Путь в Тени Былого. «Лето в Тихой»

Дед, сидя в своём выцветшем кресле у печи, с улыбкой следил за нашими проделками. Его взгляд, тёплый и чуть лукавый, будто говорил: «Ну-ну, посмотрим, кто кого». Иногда он бросал короткое: «Не жульничай, Серёга!» – и мы хохотали, зная, что дед всё видит. Но чаще он, отложив свою потрёпанную газету, начинал рассказывать. Его голос, низкий и размеренный, окутывал нас, как тёплое одеяло, уводя в его молодость.

Он делился историями, которые заставляли нас то смеяться до слёз, то замирать от восторга. Однажды он рассказал, как, будучи мальчишкой, решил покорить сердце девочки – нашей будущей бабушки, – прокатив её на велосипеде. Но, разогнавшись, не справился с управлением и угодил прямо в заросли крапивы. «Ох, как мы тогда чесались, – смеялся дед, – но она всё равно согласилась пойти со мной на танцы!» Мы с Серёгой хохотали, представляя деда, всего в красных пятнах, но с гордой улыбкой. Бабушка, услышав это из кухни, крикнула: «Да он потом неделю мне цветы носил, лишь бы я забыла тот позор!» – и её звонкий смех разливался по дому, как музыка.

В такие вечера дом будто дышал теплом. Пахло бабушкиным пирогом с вишней и травяным чаем, что дымился в наших кружках. Печь потрескивала, отбрасывая причудливые тени, а за окном тихо шелестели яблони. Мы сидели, впитывая каждое слово деда, и чувствовали себя частью чего-то большего – истории, что связывала нас с прошлым. Образы из дедовых рассказов и ласковая, умиротворяющая улыбка бабушки мягко укутывали душу, и я, растворяясь в их тепле, незаметно погрузился в глубокий, чарующий сон.

***

Разбудил меня странный шорох – тихий, но настойчивый, будто кто-то скрёбся в углу комнаты. Сначала подумал, что это просто воображение разыгралось в ночной тишине, но звук повторился, отчётливо пробиваясь сквозь мрак. Я лежал, вглядываясь в кромешную темноту, пытаясь убедить себя, что это просто старый дом оседает, издавая звуки, или ветер за окном, гоняя опавшие листья, стучал ветвями по стеклу. Но шорох стал отчётливее – резкий, пугающе ритмичный, словно острые когти царапали деревянный пол, выбивая медленный, зловещий ритм, который отдавался в груди холодной дрожью. Сердце заколотилось, пульс гудел в висках, заглушая все звуки, кроме этого упрямого скрежета.

Я медленно сел на кровати, ощущая, как влажная от пота простыня неприятно прилипла к спине. Собравшись с духом, я встал и на цыпочках двинулся к двери комнаты, стараясь ступать как можно тише. Она была приоткрыта, позволяя тонкому лунному свету отбрасывать на пол дрожащие тени, и я, стараясь не дышать, медленно выглянул. Диван, где спал Серёга, был пуст. Одеяло было небрежно скинуто на пол, будто кто-то в спешке или страхе сбросил его, подушка смята. Едва я, крадучись, вошёл в тёмную гостиную, как оглушительный грохот, словно что-то массивное обрушилось неподалёку, заставил меня вздрогнуть, а сердце болезненно сжалось от страха.

Порыв холодного ночного воздуха неожиданно ворвался через открытую входную дверь, обдавая меня ледяным потоком, пропитанным ароматом влажной хвои и далёким эхом ночного леса. Коснувшись ручки, чтобы закрыть дверь, и ощутив, как ледяной металл впивается в кожу, я заметил его… – того самого пса, которого видел на дороге, когда ехал сюда…

Огромный, с темной шерстью, слипшейся от грязи, он стоял в нескольких метрах от крыльца, неподвижный, словно тень, вырвавшаяся из ночного мрака.

Его глаза – два жёлтых огонька, горевших в темноте, – смотрели прямо на меня, пронзая душу нечеловеческой, почти осязаемой силой. Лунный свет очерчивал его массивную фигуру, делая силуэт ещё более зловещим.

Я замер, не в силах отвести взгляд…

Пёс тоже не двигался, словно выжидал.

Но в тот же миг, когда пальцы крепче сжали ручку, он рванулся вперёд – бесшумно, стремительно, как вырвавшийся из цепей дикий зверь.

Его движения были неестественными, словно он не бежал, а скользил по воздуху.

Клыки блеснули в слабом лунном свете, шерсть вздыбилась, и я услышал зловещий, протяжный рык. Паника захлестнула меня, как ледяной поток, смывающий всякий намёк на самообладание, оставляя лишь животный ужас, пульсирующий в венах. С силой рванув дверь на себя, я захлопнул её и задвинул тяжёлый засов, вложив в это движение весь страх, что колотился в груди. Грохот дерева о косяк эхом разнёсся по дому, отозвался гулом в пустых комнатах, и в этот самый момент я проснулся, вырвавшись из липкой хватки ночного кошмара.

Приподнявшись на локтях, всё ещё тяжело дыша, я пытался унять сердце, что колотилось, как после бега. В комнате было тихо – за занавесками пробивался мягкий утренний свет, его слабые лучи рассеивались в пылинках, танцующих в воздухе. Небо уже светлело, солнце только-только вставало, окрашивая пространство в тёплые тона – его персиковые и золотые оттенки мягко ложились на деревянный пол и старенький комод в углу.

Я вытер пот со лба и глубоко выдохнул, пытаясь отогнать образ того пса с его дикими, горящими в темноте глазами. Смутное чувство тревоги сжимало грудь, будто невидимая рука удерживала меня на грани яви и кошмара.

Вдруг с кухни донёсся звонкий стук – кто-то громыхал кастрюлями, будто нарочно, чтобы разбудить меня. Звук был таким обыденным и живым, что я невольно расслабился, почувствовав, как тревога понемногу отступает. Накинув старую дедову кофту, и потирая глаза, я побрёл на кухню.

Головокружительный аромат свежесваренного кофе, поджаренного хлеба и чего-то ещё, похожего на запах поджаренного бекона, манил своей аппетитной симфонией.

На кухне хозяйничал Серёга. Он стоял у плиты, в мятой футболке, с растрёпанными волосами, и ловко орудовал лопаткой, переворачивая шипящий бекон. На столе высилась стопка тостов, рядом – тарелка с яичницей и запотевший кувшин вишнёвого компота. Аромат кофе из старой жестяной кофеварки заполнял кухню, смешиваясь с утренней свежестью, что тянулась из приоткрытого окна.

– О, проснулся! – обернулся он, заметив меня. – А я думал, до обеда будешь дрыхнуть. Садись, сейчас кофе налью.

Его голос был бодрым, а улыбка – как всегда, весёлая и чуть насмешливая. Я сел за стол, всё ещё пытаясь стряхнуть остатки сна.

– Ты ночью не вставал? – спросил я, сам не зная, зачем.

Серёга приподнял бровь и потянулся за кофейником.

– Не-а, спал как убитый. А что?

Я махнул рукой, не желая вдаваться в подробности.

– Да так, приснилось всякое.

Он поставил передо мной кружку с горячим кофе, и его аромат окончательно вернул меня в реальность. За окном щебетали птицы, солнце поднималось выше, заливая кухню светом.

– Надо идти Степаныча искать, а то он всё веселье пропустит, – улыбнулся Серёга, подмигнув мне.

– Случилось, может, что-то? – спросил я, отставив кружку. – Ты вчера говорил, что у погреба его видел?

– Ну, может, и не его видел, не знаю, – ответил он и, пожимая плечами, добавил: – Не переживай, найдём его.

Дед всегда оставлял запасной ключ под скрипучей половицей у крыльца – старая привычка, о которой знали только свои. Приподняв доску, я взял ключ из тайника и закрыл дом.

Мы вышли за калитку и двинулись по пыльной тропинке в сторону деревни.

С поля тянуло запахом клевера – едва уловимым, прохладным, как вздох земли после вчерашней жары. Вокруг раскинулась тишина, лишь где-то вдалеке лаяла собака да жужжали пчёлы, вьющиеся над цветами. Деревня встречала нас уютным теплом своих домиков, будто сошедших с картинки. Низкие деревянные заборчики, местами потемневшие от дождей, окружали аккуратные цветочные палисадники.

В некоторых пылали алые маки, их ярко-красные лепестки качались на тонких зелёных стеблях, словно языки пламени на ветру, в других густо росли бархатцы, чьи огненно-жёлтые соцветия источали терпкий аромат, смешиваясь с прохладной утренней свежестью. Рядом колыхались нежно-фиолетовые колокольчики, их хрупкие бутоны звенели на ветру, а среди них пробивались белоснежные ромашки с солнечно-жёлтыми сердцевинами, добавляя этому чудесному «букету» лёгкости и чистоты.

Между домами вились узкие тропинки, поросшие ярко-зелёной травой, переливающейся под солнечными лучами, словно шёлк, а кое-где виднелись древние колодцы с деревянными крышами, покрытыми пышным изумрудным мхом, в котором проглядывали тёмно-коричневые пятна земли и редкие алые пятнышки ягод, придавая им загадочный, почти сказочный облик.

Один дом, сложенный из потемневшего бруса, выделялся особенно: его палисадник был настоящим произведением искусства. Там росли кусты роз, усыпанные бутонами всех оттенков – от бледно-розового до густо-бордового, а рядом с ними вились клематисы, обвивая деревянную арку у калитки. Хозяйка, пожилая женщина в цветастом платке, копошилась неподалёку, подвязывая стебли. Она подняла голову, заметив нас, и приветливо махнула рукой. Я, не упуская случая, крикнул:

– Доброе утро, тёть Маша! Вы как розы, всё краше!

– Ой, Андрюша, скажешь тоже! – засмеялась она и, поправив платок, добавила: – Раз приехал, то в гости заходи и Николаю Степанычу привет передавай!

– Хорошо! – отозвался я.

Мы шли дальше, и я то и дело невольно замедлял шаг, наслаждаясь этой деревенской идиллией, где тишина и гармония природы сплетались в завораживающий покой. Солнце поднималось выше, заливая дома с их потемневшими от дождей деревянными стенами и палисадники, утопающие в пышной зелени вьющегося плюща и диких трав, мягким золотистым светом, который ложился тёплыми бликами на черепичные крыши и старые лавочки. В воздухе витал свежий аромат цветов, где лёгкие нотки утренней росы и смолистого запаха сосен смешивались с тёплым духом прогретой солнцем травы, окутывая всё вокруг лёгкой, почти осязаемой вуалью лета.

– Куда мы идём-то? – спросил я Серёгу.

Он как-то странно посмотрел на меня, а потом засмеялся.

– Так Степаныча искать идём!

– Где? – удивился я.

– Да есть у меня догадка одна, – опять опустив глаза, произнёс он и начал рассказывать:

– Зимой тут снега навалило, мы всей деревней его на санях в лес вывозили. Тогда и познакомились с мужиком одним, лесничим, он дом тут в наследство получил, когда баба Лена умерла. Хороший мужик был, спокойный, мы все с ним сдружились очень.

– Почему «был»? – тихо спросил я.

– Пропал он весною, – ответил Сергей. – Как раз, когда пожар случился у нас, событие же целое для деревни, суета постоянная была. А когда всё успокоилось, Егорыча и спохватились. Николай Степаныч переживал очень, всё ходил к нему, старался дом в порядке поддерживать, всё надеялся, что Егорыч вернётся.

– Надо же, – удивлённо произнёс я. – Но почему мне дед ничего не рассказывал?

– Волновать тебя, видимо, не хотел, – пожал плечами Серёга.

Так, болтая, мы потихоньку дошли до старого дома, который выглядел так, будто вот-вот развалится. Стоял он поодаль, за небольшим лесом, и с деревни его не было видно. Дом утопал в зарослях высокой травы, которая почти скрывала покосившиеся ступени крыльца. Его деревянные стены, некогда выкрашенные в тёмно-зелёный цвет, теперь облупились, обнажая серые, потрескавшиеся доски. Местами доски прогнили, а в некоторых местах зияли дыры, через которые внутрь проникал прохладный ветер. Ставни на окнах висели криво, некоторые из них были сорваны и валялись в траве, заросшей бурьяном. Крыша, покрытая старой, заросшей мхом черепицей, провисла, и казалось, что ещё одна буря – и она рухнет окончательно.

Мы осторожно поднялись по скрипучим ступеням, держась за шаткие перила, которые грозили отвалиться при малейшем прикосновении. Дверь, тяжёлая и массивная, была приоткрыта, словно кто-то недавно входил или выходил. При толчке она издала протяжный, зловещий скрип. Внутри нас встретил тяжёлый запах сырости, смешанный с чем-то едким – то ли плесенью, то ли чем-то ещё, что давно разлагалось в заброшенных углах. Свет, скудно пробивавшийся сквозь грязные, треснувшие окна, едва разгонял полумрак. Пыль толстым слоем покрывала всё: покосившийся стол в центре комнаты, несколько стульев с ободранной обивкой, шкаф с выбитыми дверцами. На полу валялись осколки стекла, обрывки пожелтевших газет и какие-то мелкие предметы, которые невозможно было разглядеть в тусклом свете. В углу комнаты виднелся камин, полный сажи и паутины.

– Не очень похоже на то, что дед присматривал за этим местом, – сказал я.

Серёга, шедший чуть впереди, остановился и крикнул:

– Николай Степаныч?

Его голос гулко разнёсся по пустому дому, но ответа не последовало. Я подождал несколько секунд, вглядываясь в тёмные углы, и тоже позвал:

– Дед?

Тишина.

Только старый дом поскрипывал, будто ворчал на наше присутствие, да где-то наверху что-то едва слышно шумело – может, ветер гулял в щелях, а может, осыпалась труха с прогнивших балок. Никаких других звуков не было.

– Дед, ты тут? – крикнул я громче, и мой голос разнесся эхом.

Серёга махнул рукой, показывая на пол: в пыли виднелись свежие следы, тянувшиеся к узкой лестнице в углу. Мы переглянулись, но пройти туда не решились.

Выйдя на улицу, где свежий ветер сразу прогнал затхлый запах дома, я остановился у крыльца, оглядываясь, как вдруг внутри дома что-то громко треснуло – словно сломалась доска или обвалился кусок потолка. Я резко обернулся, Серёги рядом не было. На деревянном крыльце, на перилах, лежал его фонарь.

– Серёг? – позвал я, растерянно оглядываясь по сторонам.

Лес за домом тихо шелестел, и вдруг из-за угла, где начинались густые заросли, раздался хриплый, надрывный крик:

– Андрюха! Андрюха-а-а!

Это был голос деда, без сомнений. Но в нём было что-то пугающее, что-то неестественное, будто он звал издалека и через силу.

Дед звал на помощь!

Крик доносился не из дома, а откуда-то сзади, в тени густых зарослей, где едва угадывались силуэты ветхого сарая и полуразрушенных хозяйственных строений. Подобрав фонарь, я бросился за дом, стараясь не наступать на гниющие доски, разбросанные в траве. У основания покосившегося сарая в земле был люк, почти как у нас дома: тяжёлая деревянная крышка с железным кольцом, покрытая мхом и грязью.

Я замер, прислушиваясь. Тишина, только лёгкий шорох листвы. Подойдя ближе, я взялся за кольцо и потянул. Люк поддался с противным скрежетом, открывая чёрный зёв погреба. В тот же миг оттуда, из темноты, снова донёсся голос деда – хриплый, полный боли:

– Андрюха! Я тут, я тут! Помоги! Там лестница есть, аккуратно спускайся! – раздался голос, слабый, но настойчивый.

– Хорошо! – отозвался я, стараясь унять дрожь.

Перекинув ногу через край люка, я начал спускаться в подвал.

Лестница была деревянной, скользкой от сырости и почти прогнившей – каждая ступенька скрипела и прогибалась под весом, грозя развалиться.

Добравшись до пола, я огляделся.

Вдоль стен стояли полки, аккуратно заставленные банками с соленьями – огурцы, помидоры, капуста, все свежие, словно заготовленные недавно. В углу лежали сетки с картошкой и свёклой, а над ними, на верёвках, висели связки лука – крепкого, с золотистой шелухой. Запах солений и овощей смешивался с сыростью, но был скорее приятным, чем отталкивающим.

Я повернулся и замер. В дальнем углу лежал поваленный стеллаж, окружённый осколками банок, из которых вытекал рассол, блестевший в свете фонарика. А под стеллажом, придавленный досками, лежал дедушка…

Его лицо было бледным, покрытым потом, а нога – неестественно вывернутой, зажатой под обломками.

– Помоги, Андрюха, – прохрипел он, глядя на меня с трудом. Его голос дрожал, но он постарался улыбнуться.

– Стеллаж… рухнул… ногу придавило.

Я бросился к нему, отбрасывая осколки банок. Стеллаж был тяжёлым, прогнившим, ухватившись за край, я потянул изо всех сил. Дерево скрипнуло, но сдвинулось совсем немного.

– Держись, сейчас! – выдохнул я, упираясь ногами в пол.

В голове крутилась мысль: как он тут оказался? И где, блин, Серёга? Но времени на вопросы не было.

Я с отчаянной силой рванул стеллаж, напрягая все мышцы, раздался пронзительный хруст деревянных балок, и он наконец поддался, высвобождая деда из его цепкой хватки.

Его одежда была покрыты пылью и усыпана осколками разбитых банок, лицо побледнело, а тёмные волосы, обычно аккуратно зачёсанные, торчали в разные стороны. Исцарапанные руки, слегка дрожали, но он всё ещё пытался держаться, хрипло бормоча что-то про «чёртовы банки».

Нога выглядела плохо – синяки, кровь, но, кажется, кость была не сломана.

– Сейчас вытащу тебя, – сказал я, хватая его под руки.

В этот момент сверху, из сарая, донёсся звук тяжёлых шагов, будто кто-то быстро шёл по доскам.

– Серёга? – мой голос дрожал от напряжения. – Серёга, мы тут! Помоги!

Тишина…

– Серёгааа! – заорал я изо всех сил, но мой крик лишь глухим эхом отразился от стен погреба.

С трудом вытащив деда из-под стеллажа, я подхватил его под руки и потащил к лестнице, чьи шаткие ступени скрипели, грозя развалиться. Дед хрипло дышал, опираясь на меня. Каждый шаг давался емус трудом, но он превозмогая боль, двигался вперёд. Хруст веток под ногами смешивался со свистом ветра, гнавшего нас по дороге, которая сливалась в одно смутное пятно. Дед, стиснув зубы, не позволял себе остановиться. Только дома, перед пылающим камином, где тепло разливалось по комнате, события начали обретать чёткие очертания.

Сельский врач, вызванный соседями, стоял у лавки, где расположился дед, и внимательно осматривал его. В свете лампы лицо доктора казалось строгим, почти суровым: он хмурился, осторожно снимая наскоро намотанную нами тряпку, и бормотал что-то неразборчивое, словно взвешивая тяжесть раны. Покончив с осмотром, он наложил свежую повязку.

– В больницу надо, – сказал он наконец, поднимая глаза.

Дед, однако, лишь упрямо сжал челюсти и, глядя куда-то в угол, проворчал: «Пройдёт, не впервой». Его голос, хриплый от усталости и боли, всё ещё хранил ту несгибаемую силу, что я знал с детства. Врач, будто предвидя такой ответ, покачал головой с едва заметной досадой, но спорить не стал. Порывшись в своём саквояже, он оставил на столе свёрток бинтов, стеклянную банку с мазью, от которой пахло травами и спиртом, и коротко наказал менять повязки каждый день.

Вечером, когда суета улеглась, и мы, сидя за столом, пили чай, дедушка, уставший, но уже немного оживший, рассказал:

– Погреб-то наш затопило весною, Андрюха, вода поднялась так, что почти все запасы в нём пропали. Пришлось перетащить остатки в погреб к товарищу. – Он запнулся. – Он, к сожалению, пропал той же весной, дом теперь пустует. Пока я тебя дожидался, решил сходить за парой баночек помидоров, да варенья твоего любимого прихватить, чтоб домашним тебя порадовать. Спустился в подвал, а там темно, ступени шаткие. Неловко оступился, попытался ухватиться за старый стеллаж, чтобы не упасть, а он взял и рухнул, как подкошенный, придавив мне ногу.

Я слушал, глядя в кружку, и чувствовал, как ком в горле растёт.

– Как подумаю, что я тут спал спокойно, ел, а ты всю ночь в погребе лежал… – выдавил я, голос дрогнул.

– Да ладно, – дед слабо улыбнулся. – Ты же не знал. И нашёл меня в итоге. – Он помолчал, потом вдруг нахмурился. – А кто такой Серёга-то? Ты не один, что ли, приехал?

Он замер, кружка в руке задрожала.

– Евстигнеев, – ответил я тихо. – Он вчера к тебе пришёл вечером, когда свет в доме отключился. Без него бы я тебя не нашёл.

Лицо дедушки резко побелело, глаза расширились. Он медленно поставил кружку на стол и тихо, почти шёпотом, произнёс:

– Похоже, не ко мне он приходил…

– Что случилось? – спросил я, чувствуя как затихает биение сердца.

Дед молчал, и когда слеза, мерцая в свете лампы, медленно скатилась по его щеке, я не выдержал и закричал:

– Дед, да что случилось-то? Не молчи, отвечай!

Он поднял на меня тяжёлый взгляд, губы задрожали.

– Умер он… весною… – еле выдавил дедушка. – Баня у них загорелась, там его и нашли… Не смог я тебе сказать… не смог…

Прости…

***

Прошла неделя, прежде чем я смог хоть немного прийти в себя и привести мысли в порядок. Всё это время я избегал разговоров о том, что произошло, но образ Серёги – или того, что я принял за него – не выходил из головы. Я сидел на кладбище у его могилы, укрытой тенью старого клёна, защищавшего от зноя. Закат заливал небо розовым, и я смотрел на него, пытаясь найти ответы…

Их не было.

Дед тогда сказал, что это Серёга прощаться приходил. Но я думал иначе. Он хотел помочь мне. Даже представить страшно, что было бы, если бы дедушка остался в том погребе, в заброшенном доме, один, без помощи. Серёга… ну или то, что я видел – привёл меня туда. Я не верю в призраков, но как объяснить то, что произошло? Чьи шаги доносились из сарая? И что это за собака, которая теперь преследует меня во снах?

Слишком много вопросов, и ни одного ответа…

У меня есть целое лето, чтобы во всём разобраться. Я не знаю, с чего начать, но чувствую, что должен.

Во что я действительно верю, так это в дружбу.

– Спасибо тебе, друг, – прошептал я, глядя на могильную плиту.

Ветер прошелестел в листве, и на миг показалось, что где-то вдалеке раздался лёгкий собачий лай. Я прислушался, но вокруг было тихо.

Только закат медленно гас, унося с собой ещё один день…

Развилка

Бредя по тенистой тропинке вдоль деревни, я ощущал, как прохлада соснового леса обволакивает кожу, а запах влажной земли и хвои кружит голову. Солнце клонилось к закату, и тени от деревьев вытягивались, словно пальцы, цепляясь за мои кроссовки.

Наша деревня, укрытая в сердце глухого леса, казалась живой частью чащи. Домов было немного, чуть больше дюжины, и каждый выделялся по-своему: один – крепкий сруб с жестяной крышей, блестевшей на солнце; другой – старый, с облупившейся краской на стенах, но с новым забором; третий – маленький, почти сказочный, с цветными стёклами в окнах и плетёной изгородью. Между ними вились тропки, усыпанные сосновыми иглами и шишками, а за домами тянулись огороды с тыквами, которые распустили свои ажурные листья и только начинали набирать цвет, грядками моркови, и ароматными кустами смородины.

Жители, простые и открытые друг другу, жили как одна большая семья. Они делили новости за чашкой чая, помогали копать картошку, чинить заборы, и знали, чей петух поёт громче всех. Вечерами от домов тянуло дымком, и кругом царила умиротворяющая тишина, изредка нарушаемая стрёкотом сверчков и лаем собак. Новичков встречали с лёгкой настороженностью, но не из-за недружелюбия, а от привычки беречь свой маленький мир. В детстве я обожал гулять здесь, слушая дедовы байки о блуждающих огоньках и старом колодце, что «видит людей насквозь». Тогда я смеялся, но теперь, когда меня коснулось нечто необъяснимое, эти истории всплывали в памяти, как наваждение.

Мой рюкзак с банками соленых огурцов, помидоров и связкой лука был тяжелым и оттягивал плечи. Я нёс это всё домой из погреба, который мы временно арендовали у Михаила, пропавшего весной.

Дедушка часто повторял, что Михаил Егорович знал лес превосходно, так, как знают его лишь те, кто провёл в нём полжизни. Много лет Михаил работал лесничим в охотничьем хозяйстве, где тайга стала его вторым домом. Он читал её, как открытую книгу, и находил дороги там, где другие видели лишь чащу. Мог по сломанной ветке определить, кто прошёл – зверь или человек, а по ветру в кронах рассказать, что ждёт за следующим хребтом. Поэтому, когда той весной Михаил не вернулся из очередной вылазки, мой дед отказывался верить, что лес мог его забрать.

– Ну не мог Егорыч пропасть без следа. – говорил он уверенно.

Каждый вечер он выходил на крыльцо, ждал, что Михаил вот-вот покажется из темноты с привычной усмешкой, неся в кармане новую историю.

Пока Михаил Егорович не вернулся, мы с дедом заняли погреб его дома под наши нужды. Наш собственный, весной затопило талыми водами, и, хоть дед каждый раз ворчал, что «надо бы взяться за ремонт», дальше разговоров дело не шло: «то лопата сломается», «то погода не та», то просто «не до того». Так и получилось, что мешки с картошкой, морковью и свёклой перекочевали к Михаилу, а вдоль стен аккуратно выстроились банки с соленьями, которые были заготовлены ещё прошлым летом. Походы в погреб стали уже обыденностью, но каждый раз, спускаясь по шаткой лестнице в сырую темноту, я чувствовал, как неприятное чувство тревоги сжимает грудь.

Теперь при мне всегда был фонарь и внушительный нож в кожаных ножнах, висевший на ремне. Его острое лезвие, заточенное до бритвенной остроты, могло с легкостью разрезать толстую веревку или справиться с более серьезными задачами, а на костяной рукояти была вырезана буква «Т».

Тихомировы…

Наша фамилия всегда казалась мне обычной, но в деревне она воспринималась по-особенному. Местные, едва заслышав её, отводили глаза или меняли тему, но деда в деревне очень уважали и похоже что немного побаивались. Однажды, ещё мальчишкой, я спросил у тётки Марфы, почему так, а она только перекрестилась и пробормотала: