От мальчика Пети до мальчика Феди

Под этот проект была собрана бригада лучших советских поэтов и переводчиков, в которую вошли С. Маршак, А. Сурков и Н. Асеев, переводившие с подстрочников. Вот стихотворение Великого Кормчего "Чанша" в переводе великого детского поэта.

В день осенний, холодный

Я стою над рекой многоводной,

Над текущим на север Сянцзяном.

Вижу горы и рощи в наряде багряном,

Изумрудные воды прозрачной реки,

По которой рыбачьи снуют челноки.

Вижу: сокол взмывает стрелой к небосводу,

Рыба в мелкой воде промелькнула, как тень.

Все живое стремится сейчас на свободу

В этот ясный, подернутый инеем день.

Увидав многоцветный простор пред собою,

Что теряется где-то во мгле,

Задаешься вопросом: кто правит судьбою

Всех живых на бескрайной земле?

Мне припомнились дни отдаленной весны,

Те друзья, с кем учился я в школе.

Все мы были в то время бодры и сильны

И мечтали о будущей воле.

По-студенчески, с жаром мы споры вели

О вселенной, о судьбах родимой земли

И стихами во время досуга

Вдохновляли на подвиг друг друга.

В откровенных беседах своих молодежь

Не щадила тогдашних надменных вельмож.

Наши лодки неслись всем ветрам вопреки,

Но в пути задержали нас волны реки…

Вскоре после выхода сборника Хрущев вдрызг разругался с Мао, стихи Председателя больше не переводили, и эти 18 стихотворений так и остались единственным изданным на русском поэтическим наследием китайского лидера.

Ну а теперь, от бренных литературных срачей и проектов мы переходим к вечному.

К сказкам.

"Говорят, под Новый год что ни пожелается…"

Пьесы Самуил Маршак писал всегда. Собственно, именно с них и начался его путь в детской литературе.

В прошлой главе я рассказывал, как Маршак, живший в Екатеринодаре, работал при белых в газете "Утро юга", где под псевдонимом "доктор Фрикен" писал антибольшевистские стишки:

Жили-были два «наркома»,

Кто не слышал их имен?

Звали первого Ерема,

А второго – Соломон.

Когда же белых из города выбили красные, переименовавшие город в Краснодар, Самуил Маршак сменил работу на более ответственную – стал заведующим секцией детских приютов и колоний в областном отделе народного образования. Народ в наробразе подобрался высокообразованный, молодой и творческий, поэтому они создали в Краснодаре один из первых детских театров страны.

Быть первым – это очень почетно, но могут возникнуть проблемы. Создатели первого детского театра быстро обнаружили, что практически никаких детских пьес на русском языке не существует. Единственный вариант – написать репертуар самим.

Этим Маршак и занялся. Причем не один. Как он сам вспоминал на закате жизни: "Пьесы для театра писали по преимуществу двое – я и поэтесса Е. И. Васильева-Дмитриева. Это и было началом моей поэзии для детей…".

Васильевой поэтесса была по мужу, а в девичестве звалась Елизавета Ивановна Дмитриева.

Я понимаю, что легче не стало, поэтому назову еще одно ее имя – Черубина де Габриак.

Да, да, та самая, "заочная любовь" великих поэтов и повод для дуэли между Максимилианом Волошиным и Николаем Гумилевым.

Я не буду пересказывать всю историю этой нашумевшей литературной мистификации – нас в данный момент интересует только один сравнительно короткий период в жизни Елизаветы Ивановны.

Как известно, после разоблачения "Черубины" и невероятного скандала, молодая поэтесса прекращает общение с литераторами, перестает писать стихи, выходит замуж за инженера-мелиоратора Всеволода Николаевича Васильева, берет его фамилию и уезжает по его работе в Туркестан.

Потом происходит много чего, но вскоре после революции Васильева оказывается в Краснодаре. Там она и пишет пьесы на пару с Самуилом Маршаком.

Этот дуэт обладал какой-то невероятной производительностью, за очень небольшой срок они написали по нескольку пьес соло и около десятка – в соавторстве: «Прологи», «Финист – ясный сокол», «Таир и Зорэ», «Летающий сундук», «Зеленый мяч», «Волшебная палочка» и «Опасная привычка».

Кубанские сотрудники наркомата образования веселились и тоже сочиняли стишки:

Пишет пьесы нам Маршак

Вместе с Черубиной.

В старину играли так

Лишь на пианино.

Нет резонов никаких

Им писать совместно,

Кто неграмотный из них —

Это неизвестно…

Довеселились – сборник пьес «Театр для детей» был издан в Москве в 1922 году и многократно переиздавался. А нарком Луначарский, ознакомившись с деятельностью краснодарского театра, пришел в восторг, обозвал театр "явлением всероссийского масштаба", и мгновенно организовал перевод Маршака и Васильевой в "культурную столицу" – благо, оба трудились в его ведомстве.

Этот перевод стал трамплином для взлета Маршака – буквально через несколько лет он уже возглавлял ленинградское отделение Детгиза. С Черубиной же все получилось наоборот – она, как известно, была арестована в 1927-м, умерла в ссылке в Ташкенте, и ее тексты не издавались до 1988 года. Единственным исключением были пьесы для детей – разумеется, благодаря второй фамилии на обложке.

После этого Маршак долго не писал пьес, а в войну вообще перестал писать для детей – только военные очерки, стихи и антифашистские эпиграммы.

Дети возмутились, и автор даже вынужден был оправдываться:

«Мой шестилетний корреспондент спрашивает меня, почему я, которого дети считают своим собственным писателем, изменил им и в последний год писал только для больших.

…Я по-прежнему верен детям, для которых всю жизнь писал сказки, песни, смешные книжки. По-прежнему я очень много думаю о них. Думать о детях – это значит думать о будущем.

И вот, думая о будущем, я не могу не отдавать себя целиком простой и скромной службе писателя военного времени».

Но, как нас всех учили в детстве, извиняться надо не словами, а делами. И Маршак садится за сказку…

«Двенадцать месяцев» я писал в суровой, затемненной, военной Москве – в часы отдыха от работы в газете и «Окнах ТАСС». Загруженный ежедневной спешной работой в газете, над листовкой и плакатом, я с трудом находил редкие часы для того, чтобы картину за картиной, действие за действием сочинять сказку для театра".

Сказка вышла в 1943 году.

Вернее – сразу две сказки.

Первые "12 месяцев" – прозаические, с подзаголовком "Славянская сказка".

Это еще одна версия той истории, которую когда-то рассказывали друг другу жители Богемии. Той самой истории, которая вдохновила знаменитую чешскую сказочницу Божену Немцову написать сказку "О двенадцати месяцах".

Богемская сказка была достаточно популярна в сороковые, достаточно вспомнить, что в 1941 году в Ленинграде вышла книжка "Двенадцать братьев. Богемская сказка". Эту версию написал Иван Белышев – сначала русский офицер, затем советский инженер-металлург, после детский писатель и просто хороший человек.

Писатель Леонид Пантелеев вспоминал о нем так: "Несколько месяцев я жил без продуктовых карточек. Зная отношение ко мне Кетлинской, мама боялась идти за так называемой стандартной справкой. Потом пошла. И – первое чудо. В месткоме сидит Иван Петрович Белышев. Он уже знает о моей беде. Не задумываясь, выписывает справку. Через месяц-полтора сам Белышев умер от голода".

Так вот, прозаические "12 месяцев" Маршака – обычный пересказ чешской сказки, такой же, как у Белышева. Он очень короткий, там ничего нет, кроме мачехи, двух ее дочек и похода зимой в лес сначала хорошей, а потом плохой дочери. По сути – тот же "Морозко". Кстати, в "славянской сказке" подснежники падчерице дарит март, а не апрель.

В Чехии климат мягче.

Иное дело – пьеса "Двенадцать месяцев".

Вот здесь Маршак оторвался вовсю и насочинял нового столько, что от оригинала остался только сам посыл. Тут тебе и правильные апрельские подснежники, и правильный брат-апрель, и переписанная концовка, и бравый солдат, и несчастный профессор-каблук, и замордовавшая его Королева, "девочка лет четырнадцати".

А знаменитая перепалка в собачьих шубах с воплями: "Сама собака!"?

А восточный посол, скакавший в молодости на арабском скакуне, а "Гори, гори ясно, чтобы не погасло", а "Ты катись, катись, колечко…"? Я даже песню глашатаев помню!

В лесу цветет подснежник,

А не метель метет,

И тот из вас мятежник,

Кто скажет: не цветет!

А иллюстрации Алфеевского в книжке, которая была у меня?

Господи, сколько лет прошло, а я все помню. Я помню даже реплику, исчезнувшую в современных изданиях: "Не черница и голубица, госпожа гофмейстерица, а черника и голубика".

А это, извините, главный, если не единственный, критерий.

Если ты ее помнишь спустя много лет – это точно была хорошая сказка.

Не случайно пьесу еще во время войны, в марте 1945-го, поставили на сцене Свердловского дворца пионеров,

В 1946-м Маршак за "Двенадцать месяцев" получил Сталинскую премию,

В 47-48 свои версии сделали МТЮЗ и МХАТ.

Потом к литературе и театру присоединились другие жанры.

В 1956-м Иванов-Вано поставил одноименный мультфильм – восьмой полнометражный мультик студии "Союзмультфильм",

В 1972-м режиссер Анатолий Граник – создатель Максима Перепелицы и вырабатывающего характер Алеши Птицына – сделал с питерскими актерами кинематографическую версию сказки.

А в 1980-м японцы показали аниме-версию, сделанную в рамках проекта «Знаменитые сказки мира» (世界名作童話), снятую где-то между "Дюймовочкой" и "Алладином".

Заметьте, несмотря на то, что "Двенадцать месяцев" – военная сказка, в ней практически не чувствуется война.

Разве что жестокость персонажей иногда зашкаливает. Из наследника Тутти намеренно выращивали чудовище с железным сердцем, но забалованная девочка-Королева умывает его как ребенка:

Королева (про себя). По-ми-ло-вать… Каз-нить… Лучше напишу "казнить" – это короче.

Отсутствие войны в сказке было принципиальной позицией Маршака – он намеренно писал добрую волшебную сказку про Новый год, которая сможет хотя бы ненадолго отвлечь детей от реальности 1943-го.

Как он сам писал: "Мне казалось, что в суровые времена дети – да, пожалуй, и взрослые – нуждаются в веселом праздничном представлении, в поэтической сказке…".

Но был другой классик детской литературы, который в этом вопросе придерживался прямо противоположного мнения.

О нем – в следующей главе.

Повесть о том, как поссорился Корней Иванович с Самуилом Яковлевичем

Начну со старой писательской байки. Однажды, еще до войны, Агния Барто по путевке Союза писателей заселялась в какой-то подмосковный санаторий, где уже отдыхали Чуковский и Маршак.

Провожая ее в номер, дежурная по этажу – малограмотная старушка из соседней деревни – рассказывала ей:

– А вы тоже, значит, из этих, из писателей? Тоже стихи для детей пишете?

– Ну да.

– И в зоопарке тоже подрабатываете?

– В каком зоопарке?

– Ну как же? Мне этот ваш, как его, Маршак рассказывал. Доход, говорит, у поэтов непостоянный, когда густо, когда пусто. Приходится в зоопарке подрабатывать. Я, говорит, гориллу изображаю, а Чуковский – ну, тот длинный из 101-го номера – тот, говорит, жирафом работает. А что? Почти по профессии, что там, что там – детишек веселить. И плотют хорошо! Горилле 300 рублей, а жирафу – 250. Это ж какие деньжищи за подработку в Москве плотют…

На следующий день Барто встретила Чуковского и смеясь, рассказала ему про розыгрыш Маршака. Корней Иванович хохотал как ребенок, а потом вдруг резко погрустнел и сказал:

– И вот всю жизнь так: если ему – 300, то мне – 250!

Чуковского и Маршака вообще связывали странные отношения. Они были знакомы с молодости и всегда не только признавали, но и очень высоко ценили талант друг друга – и в поэзии, и в прозе, и в переводе. По сути, каждый считал второго своим единственным достойным соперником, но по этой же причине оба поэта крайне ревниво следили друг за другом всю жизнь. И если чувствовали, что в данный момент проигрывали этот пожизненный забег "заклятому другу", могли и ляпнуть в его адрес что-нибудь обидное.

Творческие люди – они такие.

Именно по этой причине на свет появилась одна из известных эпиграмм на Маршака.

Уезжая на вокзал,

Он Чуковского лобзал,

А, приехав на вокзал,

"Чуковский – сволочь!" – он сказал.

Вот какой рассеянный,

С улицы Бассейной!

Но все это было, конечно, не всерьез.

Всерьез они поссорились во время войны.

Маршак тогда остался в Москве, работал дома, и лишь когда объявляли воздушную тревогу, стучал в стенку домработнице – аккуратной и чопорной поволжской немке и кричал на весь дом: «Розалия Ивановна, ваши прилетели, пойдемте в убежище».

Чуковский же уехал в эвакуацию, в Ташкент, где сильно маялся. Доход у поэтов действительно не стабилен, вот он и писал в дневнике:

"Я опять на рубеже нищеты. Эти полтора месяца мы держались лишь тем, что я, выступая на всевозможных эстрадах, получал то 100, то 200, то 300 рублей. Сейчас это кончилось. А других источников денег не видно. Лида за все свое пребывание здесь не получила ни гроша".

Там, в Ташкенте, он и решил заняться тем, чего не делал уже много-много лет – написать для детей новую сказку в стихах.

Сказка "Одолеем Бармалея" писалась тяжело.

И чисто технически не шло:

"Сперва совсем не писалось… Но в ночь на 1-ое и 2-ое марта – писал прямо набело десятки строк – как сомнамбула. Я писал стихами скорей, чем обычно пишу прозой; перо еле поспевало за мыслями. А теперь застопорилось. Написано до слов:

Ты, мартышка-пулеметчик…

А что дальше писать, не знаю".

И общий настрой был неважным – ташкентская эвакуация оказалась одним из самых тяжелых периодов в жизни сказочника:

"День рождения. Ровно 60 лет. Ташкент. Цветет урюк. Прохладно. Раннее утро. Чирикают птицы. Будет жаркий день. Подарки у меня ко дню рождения такие. Боба пропал без вести. Последнее письмо от него – от 4 октября прошлого года из-под Вязьмы. Коля – в Ленинграде. С поврежденной ногой, на самом опасном фронте. Коля – стал бездомным: его квартиру разбомбили. У меня, очевидно, сгорела в Переделкине вся моя дача – со всей библиотекой, которую я собирал всю жизнь. И с такими картами на руках я должен писать веселую победную сказку".

Тем не менее, к лету сказка была закончена. Тяжелая депрессия Чуковского серьезно сказалась на тексте – сказка о войне Айболита с Бармалеем получилась очень злой, чем-то вроде "Убей немца" для самых маленьких. Доброты вышедших чуть позже "12 месяцев" Маршака там не было и в помине.

Дальше… Дальше началось все то, что обычно происходит с творениями живых классиков.

"Одолеем Бармалея" ушла для публикации в Ташкентское отделение издательства «Советский писатель», в начале августа отрывки были напечатаны в «Правде Востока», а потом, в августе-сентябре, состоялась и первая полная публикация – в главной детской газете страны, в «Пионерской правде».

В 1943 году сказка вышла отдельными изданиями в Ереване, в Ташкенте и Пензе, она вошла в план публикаций журнала "Огонек", а директор Гослитиздата П. И. Чагин собирался включить отрывок из сказки в антологию советской поэзии к 25-летию Октябрьской революции.

А потом случилось неожиданное.

Антологию принесли показать Сталину. Вождь, сам в юности не чуждый поэзии, внимательно изучил книгу, вычеркнул оттуда достаточно много стихов (в том числе и посвященных ему) и написал в вердикте, что "никакая это не антология, а сборник стихов". Так – автографом вождя – новое название книжки и было воспроизведено на обложке.

Сказку Чуковского "Одолеем Бармалея" вождь из сборника тоже выбросил. И, судя по всему, попросил разобраться.

Так или иначе, но в № 52 газеты "Правда" от 1 марта 1944 года появилась статья одного из главных тогдашних советских идеологов, директора Института философии АН СССР, профессора и член-корра Павла Юдина под названием "Пошлая и вредная стряпня К. Чуковского".

В выражениях автор не стеснялся, но, открою вам тайну – в те времена выражений не выбирал никто. Тогда почти вся критика была такой.

Но при этом будущий академик Юдин не только ругался, но и писал довольно разумные вещи:

"Лягушата, зайцы, верблюды, белки, журавли захватили у агрессора трофеи: сто четыре батареи, триста ящиков гранат, полевой аэростат, сто двадцать миллионов нерасстрелянных патронов.

И получается у Чуковского полное искажение реальных представлений. Зачем, спрашивается, лягушкам и зайцам бомбардировщики, мотоциклы, велосипеды? Как ребенок может представить, что лягушонок управляет настоящим танком, или воробья, едущего на мотоцикле, а утенок стреляет из тяжелых орудий?".

И в этом вопросе, честно говоря, я на стороне сталинских сатрапов. Потому что в сказке у Чуковского реальная жесть. У него там акула на суше командует артиллерийской батареей, рядом с нею – лягушка-пулеметчица

и тут же – три орлицы-партизанки, сперва сбивающие танки, а потом катающиеся в них. Ну и апофеозом – мой любимый образ – орангутанги на волках с минометами в руках.

Тут даже художник не выдержал, и минометы заменил.

Проблема не в неудачных образах, проблема в том, что кроме лютого – именно лютого – бреда в сказке мало что есть.

Вышел доктор на балкон,

Тихо в небо глянул он:

«Да над нами самолёт,

В самолёте – бегемот,

У того у бегемота

Скорострельный пулемёт.

Он летает над болотом,

Реет бреющим полетом,

Чуть пониже тополей,

И строчит из пулемёта

В перепуганных детей».

Вопросы жмут мне череп. Почему в самолет посадили именно бегемота? Это что – намек на Геринга? Как у Чуковского получилось засадить болото тополями? И, самое главное – что делали в болоте перепуганные дети?

Если вы думаете, что я придираюсь – я не придираюсь. Там все так! на фоне этого бреда экзекутор Юдин, интересующийся, можно ли "убедить ребенка, что добрый и храбрый воробей сбил настоящий бомбардировщик" выглядит добрым дедушкой.

И все это приправлено какой-то запредельной жестью.

Один конец Бармалея дорогого стоит.

"И примчалися на танке

Три орлицы-партизанки

И суровым промолвили голосом:

«Ты предатель и убийца,

Мародёр и живодёр!

Ты послушай, кровопийца,

Всенародный приговор:

НЕНАВИСТНОГО ПИРАТА

РАССТРЕЛЯТЬ ИЗ АВТОМАТА

НЕМЕДЛЕННО!»

И сразу же в тихое утро осеннее,

В восемь часов в воскресение

Был приговор приведён в исполнение.

И столько зловонного хлынуло яда

Из чёрного сердца убитого гада,

Что даже гиены поганые

И те зашатались, как пьяные.

Упали в траву, заболели

И все до одной околели.

А добрые звери спаслись от заразы,

Спасли их чудесные противогазы.

В общем, автор статьи в "Правде" резонно замечает, что автору сказки глобально изменил вкус. Статья заканчивается двумя фразами: "«Военная сказка» К. Чуковского характеризует автора, как человека, или не понимающего долга писателя в Отечественной войне, или сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма. Ташкентское издательство сделало ошибку, выпустив плохую и вредную книжку К. Чуковского".

Чуковский попытался запустить контр-волну поддержки, собирал подписи, но успеха не имел. Издания 1943 года оказались последними.

Сказку "Одолеем Бармалея" убрали из верстки готовившегося авторского сборника «Чудо-дерево» и больше в Союзе никогда не издавали, переиздания пошли только в новой России.

Но именно во время сбора подписей два детских поэта разругались всерьез. Прочитавший сказку Маршак отказался подписывать письмо в поддержку, и мстительный Чуковский записал в дневнике:

"Маршак вновь открылся предо мною как великий лицемер и лукавец – не подписал бумаги, которую подписали Толстой и Шолохов. Дело идет не о том, чтобы расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но он стал "откровенно и дружески", "из любви ко мне" утверждать, что сказка вышла у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги… Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о солидарности моего товарища со мною».

Маршак, об обидчивости которого ходили легенды (однажды он всерьез запретил приводить к нему 4-летнюю девочку, сказавшую, что "Человека Рассеянного" написала ее няня) об этом прослышал и тоже записал Чуковского в персоны нон-грата.

Пятнадцать лет они не здоровались, но в оба глаза и оба уха следили друг за другом. У Райкина есть очень смешные воспоминания, как он ходил в гости сперва к одному, затем к другому, очень рекомендую ознакомиться, гуглить по фразе «Клара Израилевна, а валенки? Крепостное право у нас дома еще никто не отменял!».

Помирились старики только на 75-летие Чуковского. Тяжело болевший Маршак прийти не смог, но прислал знаменитое «Послание семидесятипятилетнему К. И. Чуковскому от семидесятилетнего С. Маршака»

Мой старый, добрый друг Корней

Иванович Чуковский!

Хоть стал ты чуточку белей,

Тебя не старит юбилей:

Я ни одной черты твоей

Не знаю стариковской.

Потом был большой кусок в стиле "бойцы вспоминают минувшие дни, и битвы, где храбро рубились они", а заканчивалось все так:

Кощеи эти и меня

Терзали и тревожили

И все ж до нынешнего дня