Истории, полные ужаса и тайн

Артур Конан Дойл

Истории, полные ужаса и тайн

Ужас небесных высот

Мысль о том, что необычайное повествование, известное как «Фрагмент Джойса-Армстронга», – это всего лишь искусная мистификация, созданная кем-то, обладающим извращённым и зловещим чувством юмора, теперь оставлена всеми, кто занимался этим вопросом. Даже самый мрачный и изобретательный мистификатор не решился бы связать свои болезненные фантазии с бесспорными и трагическими фактами, подтверждающими это повествование. И хотя содержащиеся в нём утверждения поразительны и даже чудовищны, всё более очевидной становится их правдивость, и нам приходится приспосабливать свои представления к новой реальности. Наш мир, по-видимому, отделён от самой необычной и неожиданной опасности лишь тонкой и шаткой гранью. В этом рассказе, воспроизводящем оригинальный документ в его неизбежно фрагментарной форме, я постараюсь изложить читателю все известные на сегодняшний день факты, предваряя своё изложение заявлением о том, что, если и найдутся сомневающиеся в повествовании Джойса-Армстронга, то факты, касающиеся лейтенанта Миртла из Королевского флота и мистера Хэя Коннора, которые, несомненно, встретили свой конец описанным образом, сомнению не подлежат.

«Фрагмент Джойса-Армстронга» был найден в поле под названием Лоуэр-Хэйкок, в миле к западу от деревушки Уитиэм, на границе графств Кент и Сассекс. Пятнадцатого сентября прошлого года сельскохозяйственный рабочий Джеймс Флинн, состоявший на службе у Мэтью Додда, фермера с фермы Чонтри в Уитиэме, заметил вересковую трубку, лежавшую у тропинки, что вьётся вдоль живой изгороди в Лоуэр-Хэйкоке. Пройдя ещё несколько шагов, он подобрал сломанный бинокль. Наконец, в зарослях крапивы в канаве он увидел плоскую записную книжку в парусиновой обложке. Листы в ней были съёмными, и некоторые из них вырвались и трепетали на ветру у основания изгороди. Он собрал их, но несколько страниц, включая первую, так и не были найдены, что оставляет прискорбную лакуну в этом важнейшем документе. Рабочий отнёс записную книжку своему хозяину, который, в свою очередь, показал её доктору Дж. Х. Атертону из Хартфилда. Этот джентльмен сразу понял необходимость экспертного заключения, и рукопись была отправлена в Аэроклуб в Лондоне, где и хранится поныне.

Первые две страницы рукописи отсутствуют. Ещё одна вырвана в конце повествования, хотя это и не нарушает общей связности истории. Предполагается, что на недостающих начальных страницах говорилось о квалификации мистера Джойса-Армстронга как аэронавта, которую можно установить и из других источников и которая, по общему признанию, является непревзойдённой среди авиаторов Англии. В течение многих лет его считали одним из самых отважных и интеллектуальных пилотов – сочетание, позволившее ему как изобрести, так и испытать несколько новых устройств, включая распространённый гироскопический стабилизатор, носящий его имя. Основная часть рукописи аккуратно написана чернилами, но последние несколько строк набросаны карандашом и настолько неразборчивы, что их едва можно прочесть, – именно так они и должны были бы выглядеть, будь они наспех написаны в кабине движущегося аэроплана. Следует добавить, что как на последней странице, так и на обложке имеются несколько пятен, которые эксперты Министерства внутренних дел признали кровью – вероятно, человеческой и, несомненно, принадлежащей млекопитающему. Тот факт, что в этой крови было обнаружено нечто, очень напоминающее возбудителя малярии, а также то, что Джойс-Армстронг, как известно, страдал от перемежающейся лихорадки, является поразительным примером того, какое новое оружие современная наука вручила нашим сыщикам.

А теперь несколько слов о личности автора этого эпохального документа. Джойс-Армстронг, по словам тех немногих друзей, кто действительно его знал, был поэтом и мечтателем, равно как и механиком и изобретателем. Он был человеком весьма состоятельным и значительную часть своего богатства потратил на своё увлечение – аэронавтику. В его ангарах близ Девайзеса стояли четыре личных аэроплана, и говорят, что за прошлый год он совершил не менее ста семидесяти подъёмов в воздух. Он был человеком замкнутым, склонным к мрачным настроениям, во время которых избегал общества. Капитан Дэнджерфилд, знавший его лучше всех, говорит, что временами его эксцентричность грозила перерасти во что-то более серьёзное. Одной из её манифестаций была привычка брать с собой в аэроплан дробовик.

Другой – то болезненное впечатление, которое произвела на него гибель лейтенанта Миртла. Миртл, пытавшийся установить рекорд высоты, упал с высоты более тридцати тысяч футов. Ужасно сказать, но его голова была полностью уничтожена, хотя тело и конечности сохранили свою форму. По словам Дэнджерфилда, на каждой встрече авиаторов Джойс-Армстронг с загадочной улыбкой спрашивал: «А скажите, пожалуйста, где голова Миртла?»

В другой раз, после ужина в офицерском собрании Лётной школы на равнине Солсбери, он затеял спор о том, какая опасность станет для авиаторов самой серьёзной в будущем. Выслушав мнения о воздушных ямах, дефектах конструкции и чрезмерном крене, он в конце концов пожал плечами и отказался высказать собственную точку зрения, хотя и создал впечатление, что она отличается от всех предложенных его товарищами.

Стоит отметить, что после его собственного исчезновения выяснилось, что все его личные дела были приведены в такой безупречный порядок, который мог свидетельствовать о сильном предчувствии катастрофы. С этими необходимыми пояснениями я теперь приведу повествование в том виде, в каком оно есть, начиная с третьей страницы пропитанной кровью записной книжки:

«Тем не менее, когда я ужинал в Реймсе с Козелли и Густавом Раймоном, я обнаружил, что ни один из них не подозревал о какой-либо особой опасности в верхних слоях атмосферы. Я не сказал прямо, что у меня на уме, но подошёл к этому так близко, что, будь у них схожие мысли, они бы не преминули их высказать. Но они – всего лишь два пустых, тщеславных хвастуна, чьи помыслы не простираются дальше лицезрения своих глупых имён в газетах. Интересно отметить, что ни один из них никогда не поднимался намного выше отметки в двадцать тысяч футов. Разумеется, люди бывали и выше – как на воздушных шарах, так и при восхождении на горы. Зона опасности для аэроплана должна начинаться значительно выше этой точки – если, конечно, мои предчувствия верны.

Аэропланы существуют уже более двадцати лет, и можно было бы спросить: почему эта опасность проявляется только в наши дни? Ответ очевиден. В былые времена слабых двигателей, когда стосильный «Гном» или «Грин» считался достаточным для любых нужд, полёты были весьма ограниченны. Теперь, когда триста лошадиных сил – скорее правило, чем исключение, полёты в верхние слои атмосферы стали проще и чаще. Некоторые из нас помнят, как в юности Гаррос снискал мировую славу, достигнув девятнадцати тысяч футов, а перелёт через Альпы считался выдающимся достижением. Наши стандарты теперь неизмеримо выросли, и на один высотный полёт тех лет приходится двадцать нынешних. Многие из них совершались безнаказанно. Отметку в тридцать тысяч футов достигали снова и снова, не испытывая иного дискомфорта, кроме холода и одышки. Что это доказывает? Пришелец мог бы тысячу раз спускаться на эту планету и ни разу не увидеть тигра. И всё же тигры существуют, и, окажись он случайно в джунглях, его могли бы сожрать. Существуют джунгли верхних слоёв атмосферы, и в них обитают твари похуже тигров. Я верю, что со временем эти джунгли нанесут на карты с большой точностью. Даже сейчас я мог бы назвать два из них. Одни простираются над районом По – Биарриц во Франции. Другие – прямо у меня над головой, пока я пишу эти строки в своём доме в Уилтшире. И я склонен думать, что есть и третьи, в районе Гомбург – Висбаден.

Именно исчезновения авиаторов заставили меня задуматься. Конечно, все говорили, что они упали в море, но меня это совершенно не удовлетворяло. Сначала был Веррье во Франции; его машину нашли возле Байонны, но тела так и не обнаружили. Был случай с Бакстером, который тоже исчез, хотя его двигатель и некоторые металлические крепления были найдены в лесу в Лестершире. В том случае доктор Миддлтон из Эймсбери, наблюдавший за полётом в телескоп, утверждал, что прямо перед тем, как облака скрыли аэроплан из виду, он видел, как машина, находясь на огромной высоте, внезапно устремилась вертикально вверх серией рывков, что ему показалось невозможным. Больше Бакстера никто не видел. В газетах была переписка, но она ни к чему не привела. Было ещё несколько подобных случаев, а потом – смерть Хэя Коннора. Сколько было шума о неразгаданной тайне воздуха, сколько колонок в бульварных газетах, и как же мало было сделано, чтобы докопаться до сути! Он спустился в стремительном планировании с неизвестной высоты. Он так и не покинул свою машину и умер в кресле пилота. Умер от чего? «Сердечный приступ», – сказали врачи. Вздор! Сердце Хэя Коннора было таким же здоровым, как моё. Что сказал Венейблс? Венейблс был единственным, кто находился рядом с ним, когда он умирал. Он сказал, что того била дрожь, и выглядел он как человек, которого сильно напугали. «Умер от страха», – сказал Венейблс, но не мог себе представить, что его напугало. Умирающий сказал Венейблсу лишь одно слово, которое прозвучало как «чудовищно». На дознании из этого ничего не смогли извлечь. Но я смог. Чудовища! Вот что было последним словом бедняги Гарри Хэя Коннора. И он ДЕЙСТВИТЕЛЬНО умер от страха, как и думал Венейблс.

А ещё голова Миртла. Вы действительно верите – кто-нибудь действительно верит, – что голову человека могло силой удара вогнать в его же тело? Что ж, возможно, это и так, но я, например, никогда не верил, что с Миртлом произошло именно это. А жир на его одежде – «весь в какой-то склизкой смазке», – сказал кто-то на дознании. Странно, что после этого никто не задумался! А я задумался – но я к тому времени думал уже давно. Я совершил три подъёма – как же Дэнджерфилд потешался над моим дробовиком! – но ни разу не забирался достаточно высоко. Теперь, с этой новой, лёгкой машиной Поля Вероне и её ста семидесяти пяти сильным «Робуром», я завтра с лёгкостью доберусь до тридцати тысяч. Попытаюсь побить рекорд. А может, поохочусь и на кое-что другое. Конечно, это опасно. Если кто-то хочет избежать опасности, ему лучше вообще держаться подальше от полётов и в итоге закончить свои дни во фланелевых тапочках и халате. Но завтра я посещу воздушные джунгли – и если там что-то есть, я об этом узнаю. Если вернусь, стану знаменитостью. Если нет – эта записная книжка, возможно, объяснит, что я пытался сделать и как погиб, совершая это. Но, пожалуйста, никаких бредней о несчастных случаях или тайнах.

Для этого дела я выбрал свой моноплан «Поль Вероне». Нет ничего лучше моноплана, когда предстоит настоящая работа. Бомон понял это ещё на заре авиации. Во-первых, он не боится сырости, а погода, похоже, будет облачной всё время. Это славная маленькая модель, и она слушается моей руки, как чуткая лошадь. Двигатель – десятицилиндровый ротативный «Робур», выдающий до ста семидесяти пяти лошадиных сил. В нём есть все современные усовершенствования – закрытый фюзеляж, высоко изогнутые посадочные полозья, тормоза, гироскопические стабилизаторы и три скорости, переключаемые изменением угла плоскостей по принципу жалюзи. Я взял с собой дробовик и дюжину патронов, заряженных картечью. Видели бы вы лицо Перкинса, моего старого механика, когда я велел ему положить их в кабину. Я оделся как полярный исследователь: два свитера под комбинезоном, толстые носки в утеплённых ботинках, штормовая шапка с ушами и мои слюдяные очки. Снаружи ангаров было душно, но я собирался на вершину Гималаев и должен был одеться соответственно. Перкинс знал, что что-то затевается, и умолял меня взять его с собой. Возможно, я бы и взял, будь у меня биплан, но моноплан – это машина для одного, если хочешь выжать из неё всё до последней капли. Конечно, я взял кислородный мешок; тот, кто отправляется за рекордом высоты без него, будет либо заморожен, либо задохнётся – или и то и другое.

Перед тем как сесть в кабину, я хорошенько осмотрел плоскости, руль направления и рычаг руля высоты. Насколько я мог судить, всё было в порядке. Затем я включил двигатель и убедился, что он работает ровно. Когда машину отпустили, она почти сразу поднялась на самой низкой скорости. Я сделал пару кругов над своим аэродромом, чтобы прогреть её, а затем, помахав Перкинсу и остальным, выровнял плоскости и включил высшую скорость. Она неслась по ветру, как ласточка, миль восемь или десять, пока я не задрал ей нос, и она не начала подниматься по огромной спирали к облачной гряде надо мной. Крайне важно набирать высоту медленно и постепенно привыкать к давлению.

Для английского сентября день был душный и тёплый, в воздухе стояла тишина и тяжесть надвигающегося дождя. Время от времени налетали внезапные порывы ветра с юго-запада – один из них был таким резким и неожиданным, что застал меня врасплох и на мгновение развернул наполовину. Помню времена, когда порывы, вихри и воздушные ямы были опасны – до того, как мы научились ставить на наши машины двигатели с избыточной мощностью. Едва я достиг облаков, а высотомер показывал три тысячи футов, как хлынул дождь. Боже мой, какой это был ливень! Он барабанил по моим крыльям и хлестал по лицу, заливая очки так, что я едва мог что-то видеть. Я перешёл на низкую скорость, потому что лететь против него было мучительно. Выше он превратился в град, и мне пришлось развернуться к нему хвостом. Один из моих цилиндров перестал работать – думаю, засорилась свеча, – но я всё равно уверенно набирал высоту, мощности хватало. Через некоторое время неисправность, какой бы она ни была, прошла, и я услышал полное, глубокое урчание – все десять цилиндров пели в унисон. Вот в чём прелесть наших современных глушителей. Мы наконец-то можем контролировать двигатели на слух. Как они визжат, пищат и всхлипывают, когда у них проблемы! Все эти крики о помощи в былые времена пропадали втуне, заглушаемые чудовищным рёвом машины. Если бы только пионеры авиации могли вернуться и увидеть ту красоту и совершенство механизмов, которые были куплены ценой их жизней!

Около девяти тридцати я приблизился к облакам. Подо мной, размытая и затенённая дождём, простиралась необъятная равнина Солсбери. С полдюжины летательных аппаратов выполняли рутинную работу на высоте в тысячу футов, похожие на маленьких чёрных ласточек на зелёном фоне. Наверное, они гадали, что я делаю здесь, в стране облаков. Внезапно серая завеса затянула всё внизу, и влажные клубы пара заструились вокруг моего лица. Было промозгло, холодно и неуютно. Но я был выше града, и это уже было кое-что. Облако было тёмным и плотным, как лондонский туман. В своём стремлении выбраться из него, я задрал нос так высоко, что зазвенел автоматический аварийный звонок, и я даже начал соскальзывать назад. Мои промокшие и отяжелевшие крылья сделали меня тяжелее, чем я думал, но вскоре я оказался в более разреженном облаке и миновал первый слой. Выше меня был второй – опаловый и перистый, – белый, сплошной потолок вверху и тёмный, сплошной пол внизу, а между ними по огромной спирали упорно карабкался вверх мой моноплан. В этих облачных пространствах смертельно одиноко. Однажды мимо меня пронеслась большая стая каких-то мелких водоплавающих птиц, летевших очень быстро на запад. Быстрый свист их крыльев и мелодичные крики были приятны моему слуху. Мне кажется, это были чирки, но я никудышный зоолог. Теперь, когда мы, люди, стали птицами, нам действительно нужно научиться узнавать наших собратьев в лицо.

Ветер внизу кружил и колыхал широкую облачную равнину. Однажды в ней образовался огромный водоворот, вихрь пара, и сквозь него, как в воронку, я увидел далёкий мир. На огромной глубине подо мной пролетал большой белый биплан. Полагаю, это был утренний почтовый рейс между Бристолем и Лондоном. Затем облака снова сомкнулись, и великое одиночество осталось ненарушенным.

Сразу после десяти я коснулся нижнего края верхнего облачного слоя. Он состоял из тонких, прозрачных испарений, быстро движущихся с запада. Ветер всё это время неуклонно усиливался и теперь дул резкий бриз – двадцать восемь миль в час по моему анемометру. Уже было очень холодно, хотя высотомер показывал всего девять тысяч футов. Двигатели работали прекрасно, и мы ровно гудели, поднимаясь всё выше. Облачный слой оказался толще, чем я ожидал, но наконец он истончился до золотистого тумана, и в одно мгновение я вырвался из него, и надо мной раскинулось безоблачное небо и сияющее солнце – всё голубое и золотое вверху, всё сверкающее серебром внизу, одна огромная, мерцающая равнина, насколько хватало глаз. Была четверть одиннадцатого, и стрелка барографа указывала на двенадцать тысяч восемьсот футов. Я поднимался всё выше и выше, мой слух был сосредоточен на глубоком урчании мотора, а глаза постоянно следили за часами, тахометром, рычагом подачи топлива и масляным насосом. Неудивительно, что авиаторов считают бесстрашными людьми. Когда нужно думать о стольких вещах, нет времени беспокоиться о себе. Примерно в это время я заметил, насколько ненадёжен компас на определённой высоте над землёй. На пятнадцати тысячах футов мой указывал на восток с отклонением к югу. Истинное направление мне подсказывали солнце и ветер.

Я надеялся достичь вечного безмолвия на этих высотах, но с каждой тысячей футов подъёма шторм становился всё сильнее. Моя машина стонала и дрожала в каждом соединении и заклёпке, когда шла против ветра, и уносилась прочь, как лист бумаги, когда я закладывал вираж, скользя по ветру со скоростью, на которой, возможно, не двигался ещё ни один смертный. И всё же мне приходилось снова и снова разворачиваться и лавировать против ветра, ведь я гнался не только за рекордом высоты. По всем моим расчётам, мои воздушные джунгли находились именно над маленьким Уилтширом, и все мои труды могли пропасть даром, если бы я достиг верхних слоёв атмосферы в каком-то другом месте.

Когда я достиг отметки в девятнадцать тысяч футов, что было около полудня, ветер был настолько сильным, что я с тревогой поглядывал на расчалки крыльев, ежеминутно ожидая, что они лопнут или ослабнут. Я даже отстегнул парашют за спиной и зацепил его крюк за кольцо на моём кожаном ремне, чтобы быть готовым к худшему. Вот когда за халтурную работу механика расплачиваются жизнью аэронавта. Но машина держалась храбро. Каждая растяжка и стойка гудела и вибрировала, словно струны арфы, но было великолепно видеть, как, несмотря на все удары и трепку, она оставалась победительницей Природы и хозяйкой неба. Поистине, есть что-то божественное в самом человеке, раз он способен подняться над ограничениями, которые, казалось, наложило на него Творение, – и подняться благодаря такой самоотверженной, героической преданности, какую продемонстрировало это покорение воздуха. Говорите о вырождении человечества! Когда ещё в анналах нашего рода была написана подобная история?

Такие мысли были у меня в голове, пока я карабкался по этой чудовищной наклонной плоскости, когда ветер то бил мне в лицо, то свистел за ушами, а облачная страна внизу отдалилась на такое расстояние, что складки и холмы серебра сгладились в одну плоскую, сияющую равнину. Но внезапно я пережил нечто ужасное и беспрецедентное. Мне и раньше доводилось попадать в то, что наши соседи называют «турбийон», но никогда в таких масштабах. В той огромной, несущейся реке ветра, о которой я говорил, как оказалось, были свои водовороты, столь же чудовищные, как и она сама. Без малейшего предупреждения меня внезапно затянуло в самое сердце одного из них. Минуту или две я вращался с такой скоростью, что почти потерял сознание, а затем внезапно рухнул, левым крылом вперёд, в вакуумную воронку в центре. Я падал камнем и потерял почти тысячу футов. Только ремень удержал меня в кресле, и от удара и удушья я повис, полубессознательный, за бортом фюзеляжа. Но я всегда способен на предельное усилие – это моё единственное великое достоинство как авиатора. Я осознал, что спуск замедлился. Водоворот был скорее конусом, чем воронкой, и я достиг его вершины. Ужасным рывком, перенеся весь свой вес на одну сторону, я выровнял плоскости и отвёл нос машины от ветра. В одно мгновение я выскочил из вихрей и понёсся по небу. Затем, потрясённый, но победивший, я задрал нос и снова начал свой упорный подъём по спирали. Я сделал большой крюк, чтобы избежать опасной зоны водоворота, и вскоре благополучно оказался над ней. Сразу после часа дня я был на высоте двадцати одной тысячи футов над уровнем моря. К моей великой радости, я поднялся выше шторма, и с каждой сотней футов подъёма воздух становился всё тише. С другой стороны, было очень холодно, и я ощущал ту особую тошноту, которая сопровождает разрежение воздуха. Я впервые отвинтил мундштук моего кислородного мешка и время от времени делал глоток этого чудесного газа. Я чувствовал, как он растекается по моим венам, словно эликсир, и был возбуждён почти до опьянения. Я кричал и пел, взмывая вверх, в холодный, безмолвный внешний мир.

Мне совершенно ясно, что потеря сознания, постигшая Глейшера и, в меньшей степени, Коксвелла, когда в 1862 году они поднялись на воздушном шаре на высоту тридцати тысяч футов, была вызвана чрезвычайной скоростью вертикального подъёма. Если делать это по пологой траектории и постепенно привыкать к пониженному барометрическому давлению, таких ужасных симптомов не возникает. На той же огромной высоте я обнаружил, что даже без кислородного ингалятора могу дышать без особого труда. Однако было ужасно холодно, и мой термометр показывал ноль по Фаренгейту. В час тридцать я находился почти в семи милях над поверхностью земли и всё ещё уверенно поднимался. Однако я обнаружил, что разреженный воздух даёт заметно меньшую опору моим плоскостям, и из-за этого мне пришлось значительно уменьшить угол подъёма. Уже было ясно, что даже с моим лёгким весом и мощным двигателем впереди меня ждёт предел. Что ещё хуже, одна из моих свечей зажигания снова барахлила, и в двигателе случались перебои. Моё сердце сжалось от страха неудачи.

Примерно в это время со мной произошёл самый необыкновенный случай. Что-то пронеслось мимо меня с дымным следом и взорвалось с громким шипением, выпустив облако пара. На мгновение я не мог понять, что произошло. Затем я вспомнил, что Земля постоянно подвергается бомбардировке метеоритами и была бы едва обитаема, если бы они почти во всех случаях не превращались в пар в верхних слоях атмосферы. Вот новая опасность для высотного пилота, потому что ещё два пролетели мимо меня, когда я приближался к отметке в сорок тысяч футов. Не сомневаюсь, что на границе земной оболочки этот риск был бы весьма реальным.

Стрелка моего барографа показывала сорок одну тысячу триста футов, когда я осознал, что дальше подняться не смогу. Физически я ещё мог выдержать напряжение, но моя машина достигла своего предела. Разреженный воздух не давал крыльям надёжной опоры, малейший крен переходил в боковое скольжение, и она, казалось, вяло реагировала на управление. Возможно, будь двигатель в лучшем состоянии, ещё тысяча футов была бы нам по силам, но он всё ещё давал перебои, и два из десяти цилиндров, похоже, не работали. Если я ещё не достиг зоны, которую искал, то в этом полёте мне её уже не увидеть. Но не могло ли быть так, что я уже достиг её? Паря кругами, словно гигантский ястреб, на уровне сорока тысяч футов, я позволил моноплану лететь самому, а сам с помощью своего маннгеймского бинокля внимательно осмотрел окрестности. Небеса были совершенно чисты; не было и намёка на те опасности, которые я себе вообразил.

Я сказал, что парил кругами. Внезапно мне пришло в голову, что стоит сделать круг пошире и открыть новый воздушный путь. Если бы охотник вошёл в земные джунгли, он бы пробирался сквозь них, чтобы найти свою дичь. Мои рассуждения привели меня к мысли, что воздушные джунгли, которые я себе вообразил, лежат где-то над Уилтширом. Это должно быть к югу и западу от меня. Я определил направление по солнцу, так как компас был бесполезен, а земли не было видно – ничего, кроме далёкой, серебряной облачной равнины. Тем не менее, я как мог определил направление и держал курс. Я подсчитал, что запаса бензина хватит не более чем на час, но я мог позволить себе израсходовать его до последней капли, поскольку один великолепный планирующий спуск в любой момент мог доставить меня на землю.

Внезапно я заметил нечто новое. Воздух впереди потерял свою кристальную чистоту. Он был полон длинных, рваных клочьев чего-то, что я могу сравнить лишь с очень тонким сигаретным дымом. Он висел венками и спиралями, медленно поворачиваясь и извиваясь в солнечном свете. Когда моноплан пронёсся сквозь него, я ощутил слабый привкус масла на губах, а на деревянных частях машины появился жирный налёт. Казалось, в атмосфере взвешена какая-то бесконечно тонкая органическая материя. Жизни там не было. Это было нечто бесформенное и рассеянное, простирающееся на много квадратных акров и затем растворяющееся в пустоте. Нет, это не было жизнью. Но не могло ли это быть остатками жизни? А главное, не могло ли это быть пищей для жизни, для чудовищной жизни, подобно тому, как скромная океанская планктонная взвесь служит пищей для могучего кита? Эта мысль была у меня в голове, когда я поднял глаза и увидел самое чудесное зрелище, которое когда-либо видел человек. Смогу ли я передать его вам таким, каким я сам видел его в прошлый четверг?