вдруг визг действительно недорезанного кабана оглушил пространство подвала. Струйка крови побежала по безжизнено повисшему органу.

– Сука! Что ты сделала? Мама! Смотри сюда. Тащи йод и бинты.

– Что с тобой, Поликарпушка?

– Эта тварь евнухом хотела меня сделать.

– Ах ты, змея подколодная, – завопила старуха. – Давай, Поликарп, поторапливайся, нечего с ней трали-вали разводить. Еще не хватало, чтобы эти паскуды тебя оскопили.

И она, передав сыну йод и бинты, побежала на кухню за большим разделочным ножом.

– Да, что вы там телитесь, мамаша? – крикнул Поликарп, снова затыкая рот кляпом визжащей и кусающейся Юле.

– Иду, несу, сыночек, – Ираида Поликарповна протянула ему кухонный, хорошо наточенный, с длинным лезвием нож.

Галя и Тамара зажмурились, закрыв лица руками, а Соня, наоборот, широко открыв глаза, билась в истерике и плакала навзрыд. Юля, извиваясь, как змея, пытаясь ускользнуть от волосатых лап палача, стала носиться по всему подвадьному помещению.

Улучив момент, Ираида Поликарповна схватила девочку за волосы, сбила ее с ног, и сама следом за ней, споткнувшись, повалилась на пол. Тут подоспел Поликарп, и резким движением руки вонзил нож в живот девочки. Несколько минут, истекая кровью и находясь в агонизирующем состоянии, Юля еще стонала. Поликарп и его матушка жадно, как гиены, слизывали сочащуюся кровь из зияющей раны конвульсируемого тела умирающей.

Добив жертву мощным ударом в грудь, Поликарп облегченно вздохнув, бросил через плечо матери: