Амир. Часть I

– Я? Тебе сила моя колдовская нужна?

– Нет, нужна ты сама.

Я засмеялась, хрипло квакая, махнула корявой рукой, тяжело опустилась на скамью.

– Знаешь, сколько я таких на своем веку видала, все говорили, мол только ты и нужна, а сами колдовать просили, красавиц им подавай, да богатство королевское. Ты такой же, говори, зачем пришёл, хитро-мудрый, сразу тебя видать, за версту носом почуяла твою чёрную душу.

Глаза потемнели, стали пронзительными, но потом в них появилась боль и такая тоска, что я смилостивилась:

– Говори, раз пришел, наколдую тебе твоё желание.

– Прошу любви.

От удивления я повторила необычное слово:

– Любви?

– Твоей любви.

От моего смеха, тяжёлого, громкого и раскатистого, глаза совсем почернели, но продолжали на меня смотреть с той же болью. Когда смех пролетел над горами и лесами, отозвался грозовыми молниями в небесах, я ответила, уперев руку на кривом колене:

– Дак тебе придется меня сначала расколдовать, дурак стаеросовый. А прежде чем меня расколдовывать, сначала свою душу разбуди, а она у тебя чёрная, мхом покрытая, один росточек на нем только и есть, который к любви стремится. Смотри, не сломай, погубишь его, я тебе никогда не достанусь. Ты и меня погубишь, и сам уже никогда не сможешь жизнь свою возродить. Думал, тебе путь ко мне показали, о тропиночке куда идти рассказали, так и всё, пришёл и сразу в дамки, надменный дурак, каждый сам идёт, свои муки терпит. По чужому пути никто ещё не мог дойти до любви, она глубоко спряталась, не каждому покажется.

И совсем разошлась, клюку схватила, грохнула об пол:

– Да помни – сила твоя тебе ничем не поможет, только моя кровь, боль моя, да страдание, вот путь, по которому пойдёшь! Это другим послабление, кто силы твоей не имеет, много тебе дано, много и спросится!

Изображение свернулось, глаза исчезли последними, в них так и осталась боль, не ушла, не испугалась моего крика. И я не сразу осознала, что боли нет, ничего нет, тело радовалось от одной мысли, что боль ушла, исчезла вместе с глазами, полными страдания.

Что-то касалось меня лёгким пёрышком, совсем невесомым, но кожа чувствовала его и подрагивала в месте прикосновения, она боялась, что даже такое нарушение пространства опять принесёт боль. Но боль не проявилась, и кожа облегченно вздохнула и уже с наслаждением ощущала пёрышко, которое всё смелее касалось её, гладило и ласкало своими невесомыми волокнами. Появился лёгкий ветерок, нежный, ласковый, он обволакивал, успокаивал, проникал внутрь и восстанавливал тело, заново его создавал.

Я летела на облаке, проносилась вместе с ветром, впитывала всем телом влажное пространство, чувствовала на своей коже капельки дождя, радовалась им и смеялась.

– Рина, ты меня слышишь? Если сможешь, открой глаза, ты можешь, ты всё можешь, открой глаза.

Открывать глаза мне не хотелось, облако летело и летело в прозрачном свете, нигде ничего не было, ничто не мешало моему полету.

– Рина, открой глаза.

С трудом я подняла веки и увидела яркие зелёные глаза с солнечными лучиками в центре, только глаза, лицо терялось в мареве плотного тумана.

– Смотри на меня, не засыпай, смотри!

Неожиданный громкий крик всколыхнул во мне боль, я почувствовала сильный удар, который сначала раздавил на молекулы, а потом приподнял как полотно, и меня накрыла темнота.

Мне снились яркие сны, красивые, многолюдные, в них все смеялись и радовались, обнимали меня и говорили, опять смеялись и что-то рассказывали, прижимали к своей груди, а я чувствовала биение их сердец. Они радовались мне, приветствовали в своем кругу, рассказывали о своей любви, обещали мне только счастье и удовольствие, много всего, что я никогда не знала в своей жизни. Мужчины и женщины, молодые и красивые, высокие и сильные, и их глаза – ясные, чистые невероятной прозрачной чистотой, полные любви и счастья.

– Довели девку, ой, довели, что же вы сделали окаянные, коты лесные, медведи косолапые! Неси, я сказала, сюда клади, да не сыпь ты в чашку, нельзя туда, в стакан, где стакан? Вот сюда наливай, воду привез? Наливай, только до чёрточки, что я вчера отметила, капли больше нельзя…

– Фиса, я налил ровно столько.

– А почему в чашку хотел насыпать?

– Ты вчера в чашку наливала.

– Так, то тогда, сегодня только в стакан, луна другая стала, только стекло, глина уже мешать будет.

– Рина проснулась.

Я ещё даже ресницами не пошевелила, а кто-то уже понял, что я проснулась. Мягкие пальчики сразу схватили меня за руку и нежный голос заворковал:

– Ой, девонька, ой красавица, ты глазки пока не открывай, потерпи маленько, листочек на глазках твоих лежит, ещё пусть там побудет. А ты размешал уже, мы ей и дадим попить, красавице нашей, пусть сама попьет, без проводков ваших, сама уже может. Ты уста свои сладкие открой, девонька, открой, сама попей.

Моих губ коснулось холодное стекло, и я чуть приоткрыла их, в рот потекла тонкая струйка живительной влаги.

– Витёк, ты ей помоги, подними маленько, легче ей пить будет, вот и хорошо, ты пей девонька, пей, милая моя.

Мою голову приподняли, и пить действительно стало легче, но сознание такого удовольствия не выдержало, и я опять рухнула в темноту.

Я приходила в сознание совсем ненадолго, открывать глаза мне не позволял этот воркующий голос, сразу давал выпить вкуснейшей воды, иногда тоже очень вкусной жидкой кашицы, и сознание меня покидало.

Фиса ругалась на неизвестного Витька по поводу и без повода, то есть постоянно, всегда и всем была недовольна, а Витёк отвечал спокойно, ни капли раздражения, и всегда был прав, хотя таинственная Фиса этого не признавала категорически. На удивление я сознание сегодня не потеряла после фруктового пюре и с удовольствием слушала их очередное выяснение отношений, причём Фиса привлекла меня в свидетели безобразного поведения этого Витька:

– Ты, Рина, только посмотри, что этот дуболом придумал, вчера ты видела, что натворил, а сегодня опять не тот стакан поставил, я ему сразу сказала, только этот, с золотинкой, а что он принёс? Смотри, не стакан, а ендова какая-то, прямо старина, ковш настоящий.

– Фиса, ты сказала ту золотую посудину, а не стакан с золотым ободком. Это не ковш.

И я узнала голос, Витёк это Вито, правда мой голос меня не слушался, получился только едва слышный шёпот:

– Вито.

– Рина, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо.

– Вот и умница, вот и молодец, ты пока глазки свои ясные не открывай, и помолчи, голосок свой побереги.

Мягкие пальчики легко пробежались по моей руке, погладили по щеке.

– Красавица ты наша, страдалица, такое перенесла и жива осталась, я этих паразитов монгольских ругала уже всякими словами, так тебя миленькая довели.

– Почему монгольских?

– Молчи, девонька, молчи. Так неруси одно слово, татары, что с них возьмешь.

Мне очень хотелось увидеть эту Фису, такая речь интересная, да и поведение никак не вписывалось в этот дворец. Но сознание покинуло меня раньше, чем я успела взглянуть на неё.

Наконец наступил момент, когда Фиса разрешила мне открыть глаза:

– Ну, девонька, смотреть будешь тихонечко, совсем немножко глазки открой, если больно, сразу закрывай, не любопытствуй, потом все увидишь. Я хозяина к тебе не допустила, пусть муки твои в саду переживает, ему ещё рано тебя увидеть.

– Амир?

– Да я этого паразита к тебе бы никогда не допустила, только все говорят, что он тебе силу свою хочет передать, чтоб ты жить смогла. Если бы не это отравила бы своими руками.

Я улыбнулась, встречу Амира и Фисы представить никак не могла, ясно, что и с ним она говорила так же – то есть совершенно откровенно.

Фиса оказалась милой женщиной средних лет, почти моего возраста, может даже моложе. Ясные голубые глаза светились радостью, круглое лицо как с фотографии о деревне в глухой глубинке, даже голова белым платком особым образом повязана, волос совсем не видно. И руки на животе сложила, как крестьянки делают, такие пухленькие ручки и вся пухленькая, мягонькая. Льняная рубаха, подпоясанная красным широким поясом, подчеркивала крестьянский образ моей спасительницы. За её спиной стоял совсем белый Вито с чёрными глазами, пытался улыбнуться мне, когда я подняла на него взгляд, но улыбка не получилась, только губы едва разошлись. Зато Фиса улыбалась радостно, открыто и умильно смотрела на меня.

– Ну и умница, ты у нас силища, такое смогла пережить, красавица наша. Только пока молчи, очи ясные я тебе вылечила, а горлышко, птица моя сладкоголосая, ещё надо немного умаслить.

И действительно заставила выпить какого-то масла горькости невероятной, я так и вспыхнула вся, как только в рот этого маслица взяла.

– Пей, красавица, пей, я тебя петь научу наши песни, настоящие, а их петь тебе не то, что это пиликанье, что в ящике показывают.

Я изо всех сил пыталась втолкнуть в себя горящее масляное варево, и оно как преодолело невидимую преграду, потекло легко и горячо по горлу. Непростое оказалось маслице, я горела ещё долго, потела всем телом так, что Вито несколько раз заворачивал меня в детский конверт, не обращая внимания на моё едва слышное возмущение, рубашку с меня сразу сняли, так как она промокла насквозь. А Фиса все комментировала:

– Рина, ты на него не смотри, не мужик он, хоть и дылда верстовая, силы наел. Ты не урони нашу красавицу, аккуратненько, так ты её уронишь!

– Не уроню.

Действительно, Вито умудрялся держать меня одной рукой на весу и при этом мгновенно расстелить одеяло другой рукой, пока Фиса ползала по гигантской кровати, выпрямляя уголки. Двигаться сама я практически не могла, только пальцы едва поднимались, остальное тело было безвольным и недвижимым. Промокшее одеяло он просто скидывал на пол, доставал другое и процедура повторялась. Фиса на это безобразие молча смотреть не могла:

– Ты посмотри, что делает, такое добро выкидывает, ничего с ним не сделается, постираем, и на солнышке высохнет. Зачем на пол кинул!

– Одеял много.

Вито справился с собой, бледность ушла, взгляд посветлел, он управлялся с моим телом очень бережно, иногда успевал провести пальцами по моей руке. Я могла лишь наблюдать за всем действом, да морщилась от огня внутри, но огонь был странным, я лишь чувствовала его всполохи, которые только жарко грели, не причиняя боли. Фиса пользовалась моментом моего недолгого лежания в конверте из одеяла, пока оно не промокало насквозь, и поила очередным настоем:

– Пей, красавица, пей, водичка эта непростая, много в ней трав разных. Вот я тебе, Витёк, что сказала, ночью травку эту надо собирать, а ты небось…

– Её собрали ровно в полночь, как ты и сказала.

– А кто собирал? Если…

– Как ты сказала, девушка не старше пятнадцати лет. Ей четырнадцать.

– А…

– Доставили самолетом.

Вито научился предугадывать вопросы Фисы и заранее на них отвечал, я только поражалась его нечеловеческому терпению. Ни разу я не заметила ни капли раздражения в его голосе, лишь иногда он себе позволял ироничную усмешку на очередное возмущение, и то в тот момент, когда она его не видела. Наконец жар от маслица несколько утих, очередное одеяло не промокло насквозь, а лишь удерживало тепло в моём теле, и я уснула.

Я спала, ела разные кашицы, пила настои, слушала возмущение Фисы и не думала. Иногда приходили вопросы, но я их отгоняла, не хотела даже пытаться на них искать ответы. Наверное, я ещё не забыла боль, ту Пустоту, которую однажды почувствовав, никогда уже не забудешь. И заполнить её этими вопросами невозможно, да и ответами тоже. Молчала уже не по требованию Фисы, просто молчала. Молчать мне было уютно, я иногда слабо улыбалась, чем доставляла удовольствие Фисе и особенно Вито, он прямо расцветал от моей улыбки, глаза приобретали свой изумительный серо-голубой цвет. Но чаще всего его глаза были тревожными, очень внимательными, фиксирующими каждое моё состояние.

И вот наступил день, когда Фиса решила, что мне пора двигаться:

– Рина, всё, належалась уже, кушаешь, милочка, ты хорошо, поэтому давай-ка пальчики мы тебе немножечко помнём, косточки раздвигаем. Нечего лежать, скоро зима, ходить пора.

Я не поняла, почему зима, но спрашивать не стала, пусть будет зима. То, на чём я лежала, было очень мягким, совершенно пуховым, моё тело в этом нечто находилось как в воде, а так как я не двигалась, то понять, в чём я лежала было невозможно. Да и простыни были совершенно невесомыми и очень нежно касались моей кожи. А в окно я ничего не видела, казалось, что кроме ясного неба ничего нет, только оно и всегда светло. Может я просыпалась только днём, ни разу не было ощущения вечера или утра, только день.

От того, что Фиса назвала «косточки помнём», я закричала сразу, боль пронзила всё тело, но она не остановилась в своем жёстком движении руками, лишь громко сказала:

– Терпи, красавица, столько всего вытерпела и теперь терпи. Я тебе не дам валяться мешком недвижимым, ещё чего, такая красавица, мы тебе мужика красивого найдем, замуж выдадим, танцевать будешь.

Но я её уже не слышала, боль от каждого прикосновения пронзала меня так, что не было сил уже даже на крик, а отодвинуться или вырвать руку из её ладоней я не могла.

Когда я пришла в себя, Фиса мне сразу заявила:

– Ты это брось, убегать вздумала, косточки тебе разминать надо в памяти, иначе ничего не получится, поэтому терпи.

А сама смотрела на меня глазами, полными слез и утиралась концами платка. Вито стоял за её спиной бледный, с тонко поджатыми губами и совершенно чёрными глазами. У меня хватило сил ответить слезам и черноте глаз:

– Хорошо, я потерплю.

Когда Фиса замечала, что я начинаю терять сознание от боли, останавливалась и начинала приговаривать:

– Миленькая, цветочек васильковый, красавица, берёзка-яблонька, вот и хорошо, немножечко совсем осталось.

А это немножечко длилось и длилось, сознание моё не послушалось Фисы, и я погрузилась во тьму. Я потеряла счет времени: только боль, мой стон, уговоры Фисы и чёрные глаза Вито.

И всё-таки наступил момент, когда я смогла сама поднять руку и даже помахала ею Вито под умильным взглядом Фисы.

– Вот и славно, вот и молодец, а теперь девонька купаться пойдём, русалкой заделаешься, водица она завсегда помогает, в воде оно легче будет.

Вода в бассейне была такая голубая, что я зажмурилась, а Вито так и вошёл в неё, бережно прижимая меня к себе.

– Костюм-то замочишь, ну да ладно, у вас небось их как одеял, каждому по десять, деньги девать некуда. Рина, ты посмотри, ничего им для тебя не жалко. Витёк, осторожно, не утопи красавицу нашу, только пусть немного в ней полежит, да руками побулькает.

4

Теперь ко всему добавилось плавание в голубой воде, правда долго я там не могла находиться, почти сразу засыпала. Фиса радовалась каждый раз, когда я начинала двигать чем-нибудь самостоятельно, то другая рука поднялась, то нога шевельнулась.

– Рина, ты не бойся, шевели сама, работай, належалась уже. Теперь сама всё делать будешь, и ходить легко, как птичка прыгать, и руками своими, крылышками взмахивать, скоро петь будем, горлышко тоже промылось. Не молчи, скажи слово золотое, говори девонька, не молчи.

Постель мне заменили, не тот пух, мягко, но я уже чувствовала поверхность. Махать руками и ногами было интересно и смешно, Вито, которого Фиса так и не смогла выгнать, что бы он меня не стеснял, только отвернулся, но внимательно наблюдал в стекле окна, за которым так и оставался ясный день. Но говорить я не хотела, улыбалась им и молчала.

Вито водил меня по комнате, придерживая за плечи, а Фиса руководила процессом, крепко схватив за руки:

– Шажочек, ещё один шажочек, иди, миленькая, иди, красавица, ножки свои распрекрасные ставь на коврик, он мягонький, не поцарапает.

Через несколько дней таких трудов, я, размахивая руками в разные стороны, уже сама прошла путь от постели до окна и рухнула в кресло. Вито радостно улыбнулся, а Фиса всплеснула руками:

– Скоро гулять будем, а теперь кушать, девонька, кушать, милая.

Когда я проснулась после похода к окну и достаточно плотного обеда, в комнате был только Вито, Фисы не было. На мой вопросительный взгляд Вито сразу объяснил:

– Фиса проверяет травы, которые привезли.

Он стоял у окна на фоне яркого солнечного дня, и я спросила полушепотом:

– Зима?

Он склонил голову, вздохнул и в его руках появился пульт. Пейзаж за окном странно посветлел, а потом совсем исчез, появилось всё в серых тучах хмурое небо, а в стекло бил крупными каплями дождь. Я не стала спрашивать, сколько времени прошло с того дня, когда я стояла на скале с Амиром и на меня рухнула боль, много, раз уже пришла зима, то много. Неопределенный срок моего присутствия в этом дворце.

– Спасла?

– Да.

Вито ответил, не поднимая головы, и я не увидела его глаз, лишь плотно сжатые губы.

– Что-то не так?

– Мы не знаем, всё должно было быть иначе.

– Амир?

– Фиса запретила ему встречаться с тобой. Он был рядом и всё видел, но ничем не мог тебе помочь, и мы не могли. Только Фиса и королева.

– Зелёные глаза это она?

– Да.

Он неожиданно оказался у постели и встал на колено, удивлённо спросил:

– Ты её помнишь?

– Только глаза, а потом удар, я… мало что помню.

Он опустил голову и невесомо коснулся моей руки:

– Я видел записи с королевой, умом понимал… но то, что происходило с тобой… человек этого не может выдержать.

– С ней так же было?

– Она была первой, кто выжил.

– Первой…

– Ты тоже первая. У неё процесс проходил иначе. Амир тебе расскажет всё.

– Расскажи ты.

– Нет, девонька, нет, милая, это пусть тебе паразит этот рассказывает, ишь ты, вздумал, такое с тобой сотворил и в кусты! Нет! Вот пусть сам с тобой и говорит!

Разгневанная Фиса упёрла руки в бока, ещё половника в руках не хватает, глаза сверкают, только попадись ей этот паразит, уж она ему покажет. Но неожиданно одумалась и заявила мне:

– Рано тебе с ним говорить, вот на ноги нормально встанешь, чтоб от ветра не качало, сама по морю голубому поплывешь, да в морду его поганую плюнуть сможешь, вот тогда и говори.

И в доказательство своих слов так намяла мне косточки, что я практически бездыханная кричать даже не могла. А она всё приговаривала:

– Вот так, силы набирайся, с ним хитро-мудрым просто так нельзя разговаривать, его надо бить постоянно, чтобы боль человеческую понял, на шкуре своей почувствовал, как это… жизнь отдавать.

Когда она, наконец, удовлетворенно вздохнула и ушла мыть руки в ванную, я посмотрела на Вито и ужаснулась – он сидел у окна на полу и закрыл лицо руками.

– Вито, я… прости, я не буду больше кричать.

– А ты ему таких слов не смей говорить! Это он на коленях перед тобой ползать должен! Прощения измаливать за хозяина своего, да свою будущую жизнь! В новый мир на твоем горбу въехать захотели, шиш вам!

И даже фигу изобразила своими маленькими пухлыми пальчиками, но опять как-то очень резко успокоилась, странно на Вито посмотрела, легонько вздохнула:

– Ладно, скажи ироду этому, пусть к завтрему готовится. Только чтобы сильно не беспокоил красавицу нашу, волнения ей ни к чему. Иди.

Вито встал и, не посмотрев на меня, вышел, а Фиса тяжело опустила плечи и села в кресло у окна, посмотрела на него и заворчала:

– Вот нелюдь, и окно показал, ну уж что теперь, сама проговорилась.

Мне хотелось успокоить её, и я улыбнулась:

– Значит, это ты не хотела мне время показывать?

– А кто ж ещё? Эти-то ничего в людях не смыслят, я им одно, а они своё гнут, энергия да энергия, а какая энергия… если ты ему в один момент свою жизнь отдала, одна ниточка и осталась.

Она погладила ладошкой колено, расправила ткань и подняла на меня строгие глаза, сокрушенно головой покачала:

– Ты девка, вот что, послушай-ка меня, я тетка старая, жизнью тоже сильно битая, но одно скажу – почему ты выжила, никто не знает. Только королева эта ихняя может что и понимает, уж больно она за тебя переживала, да этому ироду мозги вправляла, хотя муж всё её увести от тебя пытался. Сильна скажу тебе, ой сильна… как зыркнула зеленью своей, как крикнула, ножкой топнула, никого слушать не стала, только, говорит, я могу это сделать, никто мне не указ.

Неожиданно засмеялась довольно, ручкой махнула.

– Этот ирод даже на колени перед ней встал, руками от неё спрятался, глаза свои бесстыжие прикрыл, спаси, говорит, я не успел ничего, даже поговорить не смог, как всё и случилось.

И зашептала громким шёпотом:

– Убить себя просил мужа королевы, меня, мол, убейте, а её спасите. Вот оно как. Только она его слушать не стала.

Фиса утёрла губы уголком платка, опять головой качнула.

– Но ведь и у неё с первого-то разу ничего не получилось. Ты только корчишься, да сипишь, кричать уже совсем не могла.

Она вздохнула, но продолжила, и взгляд опять стал строгим.

– Ты слушай, тебе это знать надо, может ирод этот ничего и не скажет, а меня подальше от тебя отправит, чтобы лишнего тебе не сказала.

– Не отправит.

Вито стоял в дверях весь чёрный, не лицо, а маска, даже глаз почти не видно. Но Фиса его не испугалась:

– Ты, Витёк, пойди, погуляй, мне с Риной поговорить надо. Иди, и так всё знать будете, пусть твой хозяин подумает, как с ней завтра говорить будет.

Я тоже хотела, чтобы Вито ушёл, всё, что говорила Фиса, пока осталось только словами – я ничего не понимала. Вито голову опустил, кивнул и вышел.

– Зачем Амир просил себя убить?

– Так он же жизнь из тебя и вытянул. Ты ему свою жизнь так отдавала, ты для него спасение.

Жизнь. Я отдавала Амиру свою жизнь, вот что он не смог мне сказать, не успел. Голубой шар, я для него та половинка. Но на фресках они покупают женщину, и она потом живёт в доме, никакого намёка на то, что происходило со мной. Или не живёт? Может, она погибает, чтобы жили другие? Отдает свою жизнь мужчине, и он защищает остальных? Я отдавала свою жизнь, чтобы Амир смог защитить свой возрождающийся народ?

– Ты, девонька не думай пока, я тебе всего не могу сказать, пусть сам всё и говорит. Ему во многом тебе признаться придётся, боюсь, не хватит ему храбрости самое важное тебе сказать, тут никакая королева помочь не сможет. Да она сама так и сказала.

– Как сказала?

– От тебя всё зависит.

Слова королевы Фиса сказала совершенно другим тоном, спокойным и чётким. И от кого? От Амира? А может от меня? Но Фиса в подробности вдаваться не стала, продолжила рассказ о моём спасении:

– Дочка его помогла, вот надо же, такой ирод, а какая у него девочка, в мать пошла. И умеет много, сила в ней большая, она и сказала, как надо сделать, без королевы, конечно, не обошлось, ты её только и услышала, а потом и Маша за руку тебя взяла.

– Мари?

– Да, Машенька.

– Мне сон странный приснился, в нём люди какие-то были, много.

– Так это Машенька тебе их силы и передала, вот ведь умница, я такого никогда не видела! А у этих ты не берёшь, он и так к тебе, и за руку брал, и руку на голове держал, да и других королева с собой приводила, ни у кого не получилось.

Фиса не выдержала, встала с кресла и подошла ко мне.

– Ты, Рина, ничего не бойся, пока я с тобой силы твои буду держать, только вот он ведь, ирод этот, всё ещё у тебя жизнь-то забирает.

– Наверное, она ему нужна, чтобы народ его…

– Да не для народа старается! Себе всё, ты девонька-яблонька, так хорошо о нём не думай, ты главного страха не знаешь!

И замолчала, даже губы сжала, махнула рукой и отошла к окну.

– Он меня сразу спросил, боюсь ли я его, в первую встречу.

Фиса обернулась и удивлённо посмотрела, а потом не выдержала и подошла ко мне, присела на постель.

– И как?

– Я… уточнила, что разве должна, и он как-то странно потом себя вёл. Вито его… заставил уйти. Почему? Он Амира всё время контролировал, подойдёт, скажет имя, и тот сразу уходил. А когда к морю ехали, ну, в тот день, он опять меня спросил, а я сказала, что не знаю.

– Испугалась?

– Такие на ступеньках стояли… не знаю… опасные какие-то…

– Да они по сравнению с ним цыплята! Несмышлёныши зелёные!

Она почти кричала, махала руками от возмущения, но опять остановила себя, опустила глаза, несколько раз глубоко вздохнула, плотно сложила руки на животе и подняла на меня строгие глаза:

– Вот что, девонька, я тебе не буду рассказывать о нём, сам пусть душу свою чёрную перед тобой открывает.

– Фиса, мне действительно надо его бояться?

– Нет, в том-то и дело, нельзя! Только не знаю, сама уже который день думаю, как тебе яблонька в живых остаться.

– Но ты сказала, что он сам… просил… чтобы меня спасли…

– Да потому и просил, что каждую секундочку ты ему жизнь свою единственную отдаешь, пока жива так и будет… а… муки тебе… а ему силы всё больше… да жизни…

Фиса пыталась замолчать, но слова выскакивали из неё сами по себе, праведный гнев на Амира, клокотавший в ней все эти дни, не давал возможности остановиться.