Там, где гаснут звёзды

Внезапно мягкий голос мамы Яна вырвал меня из этой болезненной рефлексии:

– Где же ты спать будешь? У нас квартира маленькая – кухня да комната Яна…

Слова вылетели из меня прежде чем я поняла их полный вес:

– Не волнуйтесь, я вам мешать не буду. Я с Яном посплю.

Ян, отхлебывавший чай, поперхнулся и закашлялся, яростно стуча кулаком по груди. Его мама, похоже, даже не заметила, как её сын чуть не задохнулся. Её глаза округлились, превратившись в два блюдца, и она застыла на полуслове, словно пораженная молнией, её взгляд заблудился где-то вдалеке. Их парализованный шок, и повисшая в воздухе неловкость, заставили меня осознать нелепость сказанного.

– Я имела в виду… – Хотела было объяснить я, лихорадочно подыскивая слова, но меня прервала мама Яна.

– Ох… – Ее голос был странно натянутым, но в нем проскользнула ироничная нотка. – Ладно. Только ведите себя там прилично.

Ян, все еще задыхаясь, издал тяжелый, полный отчаяния вздох, который словно выбил из него весь воздух. Он буркнул себе под нос, скорее для самого себя, чем для нас: "И за что мне… всё это…"

Без единого слова, сжав мою руку в стальном, но не причиняющем боли захвате, он почти поволок меня за собой в свою комнату. Комнатка оказалась достаточно маленькой. В ней царил строгий, почти стерильный минимализм: лишь кровать, придвинутая к стене, скромный шкаф, рабочий стол, заваленный исписанными листами, и полки, уставленные ровными рядами книг – ни одной безделушки, ни одного лишнего штриха. Было ли это отражением его собственной закрытой натуры, или же я стала причиной такой внезапной «уборки»? Этот факт – полное отсутствие чего-либо личного, живого – вызывал смутное подозрение, но сейчас меня это вовсе не волновало, мысли были заняты другим.

– Садись тут и жди, – Ян бросил головой в сторону кровати, словно указывая на место собаке. – А то ещё что-нибудь выкинешь. Я уже не знаю, как тебя прикрыть.

С этими словами он резко вышел, захлопнув дверь за собой так, что та вздрогнула. Его грубость, эта откровенная надменность, взорвали во мне волну возмущения и острой, жгучей обиды.

«Он что, меня за абсолютную идиотку держит?! – Язвительная мысль, словно шип, кольнула мозг. – Я прекрасно могла бы объяснить всё сама!»

Я гневно плюхнулась на кровать, с наслаждением вытянувшись на мягком матрасе, чувствуя, как усталость от всего дня накатывает волной. Но стоило мне закрыть глаза, как в голове вспыхнула предательская мысль: а могла ли я действительно объяснить? Я, нагая-босая, буквально ворвалась в чужой дом, погрелась, наелась до отвала их еды, а теперь еще и требую ночлега, да не просто ночлега, а в комнате их сына! Это был пик бесстыдства, верх наглости, настоящий позор! И тут меня накрыла вся ее нелепость ситуации и моя собственная наглость – все это ударило меня по голове одновременно с обжигающей волной стыда. Я мгновенно сжалась в комок, зарываясь под одеяло, и резко отвернулась к стене, словно прячась. Я не хотела, не могла встретиться взглядом с Яном, который, я знала, вот-вот вернется.

"Притворюсь, что заснула!" – эта гениальная, спасительная мысль молнией пронзила мою голову, как раз когда Ян, словно тень, возник в дверном проёме.

– И кто сказал, что ты будешь спать в моей кровати?! – Его голос, обычно ровный, прозвучал как рычание, полное едва сдерживаемой ярости. – А ну слезай! – Словно разъярённый зверь, он резко, с силой, выдернул одеяло из моих рук, оставляя меня уязвимой перед холодом и его гневным, прожигающим взглядом.

– Эй! Ты совсем рехнулся?! – Мой голос сорвался на крик, полный шока и недоумения. Я не могла понять, что с ним произошло. Всегда такой сдержанный, отстраненный, он вдруг вышел из себя с пугающей, дикой силой. И эта неожиданная, чудовищная вспышка пугала меня до глубины души.

– Твоё место, – прошипел он, указывая на пол резким, почти оскорбительным жестом. – Там. Хватит наглеть! – Каждое слово было отточенным лезвием, режущим воздух.

Последние слова Яна взорвались во мне бурей – не просто возмущения, а жгучей, обжигающей обиды. Даже если он прав. Даже если я и правда перешла черту. В этот момент мной двигало одно: надавить на его самую больную точку, ударить туда, где он наиболее уязвим. И, полностью отдаваясь этому злому, мстительному порыву, я сознательно, с холодным расчетом, так, чтобы каждое слово разнеслось по всему дому, выкрикнула:

– Да?! А может мне рассказать твоей маме, что…

В мгновение ока его ладонь, горячая и жесткая, обрушилась на мой рот, перекрывая поток слов, подавляя зарождавшийся звук. Он навис надо мной, огромный и угрожающий, как готовая обрушиться гроза. Я чувствовала его дыхание, исходящий от него жар ярости. Его глаза, обычно такие отстраненные, пылали теперь обжигающим огнем, в их глубине таилось что-то до безумия пугающее.

И тут, как по сигналу, за дверью послышались торопливые, тревожные шаги, а затем и голос матери, полный едва скрываемого беспокойства:

– Ян? Люся? Что там у вас? Всё в порядке?

Я почувствовала, как его ладонь придавливает мои губы сильнее, почти до боли.

– Всё нормально, мам! – Его голос прозвучал неестественно, до скрипа натянуто бодро, так, что я едва узнала его. – Люся просто… испугалась паука. Я уже разобрался.

– Ах, вон оно что! – Мать с облегчением выдохнула, ее голос смягчился. – А я уже испугалась. Ладно, спокойной ночи вам!

– И тебе доброй ночи! – Ответил Ян, как ни в чём ни бывало.

Шаги матери окончательно стихли за стеной. Ян с шумом выдохнул, словно выпустив весь скопившийся воздух, и резко отпрянул от меня, как от огня. Он посмотрел на меня с каким-то побитым, но всё ещё раздосадованным выражением лица.

– Ладно, – пробормотал он сквозь стиснутые зубы, его голос был полон усталого, вымученного смирения. – Будь по-твоему. Спи в кровати, раз так хочешь. Только, ради бога, не ори.

Я сидела, съежившись до предела, чувствуя, как позор и стыд обрушиваются на меня всей своей тяжестью. Внезапно вся мерзость ситуации, моя собственная подлость, предстали передо мной во всей красе. Боже, какая же я бесстыжая! Какая отвратительная!

– Прости, – прошептала я, не смея поднять взгляд. – Я… я не хотела…

Он, не проронив ни слова, почти молниеносно вытащил из шкафа почти новый, но пыльный матрас, с сухой, небрежной сноровкой расстелил на нем постельное белье. Затем резко щелкнул выключателем, погружая комнату в кромешную тьму, и лег на свою напольную кровать, демонстративно повернувшись ко мне спиной, словно воздвигая невидимую стену. Я тоже забралась под одеяло, но каждое движение отзывалось жгучим чувством вины. Комнату обволокла гнетущая, почти осязаемая тишина, которая давила на меня, словно тяжелое свинцовое одеяло, усиливая муки совести. Украдкой, боясь нарушить эту тишину, я взглянула в сторону Яна. В глубокой темноте я могла лишь различить его напряженно вытянутый силуэт, каждый мускул которого, казалось, был натянут до предела.

– Ян? – Мой голос был едва слышным шепотом, растворяющимся в воздухе.

– Что ещё? – Его ответ был коротким, резким, но без прежней ярости.

– Спасибо. За всё. – Я прошептала это в пустоту, надеясь, что он услышал.

Он ничего не ответил. Но в этой обволакивающей тишине я почувствовала, как его плечи едва заметно расслабились.

А где-то за окном, сквозь плотные облака, пробился слабый свет первой звезды.

Глава 4

Обволакивающая, глубокая темнота. Не та, что пугает до дрожи, а мягкая, бархатная, уютная, словно тёплое одеяло, в которое можно завернуться с головой, спрятавшись от всего мира.

– Видишь вот эти три сияющие, самые яркие звёзды? – Папин палец плавно, почти магически очерчивает круг в воздухе, поднимаясь к небу. – Это Пояс Ориона. А там, выше…

Я щурилась изо всех сил, пытаясь сфокусироваться, уловить то, что он показывал. Но мне всего пять, и звезды для меня – лишь мерцающие, далекие огоньки на чёрном небе.

– Не вижу! – Тихонько скулила я, с примесью детского каприза, а он раскатисто, заразительно заливался смехом, таким теплым, обволакивающим, как летнее солнце. От него пахло глубоким, согревающим ароматом кофе и чем-то бесконечно надежным и родным – может, пропитанным временем деревом его рабочего стола или страницами старых книг.

– Давай покажу ещё раз.

Он бережно обхватывает мою маленькую ладошку своей. Его рука шершавая, сильная, но такая невероятно теплая. Он медленно поднимает ее к небу, направляя мой крохотный пальчик, словно ловя созвездие.

– Вот так. Теперь видишь?

Я серьезно киваю, с видом глубочайшей важности, словно постигла великую тайну.

– А если запомнишь, как они расположены, никогда не потеряешься.

– Даже если ты будешь далеко?

Тут он замолкает. Наступает секундная, звенящая пауза. Затем он сжимает меня в объятиях так крепко, так сильно, что я чувствую, как громко, ритмично бьётся его сердце прямо у моего уха.

– Даже тогда.

Но тут воздух внезапно становится ледяным. Его объятия растворяются, тая в небытии, как дым, оставляя после себя лишь пустоту и холод.

– Папа?

Я отчаянно протягиваю руку, но хватаю лишь безмолвную пустоту, а в груди разрастается жуткая, незнакомая боль.

***

Я резко распахнула глаза. По щеке потекла слеза, оставляя липкую, солёную дорожку – горький привкус сна, оставившего после себя лишь тревожное эхо. Пытаясь собраться, я лихорадочно огляделась вокруг. Чужой белёный потолок, кое-где пошедший тонкими трещинами, нависал надо мной. Справа – громоздкий, тёмный дубовый шкаф, от которого веяло чем-то тяжелым и незнакомым. Подо мной – дешёвая, жесткая односпальная кровать с тусклым, темно-синим постельным бельем.

"Точно. Я же в квартире Яна."

Это осознание ударило обухом по голове, словно холодный водопад, и я пулей выскочила из постели и понеслась в ванную. "Уж кто-кто, а он не должен снова видеть меня в таком виде. Никогда!"

Подойдя к зеркалу, я едва сдержала крик. В отражении на меня смотрела бледная, как призрак девушка, с огромными, фиолетовыми синяками под потухшими, серо-голубыми глазами. Лицо было опухшим и заплывшим от слёз, а светлые, короткие волосы торчали во все стороны, словно по ним прошёлся ураган. Я едва себя узнавала. Где та уверенная, семнадцатилетняя красавица-идеал, которая никогда не позволяла себе и слезинки проронить, считая это слабостью? Я лихорадочно, с отчаянием умылась ледяной водой и попыталась хоть как-то привести волосы в порядок, но это едва ли помогло делу – я выглядела абсолютно убитой, как-будто только что пережила конец света. С другой стороны, а могло ли быть иначе после всех вчерашних потрясений? Делать было нечего – косметики у меня с собой всё равно не было. Я обречённо вздохнула, словно приняв неизбежное, и поплелась на кухню, где уже стоял Ян, по всей видимости, готовящий завтрак.

– Проснулась наконец? – Его голос был ровным, без прежней резкости, но все же в нем чувствовалась некая сдержанность, словно он намеренно держался на расстоянии.

Ян молча поставил передо мной тарелку с яичницей, которую только что снял со сковороды. Она аппетитно дымилась, золотистая и румяная, и пахла так маняще, что желудок мгновенно скрутило от голода, хотя вчера я, казалось бы, плотно поела.

– Спасибо, – буркнула я, чувствуя себя неуютно под его взглядом, и немедленно принялась за еду, стараясь не поднимать глаз.

Так мы и просидели, ни говоря ни слова, лишь изредка бросая друг на друга быстрые, неловкие взгляды. Ни один из нас не находил хоть малейшую тему для разговора, и тягучая, неловкая тишина продолжала давить, заполняя собой каждый уголок кухни.

Я, наконец, не выдержала и первая нарушила молчание:

– А где… – Хотела было я спросить о его маме, но Ян, словно прочитав мои мысли, понял меня с полуслова.

– Мама? Ушла на работу, – отрезал он, как всегда, коротко и ясно. Ничего лишнего, всё по фактам, без единого намёка на продолжение.

Вот и всё. Только что начавшийся диалог вновь оборвался. "Вот и как с ним общаться? – Мысли роились в голове. – Может, он намеренно так делает, не желая меня слушать? Или он просто не умеет поддерживать разговор? Тогда неудивительно, что у него нет друзей, кроме моего брата. Ну, они друг друга стоят – оба не от мира сего!" Пока в своих мыслях я хихикала над их с Максимом странностью, незаметно для себя уже успела всё доесть. Ян, давно закончивший свою трапезу, молча забрал мою тарелку и неторопливо принялся мыть посуду. Это удивило меня, заставив поднять брови, но я ничего не сказала, лишь завороженно наблюдала за ним.

"С другой стороны, – эта мысль внезапно промелькнула в голове, – не такой уж он и плохой". Она заставила меня чуть улыбнуться. "Просто немного нелюдимый. Как дикий зверёк, который пока не привык к рукам."

***

Несмотря на обволакивающее тепло и неожиданный уют, который я обрела здесь, невидимая стена реальности встала передо мной. Пора было возвращаться в то место, что я называла "домом" – слово, которое давно потеряло для меня свое истинное значение, превратившись в синоним пытки. Я почти физически ощущала, как мать, должно быть, рвёт и мечет от ярости после моего побега. Не знаю даже, что взбесило её больше: то ли мучительное осознание того, что она потеряла полный контроль над своей дочерью, то ли страх позора, что все узнают о её крахе в роли матери. И знаете что? Меня устраивало оба варианта. Я прекрасно понимала, что это неправильно, грязно, недостойно, но… Мне до безумия хотелось причинить ей боль. Ту самую, острую, жгучую боль, которую она безжалостно наносила мне все эти годы, капля за каплей, день за днем…

***

Эта рана была глубоко запрятана, но ее истоки лежали в невинных днях детства. Кажется, это был второй класс начальной школы. Нам только начали ставить оценки в дневник, и это было целое событие, новый этап жизни, наполненный неистовой гордостью. Я летела домой, окрыленная, сердце колотилось от предвкушения, и я поспешила рассказать об этом матери.

– Мама, мама! Смотри! Я получила пятёрку! – Радостная, полная детского ликования, я подбежала к ней, сжимая дневник в маленьких потных ладошках, надеясь на ту самую, желанную, такую необходимую похвалу. Ее признание было для меня целым миром.

– Ты что, не видишь, мне некогда?! – Её голос разорвал тишину, как хлыст, холодный и резкий. – Я занимаюсь с Максимом! Иди займись делом! – Каждое слово было отточенным лезвием, рассекающим мою детскую радость. Она даже не взглянула на меня.

– Но… – Я попыталась возразить, слова застряли в горле, а маленький кулачок невольно сжался. Но мама уже не слушала, её внимание было полностью поглощено братом, который, исподтишка, с ехидной, торжествующей улыбкой, показал мне язык. Этот жест предательства был последней каплей.

Слёзы мгновенно, горячим потоком, наполнили глаза, а в горле встал удушающий ком обиды и жгучей, невыносимой горечи. Сжимая дневник в кулаках так, что костяшки побелели, я, еле сдерживая уже наворачивающиеся водопадом слёзы, показала язык в ответ Максиму – это был слабый, отчаянный жест протеста. Затем я резко развернулась и, захлебываясь невыплаканными слезами, бросилась бежать в свою комнату. Тогда я плакала долго, до изнеможения, пока не остались только сухие всхлипы. Одна. В полной, давящей тишине. И никому в этом огромном, бездушном доме не было до меня дела. Так происходило всегда. Каждый раз.

Сначала я никак не могла принять тот чудовищный, несправедливый факт, что мама уделяет всё внимание, всю свою любовь брату. Я отчаянно пыталась бороться за её признание. Делала всё возможное и невозможное, чтобы она хоть раз взглянула на меня с гордостью, чтобы признала меня – я лепила из себя идеальный образ дочери, послушной, умной, безупречной. Но как бы я ни старалась, сколькобыстаранийне прилагала, всегда оставалась позади, словно невидимая тень. Мало того, она ещё и постоянно срывалась на мне, превращая мою жизнь в бесконечную череду унижений. И вот тогда, когда осознание всей бессмысленности моих стараний пронзило меня до самого сердца, во мне закипел гнев. Гнев, обжигающий, испепеляющий за все эти годы пренебрежения, боли. Поэтому теперь я хочу, чтобы она поняла хоть толику, хоть маленькую кроху того, что испытала я. Может быть, я и ужасная дочь, но и она далеко не идеальная мать.

***

– Я, наверное, пойду… – произнесла я неуверенно, почти шепотом, слова вырвались, словно выдох из самой глубины души. Каждая клеточка моего тела отчаянно цеплялась за этот островок покоя, не желая уходить, но горькая правда была в том, что и здесь оставаться было нельзя, это было бы верхом наглости и бестактности.

– Я тебя провожу, – спокойно, без привычной резкости, произнес Ян, выключив воду и вытирая руки полотенцем.

К моему абсолютному, ошеломляющему удивлению, он не вышвырнул меня пинком, как я подсознательно ожидала, а даже предложил проводить. Мои брови взметнулись вверх, а в голове промелькнула искра непонимания.

"Вот чудеса, – подумала я, – может, его после вчерашнего неконтролируемого срыва всё-таки гложет совесть, или он чувствует неловкость?" Но я не стала рисковать, подшучивая на эту тему. Вместо этого я молча, почти благоговейно, приняла его неожиданно вежливый жест, чувствуя, как маленький комочек странных нежных чувств

зарождается внутри.

Ян протянул мне свои старые чистые кроссовки, чуть великоватые, но невероятно мягкие, и свою теплую, пахнущую чем-то домашним куртку. Я закуталась в нее, ощущая, как лёгкое, незнакомое тепло разливается по телу, словно невидимые объятия. И вот так, в полной, почти гнетущей тишине, которая говорила красноречивее любых слов, мы пошли к моему дому. Каждый шаг был шагом к неизбежному, к возвращению в мой собственный, холодный ад.

Глава 5

Приближаясь к дому, я чувствовала, как на меня накатывает липкий, парализующий ужас. Моё тело буквально отказывалось повиноваться – внутренности скрутило тугим узлом до тошноты, а ноги стали такими ватными, словно я вот-вот потеряю под собой опору.

Мы прошли через лабиринт безликих дворов, заставленных серыми, однотипными панельными домами, каждый из которых был неотличим от другого. Наконец, мы выбрались на пустую улицу, усеянную старыми магазинчиками. Некоторые из них уже давно были заброшены, их витрины зияли пустыми глазницами окон, а некоторые цеплялись за жизнь, работая на последнем издыхании. Печальная картина умирающей эпохи: покрытые глубокими трещинами, разрушающиеся здания, которые уже не спасти. Прямо как нашу семью.

Когда до дома оставались считанные шаги, я внезапно замерла, словно словно вкопанная, не в силах сделать и шага. Ян, заметив, что я остановилась, развернулся и вопросительно посмотрел на меня.

– Что такое? – в его голосе не было ни грамма упрёка, лишь мягкие, обволакивающие нотки искреннего беспокойства.

Я опустила взгляд, не смея посмотреть ему в глаза.

– Я… не хочу домой… – произнесла я еле слышно, почти беззвучным шепотом, растворяющимся в воздухе.

Снова я показываю перед ним свою слабость. Снова он видит меня такой жалкой. Он уже много раз мог высмеять меня, мог воспользоваться моим уязвимым местом, как это сделала я с ним. Ну или, в конце концов, просто бросить меня на произвол судьбы. Но он не стал. Напротив, он протягивал мне – той, кто пока ему только вредила – руку помощи, наполненную нежностью.

– Тогда можем еще погулять, – спокойно ответил он, будто это было самым естественным решением на свете.

Мои глаза широко распахнулись в чистом удивлении, а сердце пропустило удар, забившись учащенно и хаотично. Он снова заставил меня впасть в растерянность. Этот человек за такое короткое время вынудил меня испытать такой спектр эмоций, который я в жизни не знала, не позволяла себе чувствовать. Вся моя тщательно выстроенная броня идеальной, бесчувственной куклы вмиг рассыпалась в прах, обнажая мою истинную, хрупкую сущность. И я не знала, как на это реагировать. Хорошо это или плохо, в конце концов? Ведь я к такому не привыкла. Но что я знала наверняка, так это то, что во мне что-то необратимо меняется. Будто лёд, сковавший моё сердце, начал таять, пуская тонкие струйки тепла.

Мы дошли до той самой детской площадки с ржавыми качелями. Такая родная, но оттого столь ненавистная. Она была болезненным напоминанием о том, что всё хорошее когда-то заканчивается. Когда-то мы всей семьей приходили сюда погулять. Тогда здесь было людно, вокруг звучал звонкий, беззаботный детский смех. Тогда мир казался ярче и счастливее. Тогда и качели были новыми, а сейчас все покрылось рыжей, разъедающей ржавчиной. Я рискнула сесть на одну из них и слегка покачаться, но качель отозвалась противным, скрежещущим скрипом и лязгом цепей. Ян аккуратно сел на качель рядом. Минута молчания, посвященная то ли умирающим качелям, то ли детству, которое не вернуть, и вот я нарушаю тишину:

– Ты… даже не спросишь, что случилось?

Вопрос, который волновал меня всё это время повис в воздухе. Мне было непонятно, почему Ян ничего не спрашивал. Да и мама его тоже без вопросов меня домой впустила. Неужели их совсем не волнует, как я докатилась до жизни такой?

– Если ты сама хочешь рассказать, то я выслушаю, – ответил он. – А если не хочешь, то и не надо. Дело твоё.

Я повернулась к нему и взглянула с откровенным недоумением:

– Ты странный…

– Кто бы говорил, – сказал он, отрезав, словно поставив точку.

Действительно. А ведь и возразить-то нечего. Пусть в обществе я и хорошо притворялась, на самом деле я ведь тоже совсем далека от нормальности. Мне вовсе не интересны темы, что обсуждают все мои подружки. И пусть я отличница и пример для подражания, по правде говоря, мне вообще не нравится учиться – это мучительная обязанность. Это уже не говоря о том, что я живу в неблагополучной семье. Есть еще много вещей, о которых я не могу сказать, которые я закапываю глубоко в себе, надевая лживую маску. И с каждым днем становится всё труднее отличить ложь от правды. Я даже свои чувства понять не могу. Да, я определенно намного страннее Яна.

"Может… Ему я могу рассказать?" – внезапно подумалось мне.

И раньше, чем я успела осознать, слова вырвались наружу, словно давно сдерживаемая лавина:

– Я поругалась с матерью… Сильно… И…

На удивление для самой себя, я стала рассказывать Яну о том, что случилось. Не задумываясь, не подбирая слов, не сдерживаясь, как раньше. Я поведала ему о своем отце. О том, как сильно я хочу пойти по его стопам и стать астрономом. Как хочу поступить в московский университет и уехать из этого проклятого города, каждый уголок которого напоминает вязкую трясину, затягивающую на дно.

Рассказала и о матери, с которой мы давно жили на грани открытой войны, о нескончаемых скандалах, что она устраивала, и причине ее недовольства мной. Поток всего невысказанного за годы замалчивания уже было не остановить. Ян же внимательно, с глубоким вдумчивым выражением лица слушал, изредка кивая. Не перебивая, не торопя, он дождался, пока я закончу свой длинный, надрывный, отчаянный монолог.

После, будто желая помочь советом, он произнес негромким, но твёрдым голосом:

– Может, тебе стоит поговорить с матерью? Рассказать о своих чувствах. Всяко лучше, чем без конца ругаться.

Я хотела было возразить, но замялась. А мы вообще хоть раз в жизни разговаривали нормально? Я не помню. Никто из нас просто не хотел слушать, не стремился понять другого, упрямо настаивая на своем. Но даже это горькое осознание не поменяло мое мнение. Я не хочу с ней разговаривать. По крайней мере не сейчас.

Вопрос Яна поставил меня в полный ступор, и потому я поспешно решила перевести тему:

– А сам почему не расскажешь матери правду? У тебя-то она хорошая. Не понимаю, почему ты её так боишься?

Я увидела, как Ян заметно сжался, его глаза расширились в легком замешательстве. Он явно не ожидал, что диалог резко свернёт в его сторону.

– Я не её боюсь. – Он сделал секундную паузу, затем нерешительно продолжил. – Просто не хочу её подводить, вот и всё.

"Боится подвести? – Пронеслось в мыслях. – Мне кажется, его мама ни за что бы не стала его осуждать, что бы он ни сделал."

– Мне кажется, ты преувеличиваешь. – произнесла я тихо, но настойчиво.

Однако мы были мало знакомы, чтобы делать какие-либо выводы. Именно поэтому, из любопытства, я не могла не спросить:

– Хотя… Может, я чего-то не знаю?

– Я тебе не расскажу, – отрезал он холодно.

– Эй! Я тебе тут всю душу наизнанку вывернула, а ты вот так… – Я показательно состроила расстроенную гримасу, надув губы. – Нечестно…

Хотя его понять было можно. Я явно не внушала доверия после всего, что сделала – свое же обещание держать язык за зубами нарушила в мгновение ока, не говоря уже о мерзком шантаже. Хоть я это и понимала, сердце всё равно пронзила острая игла обиды от того, что он мне не доверяет. Но я, как и всегда, решила спрятать свои чувства за шуткой: