По особо важным делам

Юрий Христинин

По особо важным делам

Находка в старом сарае

Дежурство подходит к концу. За его время мне удалось, наконец, благополучно дописать справку о закрытом неделю назад деле по двум квартирным кражам и выкурить полторы пачки на редкость вонючих сигарет какой-то заграничной марки. Последнее обстоятельство сделало совершенно неожиданно воздух в моём кабинете, маленьком и длинном, словно купе в вагоне, не совсем пригодным для дыхания. И я со вздохом решаюсь, предварительно пощупав рукой холодные в результате какой-то очередной аварии батареи отопления, открыть всё-таки форточку.

Накидываю на плечи пальто, подхожу к окну, решительно тяну за шпингалет: дым густой кручёной струёй ударяет из моего помещения наружу. Ещё, чего доброго, пожарные прикатят! Впрочем, я тут же успокаиваю себя мыслью: есть курильщики на свете почище моего! Я-то курю, в основном, от безделья, в часы дежурства. Вот мой начальник Иван Николаевич… Ого, скажу я вам! Во-первых, курит он только "Памир", во-вторых, курит его неограниченно. И у него в кабинете, когда он там восседает один, что называется, не продохнёшь. Перед приходом людей он, как правило, распахивает окно, чтобы никто, не приведи господь, не упал в обморок. Впрочем, от мыслей о вреде курения меня отвлекает стоящая за окном погода. До чего всё-таки капризен и неприятен декабрь в наших местах!

Только утром прошёл снег, а сейчас ветер уже посрывал его хлопья с окружающих наше здание деревьев, не оставив от него следа. Бедные тополя гнутся высокими тонкими ветвями к земле, и мне даже кажется, что я слышу, как они едва ли не человеческим языком чертыхаются от мороза. Прямо скажем, отвратительная нынче выдалась погода! Не случайно, наверное, говорят, что наш город по количеству ветреных дней в году занимает четвёртое место во всей европейской части Союза. И надо же родиться и жить именно в таком ветрогонном городе!

Я замечаю, как у меня снова начинает портиться поднявшееся было после окончания труда над бумажками настроение. И сам себе задаю вопрос: десять с лишним лет работы в качестве следователя по особо важным делам научили меня одной простой и мудрой истине. По закону подлости все чрезвычайные происшествия в городе случаются именно в такую вот отвратительную погоду, которую я так не люблю. Когда светит солнце и щебечут птички, никто не позовёт тебя на выезд. Но едва только заладит дождь, замолотит по асфальту со звоном град или посечёт снежная крупа – что-нибудь где-нибудь обязательно уж случится!

И сейчас, конечно же, будет именно так. Можно, наверное, домой и не собираться. . Придя к такому ценному логическому заключению, я с ненавистью смотрю на аппарат прямой связи с милицией. По внешнему виду он ничем не отличается от городского телефона, только чёрный. И в нём вместо диска номеронабирателя какая-то решёточка, за которой упрятано громкоговорящее устройство. По нему меня и вызывают в случае надобности.

Вообще-то, строго говоря, вся эта прямая связь не улучшила, а наоборот, заметно ухудшила мой контакт с начальством, ибо, несмотря на частые ремонты, ни единого слова, вырывающегося из него, я разобрать всё равно не могу. Поэтому, как только в чёрном аппарате раздаётся треск и неприятный грохот, напоминающий серию отдалённых взрывов малой мощности, я мгновенно срываю трубку, вскакиваю с места и говорю:

– Иду, уже иду! Сейчас буду!

И бегу к кабинету начальства, узнавать о том, что приготовила мне судьба вместо отдыха. Вот и сейчас моё помещение вновь наполняют те самые отдалённые взрывы. Я всё-таки вздрагиваю от неожиданности, закрываю форточку, чтобы её не разбил в моё отсутствие, как всегда, ветер, и бегу к Ивану Николаевичу.

– Вызывали, Иван Николаевич?

– Ага, – хмуро отвечает он. – Садись. Впрочем, – он закуривает свой традиционный "Памир", – чего уж тут рассиживаться? Вот адрес, там во дворе увидишь сарайчик, заброшенный такой. Бери машину и прихвати медика. Кто у нас сегодня? Субботина? Вот и бери Субботину. Ребята из отделения уже выехали, а прокурора поставили в известность, как водится, с опозданием. Там труп, понимаешь ли, обнаружен. Так что дело нам вести, хочешь-не хочешь. Потом доложишь свои соображения. И я, усмехаясь в душе своему неожиданно прорезавшемуся дару предвидения будущего, качу в машине к зданию железнодорожного вокзала.

Марина Васильевна Субботина со своим чемоданом разместилась на заднем сидении "Волги": ей там намного удобнее. Я скашиваю на неё глаза и который раз удивляюсь про себя: и что только прибило её к нашему беспокойному и ненадёжному берегу? Двадцать девять лет, весьма недурна, даже диплом, кажется, с отличием. Ей бы людей лечить и получать от них благодарности через местную печать, а она с нами в грязи ковыряется…

Шофёр Володя по записке быстро находит требуемый адрес – слева от вокзала, приблизительно в километре. Дома здесь стоят старые, трёхэтажные. Когда-то, лет двадцать назад, они были едва ли не лучшими в городе: их построило железнодорожное ведомство для своих работников. С годами дома довольно заметно поизносились: от заборов вокруг них не осталось и следа, кроме торчащих кое-где из земли бетонных обшарпанных тумб. Посреди неухоженного двора стоят несколько заброшенных стареньких сараев: с переводом квартир на газовое отопление потребность в них просто-напросто отпала, и хозяева сочли за благо от них отказаться. Кирпичи, из которых сложены стены сарайчиков, со временем стали почти чёрными. Это немудрено – железнодорожная ветка в какой-то сотне метров, а по ней ведь в своё время бегали паровозы. Летели гарь, копоть, стоял дикий шум… И как только жили здесь люди? Впрочем, они и сейчас живут. Правда, нет того шума, нет той копоти, от дороги дома отделяет и полоска выросших деревьев. Но и комфорта особого тут, конечно, тоже нет и в помине…

У одного из сараев толпятся люди. И я без всякого труда понимаю: мне всегда туда, где толпа, свалка, разные неприятности.

– Разрешите, граждане, разрешите же, бога ради! – Я откровенно оттесняю плечом от входа какую-то любопытную женщину, у которой пальто надето прямо поверх комбинации. – Пардон, но, может быть, вы сами поведёте следствие дальше? Если да, то я могу быть свободен?

Женщина с возмущением смотрит на меня и громко фыркает:

– Тоже мне! – бормочет она. – У людей горе, а он со своими шуточками суётся…

Но женщина – женщиной, следствие она, несмотря на всю её готовность к этому, не поведёт, и значит, никакой ответственности за него нести не будет. И, как ни печально, за конечные результаты будут спрашивать всё-таки с меня. Учитывая это, я, вместо приветствия, говорю стоящим здесь двум милицейским сержантам:

– Что продаёте, мальчики? Чем по случаю торгуете? Ах, ничем? Ну, тогда полагаю, что устроенная вами кутерьма здесь ни к чему. Оставьте понятых, а остальным гражданам доходчиво поясните, что мы их ни в коем случае не задерживаем. Кто желает нам что сообщить – пожалуйста, милости просим через часик. К кому будет надо – сами наведаемся, без особого приглашения. Ясно?

Сержанты недовольно козыряют: им, разумеется, ясно. А я вхожу, согнувшись в три погибели, чтобы не удариться о низкую притолоку, в сарай. Здесь полумрак, несколько человек стоят в углу, что-то пристально рассматривая. Наверное, это "что-то" и есть тот самый труп, по случаю которого мы все здесь собрались вместе.

Поздоровавшись с офицерами милиции, я отзываю в сторону фотографа:

– Снимки чтоб были сегодня же, – прошу его. – Надо составить альбом как можно скорее.

И уж потом принимаюсь за работу. Работа же пока заключается в рассматривании всего, что только можно здесь рассмотреть. И я добросовестно окидываю взглядом пыльные стены, покрытую морозным инеем паутину в углу. А под ней, под этой самой паутиной, и лежит человек. Собственно, это даже и не человек вовсе, а только его останки. Почти неузнаваемые останки.

Я не считаю себя неврастеником, не видевшим в жизни трупа, но тут, признаюсь, чувствую себя не совсем в своей тарелке. Прямо скажем, произошло нечто ужасное, граничащее с вандализмом…

Через несколько минут понимаю: лежащий передо мной человек был, по всей вероятности, убит на этом самом месте, а потом, судя по запаху, труп его облили керосином и сожгли. Последнее обстоятельство позволило скрыть все или почти все следы преступления. Если они, разумеется, были как таковые.

Мнениями обмениваемся тише даже, чем вполголоса: в доме повешенного не принято говорить о верёвке, ставшей причиной его гибели. А тут… тут вообще – дело особое.

Не знаю, как у кого, но у меня лично каждый раз при виде человека, погибшего насильственной смертью, в душе возникает чувство какой-то озлобленности. И я уж не хочу потом думать об отдыхе, о еде, о различных, по крайней мере до окончания следствия, развлечениях. До тех самых пор, пока преступник не окажется под надёжным замком в ближайшем к нему отделении милиции. Думаю, что точно такие же чувства переживают и все другие оперативники.

Дав несколько указаний фотографу – Иван Николаевич у нас особенно любит узловые снимки с места происшествия – я допускаю к трупу медика. Марина Васильевна несколько мгновений колдует над ним, а потом, не оборачиваясь, коротко бросает:

– Первое. Пострадавший – мужчина.

Ценнейший вывод! Можно подумать, что я сам не вижу этого по общим очертаниям трупа, по его размерам, наконец! Тихонько вздыхаю, но недовольства вслух не высказываю: Субботина – неглупый человек, она знает, что именно меня интересует.

– Смерть наступила давно, – негромко, и даже с некоторым сомнением в голосе произносит она. – Во всяком случае, судя по степени окоченения, не ранее двадцати – двадцати пяти часов назад.

Она снова склоняется над трупом.

– Скорее всего, смерть наступила в результате удара твёрдым тупым предметом в область затылка… Даже не одного, а двух ударов… А воздействие огнём – это уже посмертное… Впрочем, обо всём этом можно будет судить более подробно после вскрытия. С актом особеннотя нуть не буду, зная нетерпеливость следователя Нечаева.

А это уже в мой огород булыжник! Но что поделаешь: в подобных вещах спешка, на мой взгляд, тоже полезна. Умная, конечно, спешка… Я ещё раз осматриваю труп, изуродованное до неузнаваемости лицо. Одет он в какое-то подобие куртки, сгоревшей, разумеется. Только в нескольких местах под руками и спиной сохранились кусочки ткани – какого-то удивительного вельвета – широкие рубчики на нем чередуются с парными узкими. На левой ноге – остаток коричневого туфля. В нём – остаток красного носка, и… пожалуй, всё! С огорчением констатирую, что для проведения опознания трупа этого крайне недостаточно. Что и говорить, придётся. видно, на сей раз несколько туго…

Осмотр сарайчика и прилегающих к нему окрестностей не даёт ровно никакого результата, ведь ещё два часа назад в городе выпал свежий снег. Если даже и были какие-то следы, то теперь от них, за двадцать часов, прошедших после гибели человека, не осталось даже воспоминаний. Тяжёлый случай, на редкость тяжёлый и. . неприятный. Я представил себе, как снимет со вздохом очки Иван Николаевич, протрёт их круглые старомодные стёклышки и скажет:

– Вот, молодой человек, в одна тысяча восемьсот… году тоже был подобный случай. И наши с вами коллеги, представьте, его раскрыли. Между прочим, у них не было всего того, что имеем мы с вами – знаний и опыта многих поколений криминалистов и следователей, техники. Паспортной системы, наконец! Но у них были, в отличие от некоторых, головы на плечах, не правда ли? А мы с вами…

Иван Николаевич хранит в своей большой седой голове, наверное, всю историю советской и зарубежной криминалистики и сыска. И, признаюсь, иногда его послушать просто-таки интересно. А иногда… О, иногда это просто ужасно!

Убедившись, что из осмотра места происшествия, кажется, уже нечего больше выжать, я даю разрешение убрать труп в кузов машины для последующей отправки в прозекторское отделение. Его уносят, а я приступаю к тому этапу осмотра, что называется у нас в обиходе "целованием пыли".

Говорят, что в древней Японии подданные императора в знак особого его к ним расположения могли быть допущены к подножию трона властителя поднебесной империи для того, чтобы слизывать пыль с пола. Нечто подобное, помнится, я читал когда-то сам в "Путешествиях Гулливера". Так вот: у нас происходит что-то аналогичное. С той только разницей, что после выноса трупа мы ползаем на коленках вокруг места, где он лежал, пытаясь высмотреть в пыли нечто такое… такое.... эдакое, одним словом! Как правило, между прочим, из этого ничего не выходит, но иногда всё-таки удаётся найти какую-нибудь зацепку. Какой-нибудь ключик, болтик, бумажку. . И представьте себе моё волнение, когда я и вправду вижу на полу бумажку! Вернее, даже не бумажку, а кусочек обгоревшего по краям картона. Бережно, словно он сделан руками первобытного человека, я поднимаю его с каменного пола. Ко мне наклоняется капитан Герасимов.

– Что такое? – удивлённо спрашивает он. Но я молчу. Молчу потому, что не в силах ничего ответить: неужели в самом деле на свете случаются подобные удачи? Дело в том, что в руках у меня – и не надо особо светлого ума, чтобы понять это – обрывок студенческого билета. И я чётко вижу два фрагмента слов, набранных сверху типографским шрифтом: "Баки… коопе…" Третье слово написано от руки, и оно, несомненно, представляет собой ничто иное, как фамилию владельца билета – "Гусейн…"

Поползав для приличия по полу ещё несколько минут, и убедившись в полной бесплодности дальнейшего продолжения подобного занятия, я сажусь в машину. По пути завожу Марину Васильевну в её хозяйство и, не удержавшись, чтобы не улыбнуться, как бы между прочим спрашиваю:

– Так говорите, мужчина? А вы уверены?

Она на мгновение застывает прямо на подножке автомашины.

– Конечно, – говорит, наконец, без тени иронии она. – А вы, может быть, придерживаетесь другого мнения?

– Боже упаси! – восклицаю я. – Пусть уж он будет мужчиной.

Субботина нервно передёргивает плечами и уходит: её ждёт серьёзная работа, и моё ехидство, конечно же, кажется ей совершенно неуместным. Да я и сам так считаю, но что поделаешь, не всегда могу держать язык за зубами!

Через несколько минут Володя лихо осаживает "Волгу" у нашего родного подъезда, и, кивнув встретившемуся на лестнице знакомому, я взлетаю на третий этаж, прямо к кабинету Ивана Николаевича:

– Разрешите?

– Разрешаю, – кивает он, отравляя воздух "Памиром", – и с нетерпением жду, дорогой Андрей Петрович, вашего доклада. Может, закуришь? – он подсовывает мне пачку и нажимает на кнопку звонка. – Давай заодно пригласим сюда и Сергеева. Он, возможно, окажется нелишним в нашем деле.

Как только следователь Сергеев появляется на пороге, Иван Николаевич поворачивается ко мне:

– Давай, Андрей, с самого начала давай. Старайся только ничего не упустить. Ни одной ерунденции!

Я привык к подобной манере разговора своего начальника: он частенько путает по отношению к нам, своим подчинённым, обращения "ты" и "вы". В обиходе обычно применяет первое, по делам службы – второе. Но нет ведь правил без исключений! И сейчас, несомненно, мы имеем дело с одним из них.

– Слушаю вас, – повторяет Иван Николаевич. – Чего не куришь?

– Крепковаты, – говорю, как бы с сожалением. – Если позволите, я свои, "Стюардессу".

– "Стюардессу"…– бормочет Иван Николаевич. – Молодёжь-то хлипкая нынче какая пошла, даже "Памир" для них крепковат. А "Армейские" вы курили? Вот мне, между прочим, уже…

– Пятьдесят четыре года! – хором подсказываем мы с капитаном Сергеевым.

– Вот именно, что пятьдесят четыре, – улыбается, нисколько не обижаясь, Иван Николаевич. – Но, как говорят, вернёмся к нашим баранам. Ближе к делу. А в данный момент и того проще: ближе к телу. Что оно за тело-то?

Я подробно докладываю. Иван Николаевич, как всегда, сосредоточенно слушает, кивая в наиболее любопытных, на его взгляд, местах рассказа головой. Перед ним лежит на чистом листе бумаги шариковая ручка, но он ничего не записывает. И мы этому не удивляемся: память у него такая, что всем только пожелать приходится. Ни одна деталь не ускользает от его внимания, ни одна "ерунденция" не будет забыта или упущена.

– Так, так, – задумчиво говорит он, вертя в руках заветный кусочек картона. – Это – немедленно в научно-технический отдел. И сразу же – запросы. Впрочем, не мне тебя учить, сам уже не маленький. Дело, судя по всему, несложное, и через несколько дней мы его прикроем. А раз так, то не вижу больше никаких оснований тебя задерживать. Иди, отдыхай после дежурства. Всё равно до заключения НТО и акта судебно-медицинской экспертизы тебе здесь делать нечего. Ясно, что перед нами – студенческий билет Бакинского кооперативного института или техникума. А добавить окончание к фамилии, по-моему, ничего не стоит. Всего две буквы – и мы можем иметь владельца этого билета по фамилии Гусейнов. Он, скорее всего, и будет либо убитым, либо убийцей. Третьего, что называется, не дано.

Иван Николаевич смотрит на меня несколько иронически, и я понимаю: рядовое-прерядовое дело. Старик, как всегда, хочет исподволь выпытать моё первое мнение о случившемся. И для этого пускает в ход эдакую вот прямолинейность. Я всё это прекрасно понимаю, но… как, всегда, не могу удержаться.

– А вдруг третье всё-таки дано? – говорю я, стараясь не повышать от волнения голос. – Тогда, возможно, что нам нескольких дней и не хватит? Больно много здесь непонятного. Да и из вещественных доказательств с одним туфлем и в одном красном носке далеко не протопаешь. Как тут наверняка установить личность погибшего?

Иван Николаевич одобрительно смотрит на меня, кивает головой и говорит:

– Вот, между прочим, аналогичный случай имел место во Франции ещё в тысяча восемьсот восемьдесят девятом году, – я почувствовал, как меня толкнул под столом ногой Сергеев и бесцеремонно отплатил ему тою же монетою. – Так вот, значит. Тогда один ловкач по фамилии Эйро убил человека по фамилии Гуфе. Труп был сброшен им в водоём и разложился до полной неузнаваемости. Профессор кафедры судебной медицины Лионского университета Александр Лакассань сумел всё-таки идентифицировать труп только по костям. Представляете?

– Представляем, – ответил я. – Так ведь то был Лакассань, а у нас, между прочим, некто Субботина. Она к Лионскому университету, как мне кажется, никакого отношения отродясь не имела.

Кажется, я все же ляпнул нечто не совсем удачное. Потому, что Иван Николаевич назидательно поднимает палец и считает своим административным долгом вновь сослаться на историю.

– А ровно сорок лет спустя, в тысяча девятьсот двадцать девятом году, – продолжает он ровным голосом, попыхивая "Памиром", – ещё один ловкач по фамилии Тецнер из Лейпцига убил встретившегося ему по пути рабочего, усадил труп за руль собственной машины и поджёг её. Инсценировав таким образом свою собственную смерть, он хотел руками жены получить огромную страховую сумму за свою гибель. Представляете – случай почти аналогичен нашему: полное обезображивание черт лица. И профессор Рихард Кокель сумел-таки доказать, что убитый – ни в коем случае не Тецнер! Дальнейшие розыски полностью подтвердили его правоту. . Так вот, о чём я хочу вам сказать. В те времена ведь не было условий, которые созданы сейчас для нас с вами. С нами наука, с нами общественность! Паспортная система, наконец, существует! Неужели же мы не сможем быстро ответить на вопрос: кто такой наш этот неведомый Гусейнов – убитый или убийца?

Он откладывает в сторону очки:

– А теперь, пареньки, будем говорить серьёзно. Ты, Сергеев, поступаешь с этого самого часа в распоряжение Нечаева. Утром попрошу представить мне оперативно-розыскной план по раскрытию преступления в целом, а детально – по установлению личности пострадавшего. Докладывать о ходе расследования прошу дважды в день, как принято. И ещё… – Иван Николаевич на секунду умолкает, а потом вдруг каким-то странно дрогнувшим голосом добавляет. – Мы ведь этого подлеца должны разыскать как можно скорее. О случившемся знает очень широкий круг людей. И люди эти будут ждать от нас немедленного раскрытия преступления. Иначе ведь они просто перестанут верить в наши силы и возможности. А это – страшное дело! И я хочу, чтобы вы имели это ввиду особо. Так что поработайте, пареньки, как следует. А потом я вам дам за переработанные дни или ещё как ваши труды компенсирую… В Домбай смотаетесь, ещё там куда… Лады, пареньки?

Возвращаясь поздно вечером домой, я невольно улыбаюсь: в который уже раз мне обещана эта никому неведомая компенсация! Странный человек мой шеф, он же сам в неё не верит, и сам, кстати, ею никогда не пользовался. Наверное, и мне не суждено тоже. Кто знает, может быть, именно от предчувствия этого я так и не люблю плохую погоду!

Третье дано

Перед тем, как отправиться к Ивану Николаевичу с проектом нашего оперативно-розыскного плана, я созваниваюсь с Субботиной и прошу её ускорить составление акта.

– Между прочим, – отвечает она, – к вашему сведению, я уже в пальто.

– Какое удивительное совпадение, – с притворной радостью отвечаю я, – у нас тоже не топят, очень холодно. Но что из этого вытекает?

– Вам, я уверена, нельзя работать следователем, – звучит в трубке. – Вы должны знать, что занимаете явно не своё место, если не можете понять и сделать столь простого вывода из обычного житейского факта. А заключается он как раз в том, что в данный момент я уже выезжаю к вам. И, разумеется, не с пустыми руками и не ради удовольствия видеть вас. Через несколько минут Субботина и вправду появляется у меня, усаживается на стул возле моего стола, тянет из моей пачки сигарету, хватает мои спички.

– Погодка сегодня, – передёргивает она тонкими плечами.

– А что погодка, – не удерживаюсь я в отместку за столь бесцеремонное поведение. – Надеюсь, она не слишком сказывается на общем самочувствии ваших пациентов?

– О, конечно, – почему-то смеётся Субботина, – мои покойнички чувствуют себя, несмотря на смену атмосферного давления, вполне хорошо! – она с наслаждением выпускает из носа дым. Потом – из левого угла пухлых напомаженных губ. – Признайтесь, Нечаев, за что всё-таки вы меня полюбили?

Я несколько теряюсь, а она продолжает:

– В том, что вы меня любите, нет никакого сомнения, даже не отрекайтесь. Знаете, как в школе? Там всегда мальчишки дёргают за косы именно своих избранниц, чтобы обратить на себя их особое внимание. Образно говоря, вы тоже постоянно дёргаете меня за косички. Вот я и спрашиваю вас: за что такая страстная любовь?

– За вашу человечность, – проникновенно отвечаю я, – за то, что вы -единственный во всем городе врач, на которого ещё не пожаловался ни один из ваших пациентов.

– Ну, погодите, – улыбается она, – когда вы попадёте ко мне в руки, уж я с вами посчитаюсь!

– Значит, я буду первым, кто принесёт на вас жалобу. К престолугосподню, разумеется…

На этом наша "физкультминутка" кончается, Субботина гасит сигарету о пепельницу и достаёт из портфеля акт – довольно объёмистое произведение.

– Вам прочитать или сами изволите, уважаемый Андрей Петрович?

– Лучше прокомментировать, – не принимаю я предложенного тона. – Знаете, как Николай Озеров по телевидению. Так вот, будем считать, что передачу я уже видел вчера, а текст к ней вы воспроизводите сегодня.

– Как всегда, стало быть. Ваши методы неизменны, хотя всё остальное в мире течёт и изменяется… – она кивает в знак согласия головой, на которой я, к своему несказанному удивлению, вдруг замечаю уложенные кольцом толстые-претолстые косы. Это в наше-то время! И удивляюсь ещё больше: почему я их раньше не видел?

– Почём штука? – показываю я на косы пальцем. – Ещё там такие есть, где эти купили?

Она хмурится:

– Может быть, всё-таки хватит?

Нет, не современная она особа, Субботина. У современных девушек кос нет. У них на голове просто скирда лакированной соломы…

– Итак, – говорит она, – первый вопрос, конечно, который вас волнует, касается времени гибели пострадавшего.

– Волнует, – соглашаюсь я. – И ещё как волнует!

– Отвечаю: около суток до момента обнаружения. Стало быть, поздно-поздно вечером шестнадцатого декабря. Убитому, судя по общему развитию тела, состоянию зубов и костей, около двадцати пяти лет. Сердце и другие внутренние органы без патологических изменений. Погибший был совершенно здоровым человеком. Смерть, как я и предполагала, наступила в результате двух ударов тяжёлым тупым предметом в затылочную часть головы. Сжигание трупа произведено посмертно, примерно через час после гибели. В момент смерти пострадавший находился в состоянии сильного алкогольного опьянения. Кроме того, – Субботина торжественно перелистывает своё произведение, – интересная деталь. Да, рост человека – сто семьдесят девять сантиметров… По следам, оставшимся во рту убитого, можно судить о том, что кто-то, вероятнее всего, преступник, сорвал с его зубов две коронки из ценного металла. Тоже посмертно. Да… Лабораторный анализ дал заключение на золото.