Там, где гаснут звёзды

– Я думала, мы друзья. А ты вот так… – я показательно надула щеки и скрестила руки на груди, изображая детскую обиду.

Он промолчал, словно погрузилсяв глубокие раздумья. Но в этом молчании больше не было прежнего напряжения или раздражения. Мне даже показалось, что уголки его губ слегка приподнялись вверх в еле заметной, но все же настоящей улыбке.

Так мы сидели некоторое время, не говоря ни единого слова. Но эта тишина была вовсе не гнетущей, как раньше, а мягкой и уютной, нарушаемой лишь тихим скрипом ржавых качелей. В груди разлилось тёплое, обволакивающее чувство, и я словно забыла обо всех тревогах, мучивших меня до этого. Будто мир вокруг остановился. Существовали лишь мы с Яном и старая детская площадка.

Вдруг наш маленький тихий мирок нарушил резкий и громкий звонок телефона Яна, вырвались меня из забытья и вернувший в суровую реальность. Он отошёл подальше, чтобы поговорить. По всей видимости, ему позвонила волнующаяся мама, чтобы узнать, как дела. Я ему даже завидовала. Моя мать никогда мне не звонила, ведь ей никогда не было до меня дела. Как только поняла, что мне снова нужно вернуться в этот ледяной ад, на меня нахлынуло тоскливое, всепоглощающее уныние. Но ничего не поделать, всё хорошее когда-то заканчивается. Эта многострадальная детская площадка снова мне об этом безжалостно напомнила.

Я подошла к месту, где стоял Ян, и легонько дотронулась рукой его плеча.

– Спасибо, что проводил, – шёпотом проговорила я, натянув на лицо вымученную улыбку. – Отсюда я сама дойду.

Ян, держа телефон у своего уха, недоуменно посмотрел на меня. Он буркнул в трубку что-то вроде "Потом перезвоню" и завершил звонок.

– Ты уверена? – спросил он, как всегда коротко и лаконично, но в самую суть.

В его глазах читалось искреннее, неподдельное беспокойство, от которогомне становилось не по себе. Он видел меня насквозь.

– Не волнуйся, – я слегка подтолкнула его в плечо, стараясь выглядеть беспечной. – Иди уже.

Видя, как Ян волнуется за меня, мне стало невыносимо стыдно. То ли за то, что, рассказав ему всю свою подноготную, обнажив свои раны, я выставила себя полной размазнёй, то ли за то, что обрекла его – человека добрейшей души – переживать обо мне.

– Всё со мной нормально будет. В конце концов, это мой дом. – Не решаясь посмотреть в его искренние и оттого пугающие меня глаза, я развернулась в сторону дома.

– Ещё увидимся, – отрезала я резко и побежала прочь, как можно быстрее, оставив Яна позади.

Казалось, еще мгновение, и я не смогу просто уйти. Буду умолять остаться в его доме, давя на жалость. Но я не могла так поступить с наивным, добрым Яном, ведь он был единственным, кто принял мою слабость без осуждения.

Мне просто нельзя проникаться его добротой, иначе я не смогу вернуться к своей привычной жизни в бесчувственных, холодных стенах нашего дома.

Глава 6

Я застыла перед траурно-чёрными воротами нашего частного дома, фасад которого уже начал покрываться змеящимися трещинами. Бежевая, облупившаяся краска двухэтажного особняка в вычурном псевдоклассическом стиле вкупе с заросшим неухоженным внутренним двориком кричал о наплевательском отношении всех проживающих к этому месту. Никому не было дела до того, что здание разрушается буквально на глазах – мы негласно решили этого факта не замечать. Довольно иронично.

Окинув тоскливым взглядом всю эту брошенную на произвол судьбы, огромную территорию, я лишь обессилено выдохнула, уже предвкушая, что меня ждёт дома. Явно ничего хорошего – только холод и боль.

Собрав последние крупицы воли в кулак, я позвонила в дверной звонок. Резкий, противный, режущий уши звук разорвал тишину. Вскоре ворота медленно, с тяжелым скрипом открылись, впуская меня в мир холодных родных стен.

"Мать должна быть на работе. Так что я пока могу расслабиться", – с облегчением подумалось мне. Но не тут-то было.

На пороге меня встретил брат, всем своим видом источая неприкрытое, ядовитое недовольство. Обычно холодный, серьёзный голубоглазый блондин, сейчас он выглядел ужасающе: брови насупились, образуя на лбу глубокие, характерные складки, а рот перекосило в неестественной, уродливой гримасе – уголки губ сильно опустились вниз. Прищуренным взглядом, брезгливым до ужаса, он осмотрел меня с ног до головы, словно я была самой отвратительной вещью на свете.

– И где ты была? – бросил он, его голос был резким, пропитанным явным пренебрежением.

Брат явно смотрел на меня свысока, решив предстать в роли строгого воспитателя и прочитать мне лекцию о моём недостойном поведении, что меня неимоверно разозлило. Но в этот раз я не хотела выяснять отношения, не желала вступать в эту бессмысленную перепалку. У меня просто не было сил на какие-либо перемолвки, я была истощена.

– Не твоё дело, – прыснула я сквозь стиснутые зубы, обходя его, стараясь даже не касаться.

Не намереваясь слушать его надоедливые нотации, я хотела проскользнуть на второй этаж, в спасительную тишину своей комнаты, но он мгновенно схватил меня за руку, вцепившись мертвой хваткой.

– Ты хоть понимаешь, что наделала? – Его голос сорвался на крик, полный обвинения, но затем неожиданно затих, переходя на хриплый, надрывный шёпот. – Мама… Вчера всю ночь не спала. Плакала из-за тебя…

Делая длинную, нарочитую паузу после каждого слова, он будто намеренно пытался вызвать во мне жалость, играя на моих чувствах. Но для меня его слова звучали как самая изощренная издёвка, горькая насмешка. Я ни за что не поверю в то, что эта бесчувственная, холодная, словно лёд, женщина могла плакать. Тем более из-за меня – той, кого она презирает всей душой.

– Если у тебя есть хоть толика сочувствия… – продолжал он, и в его голосе появилась дрожь и, уже не высокомерная, а умоляющая, почти отчаянная интонация. – Прошу, прекрати изводить маму… Ей и так плохо. Разве ты не видишь?

Максим поднял на меня глаза, полные искренней мольбы, его взгляд был пронзительным, незнакомым. Никогда раньше я не видела его таким, настолько обнаженным в своих чувствах. На мгновение я впала в ступор, но тут же опомнилась. Чувства, что замалчивались долгие годы, вдруг нахлынули с новой, сокрушительной силой.

– Всегда мама, мама, мама… – Горечь обиды сковала мою грудь, сдавливая с такой невыносимой болью, что даже вздохнуть было тяжело. – А ты хоть раз подумал обо мне?

Глаза мгновенно заполнили слёзы, вот-вот готовые хлынуть бурным ручьем, но я сдерживалась из последних сил, кусая губы, чтобы не заплакать при нём. – Каково мне выслушивать все её ядовитые нападки? Каково терпеть унижения? Хотя бы раз… – я запнулась, захлебываясь эмоциями, не сумев договорить то, что хотела. В горле встал удушающий ком, не дававший произнести ни слова.

Максим же, явно не ожидавший такого эмоционального ответа, растерялся и неосознанно ослабил хватку на моей руке. Я воспользовалась этим и, резко вырвав её, бросилась бежать наверх, прочь от него. Я не желала, нет, просто не могла продолжать разговор. Я слишком устала, чтобы что-то доказывать тому, кто не хочет принимать мою точку зрения, кто упрямо закрывает глаза на правду.

***

Мы с братом обычно не ругались открыто, избегали конфликтов. Но и в хороших отношениях не были. Всё-таки мы были по разные стороны баррикад: он за мать, я за отца. Непримиримые противники.

Максим в целом был человеком неоднозначным, полным противоречий – вот в один момент сочувствует и искренне переживает, а в другой бесчувственно наблюдает со стороны. В школе он строил из себя идеального, примерного ученика, серьёзного и мудрого не по годам, а дома порой вёл себя как напыщенный индюк, несносный и заносчивый. Уж очень он любил меня поучать, о том, как правильно себя вести. Иногда было забавно наблюдать за эти театральным представлением, а иногда невероятно бесило.

Однако к Максиму я ненависти не питала. Я просто не могла постичь, что творится в его голове. Он, наверняка, думал так же про меня.

Родные по крови, мы были абсолютно чужими друг для друга – разные увлечения, разные характеры, разное мировоззрение. Хоть у нас всего год разницы, между нами разверзлась широкая бездонная пропасть, которую никто из нас даже не пытался преодолеть.

Он был непоколебимым рыцарем матери, всегда на её стороне, оправдывая любой её поступок, каким бы чудовищным он ни был. Но при этом, я бы не сказала, что он пылал к ней сильной любовью. Его забота была невидимой, если вообще существовала, я никогда не видела ни единого тёплого жеста с его стороны. Но отчего нам – детям, что не знали любви – разбираться в истинных проявлениях заботы?

Как бы то ни было, Максим никогда, ни разу за меня не вступался, оставаясь безмолвным зрителем моей боли. Он всегда закрывал уши на мои оправдания, презирал все мои отчаянные попытки защитить себя в бурных словесных баталиях с матерью. Его стандартная фраза, произнесённая с ледяным равнодушием, всегда била больнее всего: "Неужели ты не могла промолчать?" Будто это я была источником всех бед, а не мать – главный зачинщик всего ада. Он просто не мог, или не хотел, понять мою глубокую, разъедающую боль, как я страдала, будучи постоянным козлом отпущения, мишенью для её гнева. Единственное, что его волновало – это нерушимое собственное благополучие, его личный покой. К нему-то мать никогда не цеплялась, он был неприкосновенен. Максима, в конце концов, понять можно. Он просто хотел, чтобы эти бесконечные, выматывающие скандалы прекратились. Прямо как и я.

Если бы я могла, я бы давно, без оглядки, бежала из этого ненавистного, душащего меня дома. Но пока это, к сожалению, невозможно. Благо, терпеть осталось недолго: всего лишь несколько месяцев. В этом году я заканчиваю одиннадцатый класс. Скоро, совсем скоро, я вздохну свободно – поступлю в московский университет и наконец-то перееду к папе. И тогда я больше никогда, ни за что на свете, не вернусь в этот захудалый, пыльный городишко и в этот ненавистный, проклятый дом. Никогда.

***

Открыв дверь своей комнаты, я шагнула в ледяное, стерильное пространство. Здесь не было ни единого намёка на тот разрушительный хаос, который устроила мать вчера – всё было идеально убрано, расставлено по полочкам, словно и не было погрома. Только не было больше моих вещей – ни стопок любимых книг, ни исписанных блокнотов с заветными мыслями, ни дорогого сердцу, бесценного папиного телескопа. Всё это, должно быть, покоится сейчас на бездушной помойке, выброшенное, как ненужный мусор. Опираясь на комнатную дверь, я обессилено сползла по ней вниз. Присев, я обхватила колени дрожащими руками и тихо, беззвучно заплакала, слезы текли, обжигая кожу. Все чувства смешались в один болезненный, запутанный клубок, и я даже не понимала, что сейчас ощущаю. Грусть? Обида? Гнев? Я даже не хотела задумываться. Что я знала наверняка, так это то, что я невыносимо устала. От всего и сразу, от каждого вздоха, от каждой мысли.

Мне хотелось сейчас просто закрыть глаза навсегда и уйти в спасительное небытие. Чтобы больше ничего не чувствовать, ни о чём не переживать, ни о чём не думать, чтобы просто исчезнуть…

Внезапно ко мне пришло осознание, что я всё ещё нахожусь в куртке Яна. И отчего-то мгновенно стало так тепло – как будто внутри меня затеплился крошечный, но упорный огонёк надежды, и мне подумалось: "А может, всё не так уж и плохо?" Я не стала её снимать. Хотела ещё немного погреться в этом драгоценном тепле, в этом хрупком моменте покоя. Древесный аромат, исходящий от куртки Яна, терпкий и успокаивающий, каким-то невообразимым образом умиротворял и убаюкивал. Поддавшись всепоглощающей усталости, я закрыла глаза и безвольно упала в нежные объятья сладкого сна.

Глава 7

Мгла окутывала всё вокруг. Но она была не пустой, а усыпанной мириадами ярких, искрящихся звёзд – таких невероятно близких, будто можно протянуть руку и коснуться их, и в то же время непостижимо далёких, хранящих свои тайны. Папа, высокий и величественный, по сравнению с маленькой мной, но так нелепо склонившийся над массивным, старым телескопом, тихонько бурчал что-то себе под нос. Его пальцы ловко, но бережно настраивали линзы. А я стояла рядом, словно призрачный наблюдатель, затаив дыхание, сердце колотилось от предвкушения.

– Ну что, моя маленькая звёздочка, готова? – Его голос, растворяясь в бархате ночи, звучал так мягко, почти ласково, когда он наконец выпрямился и повернулся ко мне. В его глазах, обычно сосредоточенных и серьёзных, как у мудреца, теперь читалось какое-то новое, неизвестное любопытство – глаза буквально светились изнутри от счастья, словно он сам был ребёнком.

Я энергично закивала, моя улыбка расцвела на лице, широко и сияюще.

– Смотри сюда, – он осторожно, с нежностью взял мою маленькую ладошку в свою большую, невероятно тёплую руку. Он медленно, бережно подвёл меня к окуляру, и я, встав на самые цыпочки, прижалась щекой к холодному, шершавому металлу.

Сначала я видела только бесформенное, размытое пятно, сплошную темноту. Я разочарованно нахмурилась:

– Ничего не вижу, папа! – возмущённо воскликнула я, надув щёки.

Он тихо, мелодично рассмеялся, но мне вовсе не было обидно. Наоборот, его обволакивающий, приятный смех, словно тёплый плед, успокаивал и убаюкивал.

– Терпение, звёздочка. Космос не торопится раскрывать свои секреты. – Он снова наклонился над телескопом, его пальцы снова задвигались, подкручивая что-то неуловимое. – Вот так… А теперь попробуй ещё раз.

Я снова прижалась к окуляру, затаив дыхание. И вдруг… Вместо бессмысленного размытого пятна передо мной предстала Луна. Она царственно висела в чернильной, бездонной пустоте, огромная, величественная, такая близкая, будто я могла протянуть руку и потрогать её сияющую поверхность. Это было настолько невероятно, настолько захватывающе, что у меня перехватило дыхание.

– Вау… – выдохнула я, пораженная до глубины души, прижимаясь к телескопу всем телом, словно боясь, что это волшебное видение исчезнет в одно мгновение.

Папа осторожно положил руку мне на плечо. Его прикосновение было лёгким, почти невесомым, но ощутимым. Я знала, что он здесь. Он рядом, его присутствие было источником незыблемой силы.

– Видишь? Космос всегда ждёт тех, кто готов смотреть внимательно. Он полон чудес.

Я не могла оторваться от окуляра, зачарованная, поглощённая этим зрелищем. В этот момент мира вокруг, казалось, не существовало. Были только я, мой папа и эта огромная, сияющая Луна в старом, потёртом, но таком волшебном телескопе.

***

Я резко открыла глаза, и первая мысль, что пронзила меня, была о тёплом, но далёком воспоминании, растворившемся в тумане сонного видения. По щеке медленно покатилась слеза, оставляя мокрую, обжигающую дорожку. И вот снова мне приснился сон про папу. Однако в этот раз он был таким приятным, таким нежным, оставляющим тёплое, ласковое послевкусие. В груди пульсировал жар, поначалу приятный, но с каждой секундой он становился всё сильнее, распростряняясь по всему телу – от самой макушки до кончиков пальцев ног. Я спешно, почти в панике, сняла куртку Яна, в которой я, по собственной глупости, уснула. В попытке вырваться из этого жаркого плена, будто из огненной печи, я судорожно расстёгивала замок на куртке ослабленными, дрожащими руками. Я вдруг ощутила в горле жжение, настолько сильное, что было трудно даже вздохнуть. Голова раскалывалась от боли, отдавая пульсирующими ударами в виски. Наконец, справившись с такой, казалось бы, пустяковой задачей по снятию верхней одежды, я попыталась встать, но ноги неожиданно, предательски подкосились. Тело, скованное онемением от пребывания в неудобном положении, просто отказывалось слушаться, словно чужое. Ко всему прочему добавилась невероятная тяжесть – меня будто пригвоздили к полу.

"Кажется, я заболела… – сделав логичный, но ужасающий вывод, я обессиленно вздохнула, чувствуя, как силы покидают меня. – Как же не вовремя…"

Сейчас как раз шли осенние каникулы, и одна лишь мысль, что я буду проводить все эти дни, запертая в этом доме, приводила меня в ужас. Мне даже стало физически плохо – от темени до висков прошлась пульсирующая боль, такая сильная, что у меня аж потемнело в глазах. Но, собрав последние, жалкие остатки сил, я, с невероятным для меня на тот момент усердием, смогла подняться. Меня необычайно знобило – сильнейшими, неумолимыми приливами к телу подступали то ледяной холод, то обжигающий жар. Казалось, с меня сошло семь потов, тело плавилось и застывало одновременно. Не оставалось ни малейших сомнений – у меня температура. И скорее всего высокая. Неудивительно, после вчерашнего "закаливания" на холодном октябрьском ветру, без должной одежды.

Оставив пропотевшую насквозь, мокрую куртку Яна на своей кровати, я поплелась на кухню в поисках спасительного жаропонижающего. Как назло, мать, вернувшаяся с работы, была именно там, словно ждала меня.

– Посмотрите-ка. Явилась не запылилась, – начала она, заводя свою обычную шарманку, её голос был резким, полным яда. – Какой стыд! Ты хоть представляешь, каково мне получать сообщения от незнакомой женщины, о том, что моя дочь ночует в чужой квартире? Как будто своего дома нет.

"Подождите… Так вот почему мама Яна так спокойно меня приняла. Значит, она доложила обо мне…" – осознание этого факта окутало меня неприятным холодком. Конечно, оно меня расстроило, но сейчас меня волновало лишь одно, всепоглощающее чувство – моё ухудшающееся с каждой минутой состояние. Я проигнорировала слова матери, этот бессмысленный поток сознания, и, еле передвигая ноги, направилась к шкафчику с лекарствами. Найдя там спасительное жаропонижающее, я быстро выпила таблетку и, будто под водой, потопала в свою комнату под бесконечные, монотонные нотации матери. Её слова слились в хаотичный, удушающий шум, который я не могла и не хотела разбирать, а потому просто бездушно проигнорировала.

Оказавшись в своей комнате, я безвольно плюхнулась на кровать, ощущая, как тело расслабляется, и с облегченным выдохом, закрыла глаза. Вдруг телефон, который всё это время мирно покоился в рюкзаке под столом, коротким, вибрирующим сигналом возвестил о новом уведомлении.

– Что там ещё? – Нехотя, словно поднимая тяжелый камень, я потянулась за телефоном и, к своему неожиданному удивлению, обнаружила сообщения от Яна, который, видимо, через брата нашёл мой контакт. Практически сразу как мы разошлись, он написал:

"Как дела? Мама спрашивает."

То, как он искусно пытался прикрыть своё собственное беспокойство обо мне, ссылаясь на мать, заставило меня невольно улыбнуться. До последнего он пытался казаться равнодушным, отстраненным, но всё же его искренняя доброта, его нежность было невозможно спрятать. Через час, не получив ответа, он вновь решил написать:

"Напиши, как будет удобно. Просто хочу убедиться, что всё в порядке."

И вот сейчас, по прошествии нескольких часов, Ян снова отправил сообщение:

"Всё хорошо? Если что-то нужно, пиши."

Поначалу его нежная, искренняя забота показалась милой и вызвала улыбку. Я хотела было написать в шутливой манере: "Умираю от высокой температуры и криков матери", но одумалась, одернув себя. Не стоит его ещё больше заставлять обо мне беспокоиться, вызывать у него тревогу. Я и так выставила себя полной дурой, рассказав о себе, раскрыв душу, надавив на жалость. Я не могу позволить, в первую очередь, самой себе погрязнуть в этом сострадании, стать слабой. Я всегда со всем справлялась сама, никогда никому не открывала своих истинных чувств. Так что же изменилось? Пора прийти в себя, собраться. Я не какая-то жалкая слабачка, чтобы обо мне так беспокоились и переживали.

"Всё хорошо. Просто телефон разрядился", – ответила я, отправляя короткую и сухую ложь, словно запечатывая все свои чувствана замок.

Меня буквально начало тошнить – то ли от этой приторной, слащавой заботы, то ли от самой себя, от своей лжи. Я вообще не хотела отвечать, но это было бы совершенно невежливо, грубо, после того, что Ян для меня сделал.

От всех этих сумбурных, давящих мыслей голова разболелась ещё больше. Я отключила уведомления и небрежно бросила телефон на стол, не желая больше думать ни о чём – ни о нём, ни о себе.

Закрыв глаза, я попыталась расслабиться, найти хоть малейший проблеск покоя и заснуть. Однако моё самочувствие становилось всё хуже и хуже – меня невероятно знобило, трясло в неудержимой лихорадке, а горло сковала жгучая боль, отдававшая пульсирующими ударами в виски при каждом болезненном проглатывании слюны. Я ворочалась, металась, переворачиваясь с одного бока на другой, в отчаянной попытке найти удобное положение, но тщетно. Казалось, вот они – настоящие адские муки, пытка, не имеющая конца. Так я провела какое-то время, которое показалось мне вечностью, пока в конечном счёте не провалилась в глубокий сон.

В ту ночь мне не снилось ничего. Но в лихорадочном, спутанном бреду мне почудилось, что чья-то женская, шершавая рука нежно гладила меня по голове. Она аккуратно, с заботой, дотронулась до моего горячего, пылающего лба своим холодным, освежающим прикосновением. Как ни странно, это холодное касание было невероятно приятным, и я невольно, инстинктивно тянулась к нему в попытке остудить свой собственный, обжигающий жар. А ледяная рука всё продолжала меня осторожно, ласково поглаживать, принося долгожданное облегчение.

***

Так, лёжа в постели, я провела несколько дней, погруженная в болезненное забытье. Ян периодически писал, интересуясь, как дела, но я его упорно игнорировала. С каждым новым сообщением мне становилось тошно до жути, я не могла ни прочитать, ни ответить, но я так и не поняла почему. В конце концов, он перестал писать, оставив меня наедине с моей болью. А я перестала о нём думать, словно стирая его из своей жизни. Ян, его мама, их уютная квартира – всё это казалось лишь прекрасным, но таким нереальным сном, в который мне больше никогда не суждено было вернуться. Вот так печально, безрадостно всё и закончилось. И не успела я оглянуться, как каникулы мимолетно пронеслись, и началась новая четверть, ознаменовавшая следующий, неизбежный шаг в моей жизни, приближающий к моей давней, заветной мечте.