Путь в Тени Былого. «Лето в Тихой»

– Тихомировы – они не просто люди, они с лесом повязаны.

Как говаривал дед, первые Тихомировы были хранителями этих мест ещё до того, как здесь появилась деревня. Они умели слушать лес – не просто шорох листвы или вой ветра, а что-то глубже, скрытое в самой тишине.

– Тишина говорит, если суметь её услышать, – повторял он, постукивая пальцами по ножу.

Я считал это байками, пока не вырос и не начал замечать, как дедушка иногда замирал, прислушиваясь к чему-то, чего я не слышал и не понимал. Он подарил мне этот нож в прошлом году, и сжимал мою руку так, будто передавал не просто вещь, а груз какой-то тайны. Тогда я радовался только красивому, настоящему ножу, как все мальчишки, но теперь, я чувствовал, как лес смотрит на меня – не деревья, не птицы – что-то большее, безмолвное, но живое и завораживающее. И нож, с этой вырезанной буквой, словно нагревался, напоминая, что я – часть этой истории, хочу я того или нет.

Напротив нашего дома тропа разветвлялась. Справа – знакомая дорожка к озеру, где мы с дедом рыбачим, слева – заросшая тропка, что уводила вглубь леса, к старому колодцу из дедовых рассказов. Оттуда доносился странный звук, это был то ли шёпот, то ли дыхание, и чудилось, кто-то зовёт меня по имени. Я замер, прислушиваясь, как, наверное, делали мои предки, представляя себя одним из них – молчаливым охотником, что бродил по этим местам когда-то давно. Но сколько ни вслушивался, шёпот оставался просто звуком, ускользающим, как мимолётный аромат, принесённый ветром.

– Ты чего там замер? – крикнул дед, появляясь на тропинке, и его голос перекрыл шум ветра, пришедшего с озера.

Его фигура, несмотря на возраст, оставалась статной, с прямой спиной, выдающей привычку не сдаваться ни перед какой задачей. Густые, тёмные волосы, слегка вьющиеся и щедро тронутые сединой, были чуть растрёпаны, что придавало ему живой, почти мальчишеский вид. На нём был надет рабочий, джинсовый комбинезон, слегка выцветший от частых стирок и солнца, но прочный и удобный. Под комбинезоном была голубая хлопковая футболка с небольшим пятном у ворота, а в карман были небрежно засунуты рабочие перчатки с тёмными следами от смолы и земли. Он щурился против солнца, прикрывая одной рукой глаза, а другой сжимая лопату с деревянной рукоятью.

Я только мотнул головой, не зная, как объяснить, что пытался разобрать шёпот старого колодца, понимая, как глупо бы это прозвучало.

Дедушка шагнул ближе и тихо произнёс:

– Не всё, что шепчет, хочет чтоб его поняли, парень.

А потом, посмеиваясь, добавил:

– Ну, ты чего там до вечера стоять будешь? Помидоры-то принёс? Есть пошли, оголодал я уже, пока ты тут лес слушаешь, мечтатель! – хохоча, он ловко бросил лопату к сараю и пошёл к дому деловым шагом.

Нога у деда зажила невероятно быстро, хоть это и не было серьёзной травмой. Ходил он всё к некой бабке Агате, старушке, что жила на отшибе в покосившемся домике со странным огородом, заросшим кучей трав – полынью, мятой, зверобоем и колючими кустами, названия которых я не знал. Там он пил её «отварчики», а когда возвращался назад, пахло от него просто отвратно. Я всё время над ним подсмеивался, морща нос и прикрывая лицо рукавом, но, однако, нога зажила, и он уже вышагивал, как молодой. А на мои расспросы отмахивался, лукаво щурясь:

– На мне всё, как на собаке, заживает, малой! – и сразу начинал насвистывать какую-то мелодию, делая вид, что ему некогда.

***

На следующий день мы с дедом спустились в наш погреб, чтобы наконец-то навести там порядок. Жарища с утра стояла невыносимая, градусов под сорок, и даже в прохладном подполе было не намного лучше. Там царила духота: воздух был тяжёлый, и пахло сыростью. Пол был завален грязью, листьями и каким-то хламом, который копился годами. Стены покрывала чёрная плесень, и каждый вдох застревал в груди. Вооружившись лопатами и вёдрами, мы начали выгребать мусор: ржавые банки, какие-то тряпки, и остатки картошки, проросшей длинными белыми отростками. Я таскал тяжелые вёдра наверх, а дедушка ворчал, сортируя, что оставить, а что выбросить. Пот лил градом, рубашка прилипала к телу и уже тоже была похожа на грязную тряпку, а грязь оседала на лице, заставляя чихать. Дед, несмотря на жару, был бодр, и подгонял меня:

– Не кисни, Андрюха, тут работы-то на полдня!

Следующей задачей было пилить доски для новых стеллажей. Дедушка достал старую ручную пилу, которая, кажется, помнила ещё его молодость. Пилить было тяжело: жара выматывала, а мелкая стружка смешивалась с пылью, отчего горло пересыхало, и дышать было очень сложно. Дед работал упорно, только иногда останавливался, чтобы вытереть пот со лба и бросить что-то вроде:

– Не ленись, малой, до заката управимся.

Я старался не отставать, хотя руки уже горели огнем. Мы размечали доски, пилили, и подгоняли их по размеру. Когда мы начали собирать стеллажи, гвозди, как назло, гнулись, и молоток пару раз чуть не прилетел по пальцам.

Дед ворчал:

– Вот в наше время гвозди были гвозди, а эти – тьфу, фольга!

Но потихоньку дело шло: стеллажи росли, и погреб начинал выглядеть прилично. Пекло не спадало, и всё тело дико ныло, а руки дрожали от усталости.

Вечером, окончательно обессиленные, мы решили затопить баню, и, пока дрова прогорали в печи, мы с дедом сидели на лавке в предбаннике, молча глядя на огонь. Поленья потрескивали, а парилка манила запахом берёзовых веников.

В бане было жарко, пар обжигал кожу, и в тот момент, когда я, закрыв глаза, подумал, что сейчас грохнусь на пол, – бац! – дед, хохоча, вылил на меня полное ведро ледяной воды. Я подскочил и закричал от неожиданности.

– Проснулся, герой? – захохотал он ещё громче.

Я готов был его придушить, но, честно говоря, эта холодная волна смыла с меня всю усталость.

Уже дома, укутавшись в огромные махровые полотенца, мы сидели за столом у камина и попивали чай, вприкуску с малиновым вареньем. Огонь потрескивал в камине, наполняя комнату теплом, а за окном сгущались сумерки, укрывая мир мягким полумраком.

***

Ночью мне снилась мама. Снилось, что я маленький, сижу на кухне и смотрю на неё. Она в красивом переднике хлопочет у плиты, печёт печенье, и его аромат, разносящийся по кухне, кружит голову. Мама улыбается, напевая тихую мелодию, а я тянусь к миске с тестом, надеясь утащить кусочек. Её звонкий смех наполняет всё вокруг, мне так хорошо, и время остановилось на этом счастливом моменте.

Мама…

Я проснулся.

Запах свежей выпечки, и правда, заполнял дом. Дедушка с утра напёк целую гору пирожков, которые лежали на большом противне. Их румяные бока приглашали скорее их попробовать.

– С чем пирожки? – спросил я, проходя на кухню и садясь за стол.

– С картооошечкой! Это тебе на целый день, – сказал дед, вытирая руки о полотенце. – Ну, или на полдня, – улыбнувшись, он взял один пирожок, откусил и, жуя, посмотрел на меня. – Я сегодня в город уезжаю по делам.

– Какие у тебя дела-то там? – спросил я, наливая себе чай.

– Ооо, горячо! – воскликнул дед, смешно морщась. – Документы на землю нужно увезти. Не хочу их тут в доме оставлять. Ну, привык я так, всё важное в банковской ячейке хранить.

– А зачем ты их сюда привозил тогда? – удивился я.

– Весной к нам какие-то серьёзные дяденьки приезжали, – скорчил он гримасу отвращения. – Корочками в лицо тыкали и предлагали землю выкупить. Вот я на всякий случай документы и привёз… потыкать им, видимо, тоже хотел… – Дед замолчал, нахмурив брови.

– А потом что? – подтолкнул я его.

– А потом они, видать, уехали, чёрт их знает. Пожар тогда был, – он осёкся, – не до них уже было. Я уже и забыл об этом, пока сегодня документы в ящике не увидел.

Он вздохнул, допил свой чай и поднялся из-за стола.

– До остановки с тобой пройдусь, – сказал я и пошёл одеваться.

Едва мы дошли до деревянного указателя, как на горизонте показался старенький автобус, который медленно приближался, поскрипывая изношенными колёсами.

– Ты там осторожнее, – бросил я, помогая деду закинуть сумку на плечо.

– Да ладно, – он махнул рукой и хитро подмигнул. – Пирогов-то на вечер мне оставь!

Автобус уехал, оставив за собой облако пыли. Я постоял ещё немного, глядя ему вслед, а потом повернул обратно и неторопливо направился к дому.

Полдня я маялся, слоняясь по двору, и не мог придумать, чем заняться. Сегодня было прохладней, чем обычно, воздух был влажным, а небо затянули густые, серые тучи, низко нависавшие над землёй, готовые в любой момент разразиться ливнем. Они медленно ползли, клубясь и перекатываясь, точно гигантские ватные комья, то и дело скрывая солнце, изредка проглядывающее тусклым, бледным пятном. Ветер, холодный и порывистый, приносил запах сырости с озера, шелестел в листве старых тополей, гнул тонкие ветки кустов. Трава колыхалась под его напором, а вдалеке, над полями, поднималась лёгкая дымка, будто природа затаила дыхание в ожидании дождя.

Дома, растянувшись на диване, я укрылся тёплым пушистым пледом, глаза сами собой закрылись, и я благополучно уснул. Оглушительный грохот разорвал тишину! Вздрогнув всем телом, я попытался вскочить, но, потеряв равновесие, с шумом рухнул с дивана на пол. Плед запутался в ногах, а ладони инстинктивно упёрлись в пол, смягчая падение. Входная дверь, поддавшись яростному порыву ветра, с силой распахнулась, ударившись о стену. В дом ворвался холодный воздух, неся с собой мелкую грязь, листья и обломанные ветки. За окном бушевала жуткая гроза: небо, затянутое тучами, почернело, а дождь лил всё сильнее, неистово барабаня по крыше. Вспышки молний озаряли горизонт, а гром гремел, отдаваясь эхом в груди. Я бросился к двери, чтобы её захлопнуть, но ветер упорно сопротивлялся, не давая мне этого сделать. Крыльцо заливало водой, а подхваченные шквалом листья кружились в воздухе.

– Автобус уже должен был приехать. Где же дедушка? – подумал я, взглянув на часы.

Накинув куртку и натянув сапоги, я вышел на улицу, готовясь встретить деда у калитки. Капли дождя тут же застучали по плечам, а вихрь подхватил меня и стал подталкивать в спину, поторапливая. У калитки никого не оказалось, и я двинулся по раскисшей тропинке к автобусной остановке, всматриваясь в мутную пелену дождя. Ураган гнал по земле бурные потоки воды, а сгущающиеся сумерки окутывали мир непроглядной тьмой. Лишь редкие вспышки молний на миг разрывали мрак, освещая мокрый от ливня асфальт и причудливые очертания деревьев. Сапоги скользили по грязи, но я упорно шёл вперёд, щурясь от брызг. На остановке, укрывшись под хлипкой деревянной крышей, я прождал примерно полчаса, но автобус так и не приехал. Решив, что рейс отменили из-за непогоды, или дед и вовсе решил остаться на ночь в городе, я решил вернуться домой.

Свернув с безлюдной дороги на узкую тропу, ведущую к деревне, едва различимую в темноте, я услышал низкий, зловещий рык. Метрах в десяти от меня, прямо на дорожке, стоял тот же гигантский, жуткий пёс, которого я видел тогда на дороге. Капли дождя стекали по его шкуре, собираясь в струйки, которые блестели в тусклом свете единственного фонаря, чей луч едва пробивал пелену воды и сгущающегося тумана. Мощные лапы с длинными когтями глубоко вдавливались в раскисшую землю, а каждая мышца звенела от сдерживаемой силы. Пёс медленно оскалил пасть, обнажая клыки – острые, как лезвия, и белые, словно молнии в этом бурлящем мраке. Из пасти вырывался зловещий, гортанный рык, заглушающий шум ливня. Пар от его горячего дыхания поднимался в холодном воздухе, клубясь белёсым облаком, которое тут же растворялось в потоках дождя. Сжав кулаки, и пытаясь унять дрожь, я лихорадочно соображал, как поступить. Бежать? Но куда? Вокруг был только глухой лес.

Вдруг свет фар прорезал темноту со стороны дороги, заставив меня отвернуться. По мокрому асфальту медленно катился внедорожник. Его черный кузов поглощал свет, создавая эффект глубокой, осязаемой тьмы. Когда фары машины погасли, я разглядел массивный кенгурятник, сваренный из толстых стальных труб, и номерной знак с буквами МОР, чётко выделяющийся на чёрном фоне. Тонированные стёкла скрывали внутренний мир автомобиля, добавляя загадочности. Когда машина остановилась, из неё, к моему изумлению, вышел… мой дедушка. Его сгорбленная фигура в дождевике появилась в свете фар. Прикрывая глаза рукой от дождя, он заметил меня и крикнул:

– Андрюха, это ты что ли? Ты чего тут мокнешь, бежим домой!

Я бросил взгляд на тропинку – пёс исчез, растворился в темноте, словно его и вовсе не было…

– Дед, кто это? – крикнул я, шлёпая за ним по лужам.

Он, не сбавляя шаг, обернулся:

– Друг мой из города, Захар! Автобус-то отменили из-за грозы, хорошо, что я его встретил, а то я же без телефона, застрял бы там до утра! А ты чего тут делал-то?

Задыхаясь от бега, я выдавил:

– Да тебя встречать пошёл, волновался!

– Ох, дождь-то какой! – крикнул он, и мы, не сговариваясь, припустили быстрее в сторону дома.

Развесив промокшую одежду у жаркого камина, мы устроились на скрипучих деревянных стульях и грелись, укутавшись в шерстяные пледы. За окном бушевал несмолкающий ливень, обрушиваясь на землю потоками воды. Несмотря на то, что дома было тепло, я всё ещё ощущал пронизывающий холод тропы, и не мог избавиться от воспоминания о тёмном, пронзительном взгляде пса, который, казалось, следил за мной из глубины леса.

Дед, прихлёбывая чай из своей любимой, треснутой кружки, стал рассказывать, как он провёл день в городе.

– Ох, Андрюха, – начал он, жмурясь от удовольствия, – в очередях этих проклятых полдня проторчал, в банке сперва, потом в магазине толпа, локтями пихаются, орут. Шум, толкучка, дышать нечем! Хорошо, что мы тут живём… в тишине… – протянул дед, и голос его стал мягче, глаза заблестели, и он махнул рукой, отгоняя воспоминания о городской суете.

Я, грея руки о горячую кружку, слушал и, когда он замолчал, спросил:

– А где твой телефон-то?

Он нахмурился и почесал затылок:

– После тех обнимашек со стеллажом, я его нигде у себя не нашел.

– Может, ты там его и выронил? – предположил я.

– Возможно, – пожал плечами дед. – Да надо бы нам с тобой, Андрюха, новые купить, а то без связи неудобно совсем. Да и по видосикам, что ты кидал мне, я уже соскучился! – улыбнулся дедушка.

Одежда потихоньку подсыхала, и, перебравшись на диван, я уже начал клевать носом.

***

На следующий день, сразу после завтрака, дедушка ушёл подготавливать рыболовные снасти для вечерней рыбалки, а я решил прогуляться до дома Михаила Егоровича и поискать потерянный телефон. По дороге я встретил деда Семёна, который сидел на крылечке своего дома и покуривал самокрутку. Он был примерно одного возраста с моим дедом, поджарый, с загорелым, покрытым мелкими морщинками лицом. Короткая, аккуратно подстриженная седая борода обрамляла его подбородок, и такие же белоснежные, слегка растрёпанные волосы непослушно выбивались из-под выцветшей кепки с потёртым козырьком, которую он носил чуть набок. Одет он был просто, в светлую рубаху с закатанными до локтей рукавами, обнажавшими жилистые, натруженные руки, и плотные тёмные штаны, слегка потёртые на коленях, которые были заправлены в тщательно начищенные сапоги. Тонкие струйки едкого махорочного дыма лениво поднимались в утреннем воздухе, окружая Семёна Никоноровича сизым облаком и придавая ему вид мудреца, погружённого в свои мысли, неспешно созерцающего мир с крылечка своего дома. Вышедшая из дома рыжая кошка, мурлыча, стала тереться о его высокие сапоги, мягко касаясь их своим пушистым бочком.

– Приветствую, Андрей Константиныч! Куда путь держите? – окликнул он меня весёлым, хриплым голосом, прищуриваясь от дыма.

– Здравствуйте, Семён Никонорович, – улыбнулся я в ответ, – да так, прогуляться решил.

– В гости хоть заходи, что ли! – крикнул дед Семён мне вслед и, потеряв ко мне интерес, стал ласково гладить кошку.

– Обязательно! – ответил я, и пошёл дальше.

До дома Михаила Егоровича я добрался быстро, хитро проложив путь в обход хищной крапивы, что росла вдоль тропинки, угрожая ужалить зелёными листьями. Калитка привычно скрипнула, впустив меня, и, аккуратно спустившись в погреб, я стал тщательно шарить лучом фонаря по полу, выхватывая из темноты пыльные предметы: стопки старых газет, припасенных для хранения овощей; деревянные ящики, полные высохшего лука; несколько книг про охоту; дохлую мышь; и пару керосиновых ламп с потускневшей латунью. В дальнем углу стоял тот самый злополучный стеллаж. Но ни около него, ни на полу телефона я так и не нашёл. Выключив фонарик, я стоял в полной тишине, нарушаемой лишь моим дыханием. Тонкие лучи света, пробиваясь сквозь щели в дощатом полу, выхватывали из полумрака пылинки, плавающие в воздухе.

Вдруг резкий, протяжный скрип калитки заставил меня вздрогнуть, и я услышал снаружи неторопливые шаги. Двое мужчин шли к дому, изредка переговариваясь. Какое-то время они, видимо, находились внутри, потом голоса и вовсе затихли, и появились снова, уже ближе и чётче, видимо, мужчины направлялись прямо ко мне. Прижавшись спиной к шершавой стене, я замер и крепче сжал в руке фонарик.

– Ты куда? – внезапно спросил один из мужчин с сиплым, низким голосом, видимо, его горло годами сушило дешёвое курево.

– Тут ещё поищу, – ответил другой и потянул кольцо погреба, приоткрывая люк.

– В прошлый раз я там всё обшарил, мусор один, – он сделал паузу, – да картошка, – сиплый сплюнул, и я представил, как он стоит, сутулясь, и оглядывает сарай.

– Куда этот старый хрен всё спрятал-то! Ладно, поехали, – с раздражением бросил второй, и люк погреба с грохотом закрылся. Шаги на мгновение замерли, видимо, чужаки ещё раз осмотрелись, и начали удаляться…

Вы когда-нибудь задерживали дыхание больше, чем на минуту? А на две? Мне казалось, что я не дышал целую вечность… Кровь стучала в ушах, не давая отдышаться, пока шаги, наконец, не растаяли в тишине. Что они искали? Я медленно двинулся к выходу, стараясь не шуметь, и прислушиваясь к каждому звуку снаружи.

Когда я стал подниматься по лестнице, случилось то, чего я всегда так боялся: одна из ветхих ступенек с громким хрустом продавилась и сломалась под моей ногой. Я резко схватился за перекладину, но рука соскользнула, и я рухнул с высоты своего роста прямо на спину – точнее, на рюкзак, где самым ощутимым для спины оказался термос. Удар был таким, что дыхание перехватило, а спина вспыхнула острой болью, как будто кто-то вонзил в неё раскалённый прут. Жёсткий, металлический корпус термоса впился в позвоночник, и я замер, стиснув зубы, пока волны боли растекались по телу. Насладившись всем спектром «чудесных» ощущений, я решил аккуратно встать. Двигаясь медленно, чтобы не усугубить боль, я опёрся на холодный пол и начал подниматься. И тут краем глаза увидел, что под ящиками, набитыми мешками для овощей, лежит… телефон!

Экран остался цел, но телефон не подавал признаков жизни. Я сунул его в карман толстовки, с трудом выбрался в сарай, и, оглядевшись, рванул домой.

***

– Подсекай, подсекай, она же сейчас у тебя всего червяка сожрёт! – с азартом закричал дедушка, когда я, задумавшись, чуть не упустил рыбу.

– Да ты своим криком вообще всю сейчас распугаешь, – ответил я, и мы оба засмеялись.

Мы сидели на старом деревянном помосте, который нависал над спокойной, зеркальной гладью нашего озера. Его края покосились, устав держать равновесие над водой, а шершавые, выщербленные доски местами поросли мхом. Сквозь широкие щели между ними просвечивала прозрачная вода, в которой лениво колыхались водоросли, а иногда мелькали серебристые тени мелких рыб. Само озеро раскинулось в низине, окружённое густыми зарослями камыша и гибких ив, чьи длинные ветви тянулись к воде, создавая тенистые, укромные уголки. На дальнем берегу торчали чёрные коряги, над которыми еле слышно гудели изумрудные стрекозы. Небо над головой ещё хранило остатки дневного света, а воздух, прохладный и влажный, был напоён запахом сырости и тонким, едва уловимым ароматом цветущего клевера с соседнего луга. На помосте лежали наши удочки, рядом стояла жестяная банка с червяками и термос, от которого шёл запах крепкого чая с душистой свежестью смородиновых листьев.

– Всё спросить хотел, – начал я, – что за бурые пятна около погреба?

– Ну ты и спросил! – Глаза деда округлились, и, помолчав, он добавил, – Это мы с Егорычем керосин немного… эм… не донесли, – сказал он и стал улыбаться.

– По пьяни, что ли? – тоже заулыбался я.

– По пьяни, по пьяни, – ещё больше растянулся в улыбке дед. – По какой такой пьяни? Ну… немножко если только… да…

И мы оба снова расхохотались.

– Ой, пойдём домой, а то над нами рыба только смеется, – сказал дедушка, и мы стали собираться.

Вечер постепенно окутывал озеро своим мягким полумраком, становилось прохладнее, и туман, тонкий и невесомый, начинал стелиться над водой, цепляясь за камыши и рисуя призрачные узоры.

Сложив удочки, дед аккуратно закрутил крышку термоса, от которого всё ещё веяло тонким ароматом смородины, и закинул рюкзак на плечо. Я подхватил жестяную банку с червяками и лёгкое ведёрко, где плескалась наша скромная добыча – пара серебристых карасей и маленький окунь. Помост поскрипывал под нашими шагами, пока мы спускались на утоптанную тропинку, ведущую к дому. Она вилась вдоль озера, петляя между высоких трав и низких кустов, усыпанных мелкими зелёными ягодами костяники. Всё вокруг оживало звуками: где-то вдалеке ухнула сова, а вокруг нас, словно невидимый оркестр, запели сверчки. Их стрекотание было повсюду – ритмичное, несмолкающее, то громче, то тише, как если бы сама ночь дышала этим звуком. Он сливался с шорохом наших шагов по гравию и редким плеском воды за камышами, создавая уютную мелодию, полную гармонии.

Дед шёл впереди, чуть сутулясь, но бодро, иногда похмыкивая себе под нос какую-то старую песню. Его фонарик, висящий на поясе, покачивался, отбрасывая слабые блики на траву. Я вдыхал прохладный воздух, чувствуя, как он наполняет лёгкие свежестью, и смотрел на тёмные силуэты деревьев, что вырисовывались вдали. С каждым шагом вечер становился гуще, а дом, где нас ждал тёплый свет окон, всё ближе.

***

Проснулся я от звонка телефона – мелодия была резкая, громкая, и крайне раздражающая, словно кто-то бил молотком по голове, которая, казалось, сейчас лопнет. С трудом разлепив глаза, я ещё минуту лежал, восхищаясь этой чудесной мелодией в надежде, что телефон перестанет звонить. Комната была освещена тусклым утренним светом, проникающим сквозь приоткрытое окно, телефон не замолкал. Я встал и, чувствуя, как ноет спина после вчерашнего падения, шаркая ногами, побрёл в комнату к деду. Его кровать была аккуратно заправлена, шерстяное одеяло сложено в уголке, а на тумбочке трезвонил телефон. Но как только я потянулся к нему, тот, конечно же, замолк. На дисплее всплыло сообщение:

«Николай Степанович, у Евстегнеевых ничего не нашёл, созвонимся позднее.»

Сообщение было от того самого Захара, который подвозил дедушку накануне из города. Я растерянно смотрел на экран, пытаясь осмыслить прочитанное. Ничего не понимая, я положил телефон обратно. Что искал Захар по просьбе деда, у Серёги дома? Может, это были те же люди, что приходили к Михаилу Захаровичу? Почему дед ничего мне не сказал, и куда он уже ушёл с самого утра?

В доме стояла тишина, нарушаемая лишь скрипом старых половиц да тиканьем часов на кухне. За окном было серо и сыро, трава блестела от росы, а озеро вдалеке покрылось лёгкой дымкой. Завтракать я не стал – не было аппетита. Решив найти деда и обо всём его расспросить, я обошёл двор и все знакомые уголки, где он любил отдыхать. Потерпев неудачу, я направился в сторону деревни и сам не заметил, как ноги принесли меня к дому Евстегнеевых…

Я очень скучал по Серёге, без него тут теперь всё было не так… Скучал по нашим приключениям, по тем дням, когда мы, вооружившись фонариком, исследовали заброшенный амбар, воображая себя искателями сокровищ; или сидели на шатком пирсе у озера, болтая ногами и споря, кто дальше забросит удочку. Мы могли часами обсуждать всё на свете, шутили, строили планы на будущее, мечтали, как однажды вместе уедем путешествовать по миру.

Мне очень его не хватало, и я никак не мог свыкнуться с мыслью, что его больше нет…

Сердце сжалось от вида, который открылся передо мной. Дом стоял закрытым с весны, дед рассказывал, что тётя Сергея умерла ещё до Нового года, а раз сам он погиб в пожаре, то ухаживать за ним теперь было некому. Когда-то этот дом был красивым – его стены, выкрашенные в тёплый кремовый оттенок, сияли под летним солнцем, а аккуратные ставни, ярко-розовые, как цветки шиповника, добавляли ему задорного настроения. Серёга, посмеиваясь, рассказывал, как тётя настояла на этом цвете, говоря, что он заставляет дом «улыбаться» всем, кто проходит мимо, и делает его особенным среди однообразных деревенских построек.