Повешенный

Все-таки тут история очень похожа. Петр Первый есть, «бедный» Павел тоже. Сквозь броню моего равнодушия проклюнулись ростки интереса.

– Дай угадаю: какой-нибудь молодой повеса?

– Ты вспомнил, да?! – обрадовался Петр.

– Почти. – Не объяснять же парню, что ничто не ново под луной. – Так надо понимать, на дуэли с ним отец и погиб?

– Да. Формальный повод, конечно, был другой, и не по чину боевому генералу с адъютантом стреляться. Можно было просто сослать наглеца на Кавказ, и дело с концом. Но разве твой героический батюшка мог такое спустить какому-то молодому вертопраху?!

– И где сейчас этот дурак, на Кавказе?

– Паш, ты себя недооцениваешь! Ты его тем же вечером снова на дуэль вызвал, пока арестовать не успели, и застрелил. Так что отец твой с легким сердцем отошел в мир иной. Спасти Алексея Павловича лекари не смогли – ранение было слишком серьезным. Даже дар оказался бессилен.

– А что император?

– Он твоего отца любил, шутка ли – две галлийские войны бок о бок. Да еще и тема для него самого было крайне болезненная – царь Александр тогда только что узнал об измене своей любовницы Нарышкиной и расстался с ней. Поэтому покойный император просто приказал замять эту некрасивую историю. Матушке твоей велел траур блюсти подальше от столицы, а нас с тобой тут же с важным поручением в Бессарабию отправил.

– Так надо понимать, что моим секундантом на дуэли был ты?

– Ну, кто ж еще? – искренне удивился Южинский. – Надо же было все в большом секрете держать.

– А что великосветские сплетники?

– Слухи неясные ходили, но недолго, и в основном о твоей дуэли. А поскольку дело было в самом конце весны, когда все уже начинали разъезжаться из столицы по своим имениям, то к осени все окончательно забылось.

Мне оставалось только покачать головой… Интересно живут тут люди. Заговоры плетут, на дуэлях стреляются, родовитых невест похищают, как простых пейзанок.

– Так надо понимать, что граф Бекетов ни с дочкой, ни с нами – внуками, не знается?

– Нет, конечно. Как ты себе это представляешь? Он же Елизавету Александровну приданого сразу лишил и запретил ей на пороге отчего дома появляться.

Дверь в камеру отворилась, и солдат осветил нас фонарем, заставляя прищуриться и прервать разговор на самом интересном месте.

– Ваши благородия, я извиняюсь, но пора расходиться. Не приведи Господь, начальство пойдет с ночным обходом, нам всем тогда не поздоровится. Завтра еще свидитесь.

– Спасибо, Прохор! За всё тебе спасибо! – поднялся с кровати Южинский. Сжал мою руку и пошел к двери. В дверях обернулся: – Не отчаивайся сильно, Павел Алексеевич. Все, может, еще как-то образуется, божьей милостью…

Глава 4

Меня разбудили рано, но за окном уже рассвело. А поскольку день был снова пасмурным, то в камере также царил сумрак. Вот вроде только уснул после разговора с Южинским, а тут уже снова раздался лязг замка… Но сегодня в дверь вошел незнакомый военный. Судя по всему, офицер, только из младших чинов.

– Сударь, будьте добры одеться и проследовать за мной.

Пришлось вставать. Хорошо хоть офицеру хватило такта выйти из камеры, прикрыв за собой дверь, и одевался я в гордом одиночестве. Подумав, накинул еще шинель на плечи – мало ли куда меня поведут, может, через улицу идти придется. А может, и повезут куда в карете.

За дверью меня ждал не только офицер, но и двое конвойных с ружьями. Так мы клином и двинули по коридору второго этажа, по лестнице в этот раз не спускались. Меня привели к дверям какого-то кабинета, велели сесть на скамью и тут же надели мне на руки широкие железные браслеты, соединенные между собой толстой цепью. Это ручные кандалы, так надо понимать. Ну, спасибо хоть без ножных обошлись. Будто мне есть куда бежать. Мало того – потом накинули еще и полотняный мешок на голову. Видимо, для того чтобы я никого из других заключенных не смог увидеть, а они меня. Конспираторы хреновы… Так мне же и лучше. А то буду истуканом стоять перед незнакомым человеком.

Просидел так минут пятнадцать, даже успел немного подремать. Потом дверь скрипнула и чей-то скрипучий голос произнес:

– Заводите арестованного.

Мешок с головы моей сдернули, а когда я замешкался, один из солдат в плечо легонько подтолкнул, указывая глазами на открытую дверь. Я неловко поправил закованной рукой шинель на плече и, гремя цепями, пошел, куда велели.

В кабинете, который больше смахивал на допросную, если и было светлее, чем в моей камере, то ненамного. Такое же зарешеченное окно выходило на какую-то глухую кирпичную стену. У окна стоял стол, за которым спиной к свету сидел мужчина в мундире, перед столом стул для арестованных. Чуть дальше находился еще один стол, но уже гораздо меньшего размера и с зажженной лампой – за ним, уткнувшись в бумаги, сидел то ли секретарь, то ли простой писарь. Больше здесь никого не было, солдаты остались за дверью.

– Присаживайтесь, Павел Алексеевич. Я старший дознаватель Особой канцелярии Министерства полиции, статский советник Гирс Иван Никифорович.

Внешность мужчина имел ничем не примечательную, если только не в меру пышные бакенбарды украшали его бледное вытянутое лицо. Выглядело это немного смешно.

– Доброе утро, господин Гирс, – вежливо поздоровался я и выжидательно уставился на дознавателя. Но похоже, я как-то неправильно поздоровался с чиновником, потому что тот поморщился, словно я нарочно оскорбил его своим обращением «господин».

Ну, а откуда я знаю, как надо? Сказал что первое в голову пришло. Мы смотрели друг на друга, и никто из нас не спешил отводить взгляд. Пауза затянулась. Я старался выглядеть как можно равнодушнее, не произнося ни слова и не проявляя никаких эмоций, поскольку мне так никто и не удосужился объяснить, зачем меня сюда вообще вызвали.

Дознаватель первым опустил глаза и уставился в раскрытую папку, лежащую перед ним.

– Павел Алексеевич… после того, как ваша казнь закончилась совершенно неожиданным образом, у вас появилась возможность подать прошение о помиловании на имя государя Николая I. Думаю, что его императорское величество проявит свойственное ему христианское милосердие и смягчит вашу незавидную участь, сохранив жизнь.

– Не вижу в этом необходимости, – с холодным безразличием пожал я плечами, – моя участь вполне меня устраивает.

– Вы не хотите жить?! – с показным удивлением поинтересовался чиновник. – Готовы пройти еще раз через позорное для офицера и дворянина повешение?

– Готов. Почему нет. Тем более что меня уже лишили и дворянского титула, и офицерского чина.

– Уму непостижимо! Что за дикое такое упрямство, Павел Алексеевич?!

Я снова пожал плечами и замолчал. В такой непонятной ситуации мне вообще было лучше помалкивать, чтобы не ляпнуть чего-нибудь лишнего и не отправиться к инквизиторам.

Но Гирса мое молчание только подстегнуло. Он вдруг раскипятился, начал взывать к офицерской чести и совести православного человека. Добрался даже до христианского смирения. А поняв, что никакие доводы на меня не действуют, перешел к завуалированным угрозам. Из чего я сделал логичный вывод, что начальство ему приказало любой ценой получить от меня прошение о помиловании.

– Не усугубляйте своей вины неразумным отпирательством, сударь! Подумайте о своей семье, о своей несчастной матушке: каково ей будет узнать, что сын ее чудом выжил, а потом отказался от спасения из чистого упрямства?

– Ничего, семья как-нибудь переживет и мою вторую казнь. Иван Никифорович, давайте уже закончим этот пустой разговор. Я ничего писать не буду, как бы вы здесь ни старались.

Да если бы я и хотел, то все равно не смог бы, поскольку понятия не имею, как это вообще делается. Стоит мне взять перо в руки, как тут же станет ясно, что я еще тот самозванец! Или все решат, что Павел Стоцкий сошел с ума. И вот не знаешь еще, что хуже.

– Вы это все нарочно делаете?! Мечтаете прослыть несломленным героем?! Брутом русским себя возомнили?! Ну, так я вам вот что скажу, сударь: никакого героя из вас не получится! Вас похоронят в канаве, как простого каторжника. И у семейства вашего будут огромные неприятности, если вы немедленно не одумаетесь. Не будьте же неблагодарной свиньей, пожалейте хотя бы своих несчастных родных!

Ну, вот мы и перешли от уговоров к угрозам и к брани. Нашел кого пугать… Меня и лестью-то не возьмешь, я ему не наивный Южинский. «Не верь, не бойся, не проси» – это негласный девиз моего поколения, выросшего в девяностые. Так что не по адресу он со своими угрозами. Мне самому это помилование даром не нужно, и позорить честь Павла Стоцкого я тоже не стану.

А вот почему так необходимо получить мое прошение, я кажется, начал понимать. Второй раз нас вешать царь, видимо, остерегается – «общественность» требует проявить милосердие к нам с Петром. Но просто пойти на поводу у дворян император не может. Не комильфо. Это для него будет проявлением слабости. Значит, любой ценой нужно, чтобы я раскаялся и сам униженно умолял царя о помиловании, а царь-батюшка, так и быть, смягчит мне наказание. Угу… заменит петлю на пожизненную каторгу. Мне даже интересно стало, как далеко зайдет этот Гирс – неужели прикажет солдатам силой выбить из меня прошение?

Я оценивающе посмотрел на дознавателя и понял, что нет – не рискнет. Если военные вдруг узнают, что боевого офицера, героя войны, избивали солдаты, заставляя написать прошение о помиловании, то скандал поднимется страшный! А они точно узнают. Солдаты о таком молчать не станут и обязательно доложат своим офицерам, а те коменданту. Да тот же писарь, затаившийся сейчас в углу, обязательно кому-нибудь проболтается.

– Что ж, я хотел пощадить ваши чувства, Павел Алексеевич, но вынужден открыть вам глаза, дабы у вас не оставалось никаких наивных иллюзий по поводу своей героической особы! – Гирс с презрительной усмешкой протянул мне исписанный фиолетовыми чернилами лист, лежавший до этого в кожаной папке. Потом со злорадством уставился на меня, с нетерпением ожидая моей реакции.

Я вчитался в рукописный текст, продираясь сквозь идиотские завитушки, обилие твердых знаков и всяких «i». Про высокий слог, изобилующий заверениями в верноподданнических чувствах к государю, вообще молчу – нормальному человеку читать эту галиматью просто невозможно! Но хоть и с трудом, я все же осилил весь текст, уж больно содержание там было увлекательное.

Донос самый настоящий! Про то, как Стоцкий собирал друзей у себя в особняке на Большой Морской, как он шикарные обеды закатывал для заговорщиков, и про крамольные речи, которые они все там вели, открыто замышляя убийство императора и всей императорской семьи. Подписано… Стоцким Сергеем Алексеевичем. Неожиданно!

Вот же гад мстительный, этот Гирс! Решил меня добить предательством младшего брата. По мысли чиновника я с расстройства должен сейчас что-нибудь учинить над собой, а как минимум – впасть в истерику. Только Стоцкого это, может, и задело бы до глубины души, но мне-то плевать на этого Каина. Какое мне вообще дело до Сергея, если мы даже с ним не знакомы? Поэтому я лишь равнодушно пожал плечами и вернул дознавателю донос.

Кажется, мое хладнокровие потрясло Гирса. Он открыл рот, пытаясь что-то сказать, но лишь молча захлопнул его. Слова, наверное, все закончились. Потом, укоризненно покачав головой, он все-таки высказал свое возмущение:

– Да что ж вы за человек такой бездушный, Павел Алексеевич, вас вовсе ничего не трогает?!

– А вы ждали, что я зарыдаю? Или чувств лишусь, как кисейная барышня? Передайте брату, что Бог ему судья, а я его прощаю. И думаю, теперь нашей семье опала императора точно не грозит. Этим доносом себе брат индульгенцию купил.

Шах и мат тебе, дознаватель! Дальше меня шантажировать больше нечем. Единственный, кого мне по-настоящему жалко – Южинский. Хороший ведь парень, с правильным понятием о чести. Верный друг у Павла Стоцкого. Только вот оказалось, что именно Стоцкий, судя по доносу его брата, и вовлек бедного Петю в ряды заговорщиков…

– Что же, господин Стоцкий, – развел руками Гирс. – Вы сами себе вырыли могилу. Готовьтесь к казни.

– Веревки попрочнее купите! – ухмыльнулся я.

– Вас в этот раз расстреляют… – статский советник в задумчивости встал у стола, покачал головой. – Одумайтесь, Павел Алексеевич! Всего одна подпись…

– Спешу, аж падаю!

А про себя подумал, что расстрел это гораздо лучше, чем виселица, – он-то уж точно не сорвется. Главное теперь своей радости этой сволочи не показать, а то меня быстро сумасшедшим признают. Поэтому морду сделал кирпичом и демонстративно уставился в потолок.

Поняв, что дальше разводить интриги бесполезно, дознаватель вскоре потерял ко мне интерес. Скривившись, велел секретарю вызвать конвой и приказал отправить меня назад в камеру. Вот и хорошо. Лучше мне свалить отсюда побыстрее, пока не погорел на какой-нибудь ерунде.

* * *

Когда дверь камеры за моей спиной захлопнулась, я привалился к ней спиной и прикрыл глаза. Допрос прошел нормально, но я все равно устал. Не столько физически, сколько морально. А вот конвой мой ушел не далеко – загремел замок соседней камеры. Видимо, теперь пришла очередь Южинского пообщаться с Гирсом. Очень надеюсь, что и Петя пошлет дознавателя куда подальше. Хотя… мне искренне жалко, если его казнят.

Хмыкнув, я подошел к столу и только сейчас заметил, что там стоит миска с чуть остывшей кашей. Ну да… «щи, да каша – пища наша». Похоже, за время моего отсутствия приходил Прохор, потому что и в чугунной печурке весело пылал огонь, разгоняя по камере приятное тепло. Я поел, пока каша окончательно не остыла, и, стянув сапоги, снова завалился на кровать. Пригрелся под шинелью и даже не заметил, как уснул…

Впервые за долгое время мне снились жена и дочки. Снился наш загородный дом и бассейн, который я установил для девчонок прошлым летом. Визг, писк и такой родной Ленкин голос, пытающийся утихомирить дочек и прекратить бедлам. Слушал бы и слушал…

– …Абсолютно бессовестные созданья! – наконец, выносит она им суровый приговор и гордо удаляется в беседку, признавая этим свое поражение. Проходя мимо меня, обвиняюще бросает в мою сторону: – Все в тебя, между прочим, Костя!

– А то! – довольно улыбаюсь я, поглядывая на резвящихся в воде дочек. Потом потягиваясь, встаю с шезлонга. – Ленок, если бедлам нельзя остановить, то что надо сделать? Возглавить!

И через минуту уже сам бухаюсь в бассейн, поднимая кучу брызг, к огромному восторгу девчонок. Жена еще пытается делать строгое лицо, но долго не выдерживает и сама же начинает хохотать, наблюдая за тем, как резвится в воде наша развеселая компания…

…Я просыпаюсь с глупой, счастливой улыбкой на лице, все еще оставаясь в той далекой беззаботной жизни, где главным моим огорчением было поражение любимой футбольной команды или большая пробка по дороге на работу. А о чем еще можно печалиться, имея за спиной такой надежный тыл?

Из своих тридцати трех лет я больше половины прожил рядом с Леной. Даже сейчас я до мелочей помню тот момент, когда она впервые вошла в наш 10Б класс. Маленькая, худенькая – на фоне наших признанных красоток новенькая смотрелась пигалицей. Но когда она смело направилась к моей парте, я сразу понял: это судьба.

Народ, конечно, поржал над тем, что из двух свободных мест новенькая выбрала его рядом со мной, а не с красавчиком Женькой Лацисом. И все уже приготовились наблюдать, как сейчас злой Никитин отошьет дурочку, которая позарилась на место, которое он ревностно охранял от посторонних третий год. Но… я только убрал свой рюкзак со стула и переставил стопку учебников на подоконник. На что Инка Панфилова – наша королевишна – обиженно прикусила губу. Ее-то сюда я так и не пустил.

Конечно, новенькую на первой же перемене наши попробовали прессануть, она же еще и отличницей оказалась, что нам русичка тут же поставила в пример. Но пигалица все их насмешки перенесла с удивительной стойкостью и вообще была особой на редкость не конфликтной. А главное – она не посягала на мое жизненное пространство. Кличка, которая прилипла к новенькой с первого дня, полностью отражала ее характер, – «Чудо Луковое». Почему луковое? А фамилия у нее оказалась Луканина.

И вот не прошло недели, как это «чудо» умудрилось вляпаться в неприятности. Вечером иду я с тренировки, расслабленный, умиротворенный, никого не трогаю. В нашем микрорайоне меня каждая собака знает, и все желающие получить в репу перевелись тут уже давно. Так вот иду я по пустырю за гаражами, слышу громкий гогот Мишани. Ну, этому дебилу лишь бы поржать… Только рядом с ним раздается до боли знакомый голосок:

– Отстань, дурак, иди своей дорогой! Не трогай меня!

У меня аж дыхание перехватило… Спортивную сумку и куртку я сбросил еще на подходе к гаражам, потом врезался в компанию Мишаниных дружков, разбросав их в разные стороны. А добравшись до главного отморозка, с ходу засадил ему кулаком в солнечное сплетение. Без всяких слов и без предупреждений. Я вообще в то время был парнем немногословным. Пока Мишаня корчился на земле, пытаясь продохнуть, я поднял с земли Ленкин рюкзачок, отряхнул его и вручил хозяйке.

– Пойдем.

Чудо Луковое схватило мою руку и внимательно осмотрело ее.

– Костик, тебе не больно? В травмпункт не нужно?

Кто-то из парней сдавленно хрюкнул, потирая ушибленное плечо.

– Костяна в травмпункт еще никто не приглашал! Она кто вообще?

– Моя девушка, – отрезал я. – Увижу еще раз рядом – убью.

– Ну, так бы и сказала сразу! – простонал Мишаня, пытаясь подняться на ноги. – На хрена нам вообще такие разборки?!

– А я еще тогда сама не знала! – Ленка мстительно пнула ботинком обидчика в голень и взяла меня под руку. – Пойдем, Костик, нам пора.

– Ко-о-остик! – передразнил ее тоненьким голоском кто-то из парней, но под моим суровым взглядом сразу заткнулся.

Так мы с ней с того дня и пошли по жизни вместе. И мою судьбу эта пигалица изменила кардинально. Никто не мог понять, что может связывать двух таких разных людей. Да я и сам не понимал. Но стоило мне услышать ее «Ко-остик», и меня можно было брать голыми руками. А когда через пару лет она превратилась в настоящую красавицу, парни уже могли только завистливо вздыхать. Причем издалека. Ведь место в ее сердце и в ее жизни было прочно занято. Мною. И охранял я свое сокровище почище любого цербера. Даже вечером, после изнуряющей тренировки, я мчался в центр, чтобы забрать ее с курсов французского языка и доставить домой в целости и сохранности.

Моя будущая жена с детства была очень целеустремленной! Я поразился, когда узнал, что кроме английского и французского она еще шпрехает на приличном уровне, поскольку около пяти лет прожила с родителями в Германии. К своей цели – стать переводчиком со знанием нескольких европейских языков – она двигалась, как маленький танк, сметая на своем пути все преграды. После французского пришла очередь итальянского. А потом, уже в институте, еще и испанского. Но ее неуемной энергии хватало и на меня.

– А какие у тебя планы после школы? – этот вопрос она задала мне уже через неделю.

– Пока в ВДВ. Вернусь из армии, дальше посмотрю.

– Это неправильно. ВДВ от тебя никуда не денется. Сначала нужно хорошее образование получить.

– Лен, я не потяну институт, – честно признался я, – а на платное обучение у моих родителей денег нет. Да я и не взял бы у них.

– Это правильно. Мы и сами справимся! Только сначала нужно понять, кем ты хочешь стать. Я вот понаблюдала за тобой, и мне кажется, что ты скорее технарь по натуре. Надо сдать тесты, чтобы понять уровень твоих знаний, и сразу же браться за дело. Это только кажется, что два года – мало, но ты даже не представляешь, сколько можно за это время успеть, если все делать с умом и следовать плану!

– Тренировки не брошу, – насупился я, догадываясь о грядущих испытаниях, – даже если мне придется ходить на подготовительные курсы.

– Ни в коем случае! Спорт дисциплинирует человека, как ничто другое. И в вузы мы будем поступать с первого раза. Тут без вариантов.

И мы ведь действительно поступили. Оба. Учителя только диву давались, когда я из вечного троечника начал превращаться в хорошиста. И нужно было видеть, как мной гордилась Ленка, когда я закончил школу без единой тройки в аттестате. А потом так же уверенно поступил в Горный университет, благо конкурс там был вполне нормальный.

Поженились мы на четвертом курсе, чему теща с тестем были не очень рады. Они вообще меня поначалу недолюбливали, и я их даже в чем-то понимал: барышня и хулиган – вечная тема. Но они смирились ради счастья единственной дочери, а потом даже стали относиться ко мне с уважением, потому что, когда речь заходила о семье, слово «нет» для меня вообще не существовало. Я горы готов был свернуть! Сменил после вуза три компании, но все же нашел себе такую работу, где платили достойно, и на которую я сам ходил, как на праздник. А для нормального мужчины это очень важно.

Сначала мы загородный дом построили, чтобы родившиеся одна за другой дочки росли на природе. Потом пошла в школу старшая дочь Вика – и мы тут же купили отличную квартиру. Да, тесть тогда нам здорово помог. Но попробовал бы я не принять его помощь! Обиделся бы он страшно. А мне проще было ему потом деньги отдать, чем в ипотечную кабалу лезть. Так мы и жили, дружно решая проблемы по мере их поступления. У жены с работой тоже сложилось – ведь таких умниц, как она, еще поискать.

И вот в один миг все рухнуло… Превратив мою жизнь в пыль. Все, ради кого я жил, исчезли без следа. Как я мог вернуться в Москву и переступить порог нашего опустевшего дома?! С какими глазами я бы явился к родителям жены? И как объяснял бы им, почему я все еще жив, а их дочери и внучек больше нет? Я ведь и сам не мог себя простить за то, что меня не было с ними в последнюю минуту.

Глава 5

Загремел замок, прерывая мои воспоминания, и вошел Прохор с корзиной в руках.

– Ваше благородие, письмецо вам тут передали. И передачку небольшую с гостинцами.

…Письмецо в конверте погоди, не рви. Не везет нам в смерти… Две попытки и обе пока неудачные. Как там говорят – бог троицу любит?

– Прохор, а разве это не запрещено? – удивился я, опуская ноги с койки.

– Сегодня вот разрешили. Ответ писать сразу будете? Чернила с бумагой вам принести?

– Нет, погоди. Сначала мне прочесть нужно.

Думал, что Прохор мне сейчас вручит какой-нибудь конверт, но нет. Это оказался всего лишь затейливо сложенный лист плотной бумаги, даже не запечатанный сургучом. Хотя чему тут удивляться? Видимо, все письма для заключенных должны сначала пройти через местного цензора. Но бумага, на которой написано письмо, была явно не дешевой и так благоухала женскими духами, словно на нее целый флакон вылили.

Я с интересом развернул письмо и… разочарованно вздохнул. Снова французский язык! И единственное, что я смог понять из письма – фразу, с которой оно начиналось: «Mon cher Paul!» Да, еще несколько раз встретилось по тексту «mon amour». Но на этом всё. Почерк в письме был неразборчивый, можно даже сказать небрежный. А мои познания в этом языке слишком скудные. Придется просить помощи у Южинского.

– Сегодня ответа не будет, – огорошил я Прохора, – мне нужно подумать.

– Как скажете, ваше благородие. Тогда обед вам сейчас принесу.

В небольшой плетеной корзине, оставленной солдатом на стуле, я нашел булку белого хлеба, большой кусок одуряюще пахнущей буженины, завернутой в пергамент, гусиный паштет в глиняной плошке и… бутылку вина. Бутылка из темного зеленоватого стекла больше была похожа на кубышку с удлиненным узким горлом, залитым сургучом. А, судя по этикетке, в ней испанская мадера. Какая-то добрая душа точно знала, чем порадовать офицеров перед очередной казнью…

* * *

– Откуда такое богатство?! – изумился Южинский, увидев вечером разложенное на столе содержимое корзины.

– Понятия не имею! – рассмеялся я. – Благодетельница приложила к своей передаче письмо, но оно на французском. А я, как ты понимаешь, прочесть его теперь не могу. Переведешь?

Петр взял протянутое мною письмо и, поднеся его к лампе, углубился в чтение.

– Это от твоей Мими! – насмешливо фыркнул он. – Она счастлива, что ты жив, и умоляет тебя поскорее написать императору прошение о помиловании.

– А кто она, эта Мими?

– Твоя последняя пассия. Странно, что она о тебе вдруг вспомнила… последний месяц от нее не было ни строчки.

– Нас связывало что-то серьезное? – поинтересовался я.

– С актрисой?! Серьезное?! – снова фыркнул Южинский. – Не смеши меня, Поль! Думаю, она нашла себе нового покровителя уже через день после твоего ареста. Мими – прелестное, но совершенно ветреное создание. Она будет верна тебе лишь до тех пор, пока ты щедро оплачиваешь ее уютную квартирку на Мойке.

– Тогда предлагаю выпить за ее доброту – и забудем о ней.

Пока Петя разливал вино по кружкам, я отломил кусок булки и щедро намазал его паштетом. Пах он божественно! Да и вино тоже оказалось весьма неплохим. Какое-то время мы молча наслаждались едой, запивая ее мадерой. После безвкусной каши нормальная еда казалась чудом. Но время шло, и я не выдержал: