Корнелия де Мария. Невыносимо счастливая жизнь. Честная история особенного материнства

В коридоре мамы ходили с малышами и делились друг с другом своими проблемами. На нас смотрели удивлённо, некоторые настоятельно хотели узнать, что же мы тут делаем, всякий раз пытаясь со мной пообщаться. Я не хотела общаться и уж тем более делиться подробностями. Врачи нас вылечат, и мы поедем домой, к чему эти откровенные разговоры.

В соседней палате лежал мальчик. Его мама была очень общительна и открыто показывала мне очень худые ножки и ручки своего малыша, вернее сказать, кости, обтянутые кожей. Сетовала, что врачи не знают, что с малышом, но, скорее всего, генетика. Какой ужас! Генетика. Как всё это страшно. И мама так спокойно об этом рассказывает? Хорошо, что не у нас. По сравнению с этими детьми Маша выглядела вполне здоровым и симпатичным ребёнком. Что мы тут делаем? Я не очень вникала в эти разговоры, мне были неинтересны медицинские тяжёлые термины, ведь они касались не моего ребёнка. На вопрос, что не так с Машей, я отвечала уклончиво. Я не хотела посвящать людей во всё это, ведь это все временные трудности, которые нужно быстрее устранить. Людям незачем об этом знать.

Темнело. Отделение потихоньку затихало, все укладывались спать. Маша мирно уснула на моей груди. Я аккуратно произвела «отстыковку», уложила её в маленькую кроватку и подкатила поближе к своей. Лунный свет освещал практически всю палату, так что я могла легко в темноте различить личико Маши. Она мирно похрюкивала. Ох уж эта узкая перегородка… В беспокойных мыслях я уснула.

Очень скоро я пришла в себя. Толком не проснувшись, я пребывала в какой-то прострации и сознавала только две вещи: луна светит прямо в окно и я сама чего-то страшно боюсь. Но чего? Я приподнялась на локти и внимательно посмотрела на Машу. Именно с началом приступов я начала понимать выражение «душа в пятки». Оказывается, это не просто красивая фраза, это абсолютно реальное ощущение такого неожиданного страха, когда ты ощущаешь, как будто всё твоё тело падает куда-то вниз. Уходит в пятки. Это именно то, что произошло со мной в тот момент. Лицо Маши было перекошено, глаза выпучены, ротик был сдвинут в одну сторону и устрашающе двигался, как будто пытался поймать воздух. Ручки были напряжены и выписывали в воздухе странные резкие движения. То, что происходило с Машей в этот раз, совсем не было похоже на обычную потерю сознания. Выглядело это всё очень пугающе. Не знаю, сколько времени я смотрела на неё, парализованная страхом… Казалось, что очень долго, на самом деле это длилось секунды. Страх немного отпустил, его место занял материнский инстинкт спасения.

Я сделала первое, что пришло мне в голову. Схватила её на руки и побежала искать врача. На посту никого не было, но в конце коридора я слышала звуки стеклянных бутылочек, брякающих друг об друга. Наверняка это медсестра. Я побежала туда, плотно прижав Машу к себе.

Я залетела в кабинет, откуда доносились звуки. Видимо, вид у меня был ещё тот, раз медсестра, не задавая лишних вопросов, бросила все свои дела и только сказала:

– К дежурному!

Теперь мы уже бежали втроём по тихим коридорам. Медсестра впереди, я сзади с Машей на руках. Периодически я бросала быстрый взгляд на её личико, пытаясь понять, дышит она или нет. Мы спустились на первый этаж. Медсестра начала активно стучать в дверь ординаторской. Тишина. Она повторила настойчивый стук ещё раз. Я разглядывала Машу, она начала немного дышать, и только сейчас я заметила, что её губки обрели синюшный оттенок. Дверь открылась. Выглянула женщина, вид у неё был очень сонный, мы явно её разбудили.

– Что случилось? – тон был недовольный.

– Ребёнку плохо, – сказала медсестра.

Врач не торопясь вышла в коридор. Попросила положить Машу на пеленальный столик, который стоял вдоль стены, осмотрела её.

– С ребёнком всё нормально. Почему вы вообще бегаете по коридорам ночью?

Я начала ей объяснять, что Маша перестала дышать и начала синеть, и я испугалась, что она умирает, может у неё останавливается сердце.

Врач раздражённо хмыкнула:

– Так не умирают! Надо сидеть и ждать в палате врача, а не бегать с ребёнком.

– Извините, но я не знаю, как дети умирают!

Я психанула, взяла Машу и ушла в палату. Меня разрывало негодование. Почему? Почему наши врачи такие? Почему с родителями в больнице разговаривают как с тупыми учениками? Почему нельзя поговорить по-человечески? Для вас это бытовуха, вы устали, вам всё надоело? Я тогда ещё не понимала, что таких врачей очень много, к сожалению. И мне придётся снова и снова с этим сталкиваться! Цинизм, равнодушие и нежелание что-либо объяснять. На тебя реагируют как на назойливую муху, от которой надо быстрее избавиться. Конечно, со временем я начала понимать и таких врачей. Для них эта рутина, и объяснять каждой перепуганной маме одно и то же утомительно. Да и бегать по больнице ночью с ребёнком, наверное, тоже не очень благоразумно, но как себя вести правильно? Что делать, когда ты сталкиваешься с подобным? Куда бежать, когда ты видишь, что твой ребёнок перестал дышать и синеет на глазах? Как оценить маме – это смерть или обычная потеря сознания? Какое уж тут благоразумие и больничные правила?! Часто реакция врачей на твою панику дезориентирует. Ты не понимаешь: ты действительно делаешь из мухи слона и то, что происходит, – обычное дело, которое врачи сейчас быстро исправят, или всё настолько ужасно, что уже и не стоит так убиваться и бегать в ночи?! В палату пришла медсестра. Она была очень внимательна, но печальна. За «ночные бега» ей, видимо, перепало гораздо больше, чем мне. Она подключила Машу к аппаратуре, чтобы проверить все показатели. Включила кислород. Всё было в норме. Маша вернулась в обычное состояние, личико приняло нормальный цвет.

На утреннем обходе врачами было принято решение о проведении ЭЭГ-видеомониторинга. Уж очень всё это было похоже на эпилептические приступы. ЭЭГ – электроэнцефалография, вид обследования головного мозга, позволяющий определить его электрическую активность. Она показывает патологические очаги, характер патологических процессов и их местоположение, отклонения от нормальной функциональности мозга, динамику его состояния. Нас записали на 13:00, к этому времени мы должны были прийти в неврологическое отделение больницы, которое находилось в другом здании.

Я волновалась. Это сейчас, будучи профессионалом в вопросах эпилепсии, я прекрасно понимаю, что это была именно она. Но тогда у меня ещё были варианты: вдруг эти потери сознания связаны с чем-то другим? Нужно как можно быстрее это выяснить.

Время приближалось к обеду, медсестра мне объясняла, где находится нужный нам корпус. Больница представляла собой целый больничный городок с большой территорией. Был февраль. Холодно и скользко. Надо было ещё как-то туда добраться с ребёнком на руках. Маша устала и явно собиралась поспать. Этого нельзя было допустить. Для того чтобы увидеть реальную клиническую картину работы мозга, важно, чтобы Маша заснула именно в процессе проведения ЭЭГ и проспала минимум часа два. Я начала торопиться. Мои вещи находились в так называемом гардеробе. В подвале здания была комната с большими железными стеллажами. На них лежали огромные тряпочные мешки, в которые складывались вещи пациентов. Каждый мешок был подписан. Всё это контролировалось грозной женщиной в белом халате и работало строго по графику. «Странная система», – подумала тогда я. С годами поняла, что такая система действует во всех наших больницах.

Я попросила медсестру присмотреть за Машей и желательно не дать ей уснуть. В спешке спустилась в гардероб. Но не тут-то было. Гардероб закрыт на обед. Опять какой-то квест. Что же делать? Время подходило к часу, Маша уже закрывала сонные глазки. Я ещё раз спустилась в гардероб в надежде найти там хоть одну живую душу. Но тщетно. Тёмный холодный подвал был пуст. Все двери заперты. Гардероб откроют только через час. Ну ничего, пойду в кроссовках и в больничном тулупе, который мне предложила медсестра. В конце концов, не так уж и далеко.

Я нарядила Машу и отправилась в путь. Выйдя на улицу и сделав несколько шагов, поняла, что мой переход будет долгим. Был страшный гололёд, я семенила, делая маленькие шажочки, чтобы сохранять равновесие. Кроссовки были жутко скользкими. Маша казалась очень тяжёлой в зимней одежде. Солнце освещало блестящую корку льда на дороге. Ничего, осталось совсем немного, уже половина пути пройдена. Именно в этот момент моя нога резко соскальзывает вперёд и я просто взлетаю и падаю всем весом на спину. Это всё длилось пару секунд, но мне их хватило, чтобы прижать Машу как можно сильнее к телу, дабы она упала на меня. Я услышала крик женщины, которая шла неподалёку.

– Женщина с ребёнком так сильно упала, помогите! – её голос был полон ужаса. Тогда у меня промелькнула мысль, что со стороны, видимо, мой полёт был очень впечатляющим. Я же осматривала Машу, она плакала, но больше от испуга. Она была в норме, слава богу. И только когда женщина подбежала нас спасать, я поняла, что встать мне будет сложно: ужасная боль разливалась по всей спине. Не знаю, как я дошла до корпуса, спасибо доброй женщине, которая нас подняла и довела, крепко держа меня под руку. Боль была невыносимой. Я начала опасаться, что получила травму. Подняться по лестнице мне помог охранник, который наблюдал всю эту картину падения и эмоционально рассказывал о случившемся врачу, который должен был проводить ЭЭГ.

Мы зашли в лифт – слава богу, там был лифт. Подняться по лестнице я бы просто не смогла. Врач зашёл с нами, смотрел на меня печальными глазами.

– И зачем вы торопились, я вот только пришёл, сейчас ещё пока всё настроим, – сказал он.

Мои руки дрожали, я держала Машу из последних сил. Зачем я торопилась? Мне захотелось вцепиться этими руками ему в глотку и придушить прямо в лифте.

Зачем я тороплюсь?

Затем, что я ответственный человек. И если мне сказали быть в 13:00 на серьёзном обследовании, которое будет длиться часа три, значит, я буду в 13:00.

Затем, что уже давно идёт второй час и наше обследование должно начаться, но мы ещё едем в лифте с врачом, который не торопится!

Затем, что с моим ребёнком происходит не пойми что, а все врачи как сонные мухи. Они не торопятся. Им некуда торопиться, ведь рабочий день и так идёт!

Паника! Сейчас я понимаю, что находилась в тот момент жизни в состоянии паники. И это первое, что с нами происходит! Ты суетишься, совершаешь ошибки, ты постоянно на взводе, ты торопишься избавиться от проблемы.

Тебе кажется, что дорог каждый день, каждая минута. Надо быстро сделать все обследования, пройти всех врачей, чтобы быстрее выписали лекарства, которые всё это остановят. Тебе кажется, что все вокруг как черепахи, когда важна каждая минута (во многих случаях это так и есть). Тебе не хватает холодной головы. Материнский инстинкт гонит тебя пешком в гололёд и холод в кроссовках в бой. Ты совершаешь много лишних, порой откровенно опасных движений. Ты на адреналине. И очень важно, чтобы в этот момент рядом были люди. Люди адекватные и неравнодушные. Не те, кто будет вгонять в ещё большее напряжение и чувство вины либо откровенно обесценивать ситуацию. А те, кто поймёт, объяснит, где-то утешит, а где-то и притормозит. В идеале этим человеком должен быть врач. Но далеко не всем удаётся встретить такого врача на пути.

На меня смотрели с жалостью и с каким-то недоумением. И сейчас мне такая реакция понятна. Многие считают особенных мам психованными и неадекватными. В некоторых моментах мы такие и есть. Ну что мешало дождаться открытия гардеробной и пойти позже? Что мешало позвонить врачу и договориться перенести обследование? Что мешало медсестре посоветовать разумный вариант, кроме как «ничего страшного, идите в кроссовках, тут недалеко!». Сейчас, я бы, безусловно, нашла массу других вариантов решения этой ситуации, но тогда… Тогда нужно было спасать!

Мы приехали, как сейчас помню, на четвёртый этаж. Кабинет ЭЭГ, конечно же, находился в самом конце длинного коридора. Я мечтала дойти и освободить руки, они уже переставали слушаться. Нас провели в маленькую комнатку, в ней находились две большие кровати и кресло. Я положила Машу на кровать и аккуратно села рядом. Каждое движение отражалось страшной болью в спине, в районе копчика. Больше всего мне хотелось лечь, но впереди был долгий процесс и ещё путь обратно. Я отогнала эти мысли.

Машу начали готовить, надели ей на голову шапочку с электродами. Она нервничала и хныкала. Полость каждого электрода начали заполнять специальным гелем, который способствует быстрой передаче электрических импульсов. Теперь предстояла самая сложная задача: усыпить ребёнка. Это очень важно – провести исследование именно во время сна, посмотреть, что же происходит в голове в процессе засыпания и просыпания. Я взяла Машу на руки и разместилась в кресле. Пыталась принять удобное положение, в котором придётся провести минимум 2 часа, но мне это никак не удавалось. Спина предательски болела. Но сейчас не до спины, придётся терпеть. Я дала Маше грудь и начала её укачивать. К моей радости, она уснула минут через десять. Это хорошо. Исследование удастся провести и не потребуется повторять весь этот квест.

– Эпилептической активности не зарегистрировано, – таково было заключение.

– Что это значит?

– Это не исключает эпилепсию, но в данный момент активности нет, – пояснил врач. Понятно, что ничего не понятно. Я не помню, как мы вернулись обратно, но судя по тому, что я пишу сейчас об этом, видимо, без серьёзных происшествий. Скорее всего, мой мозг был занят перевариванием информации. И тот факт, что активности не было, придавал мне оптимизма. Но что это тогда? Чем дальше, тем больше было вопросов, ответы на которые никто не давал. Голова шла кругом.

_________

Утром был очередной обход, на который пришла врач-невролог. Она производила хорошее впечатление: позитивная и уверенная. Осмотрев Машу и изучив заключение, она сделала вывод: это однозначно эпилептические приступы. ЭЭГ могло просто не зафиксировать активность именно в момент его проведения, но это не значит, что её нет. Надо проводить более долгие мониторинги, 2 часа – слишком мало.

С улыбкой она протянула мне книжечку «Как жить с эпилепсией» и листочек формата А4, на котором были напечатаны назначения: «Конвулекс», пить строго по времени начиная с 3 капель, постепенно увеличивая дозу.

Я села на кровать и уставилась на эти листочки. Я была растеряна. Как жить с эпилепсией? Я мельком пролистала брошюру. Вот так вот просто, не изучив, не поняв причину, мне протянули эту книжку как приговор. И это всё? Или, может быть, я раздуваю из мухи слона? Сейчас попьём этот «Конвулекс» и всё прекратится?!

Жалею, что не сохранила эту брошюру. Через несколько месяцев я просто выкинула её в мусорное ведро. По-настоящему нужной и важной информации по вопросам эпилепсии новорождённых в ней не было. Чем больше я вникала в медицинские нюансы, тем больше удивлялась. Почему врачи не дают действительно важную информацию?!

– От эпилепсии не умирают, – как-то мне сказал врач, проводивший ЭЭГ, после очередного мониторинга.

Тогда меня это действительно успокоило, но сейчас! Я просто недоумеваю, вспоминая эту фразу. Вы серьёзно? И это всё? Это всё, что вы можете сказать матери новорождённого, у которого началась тяжёлая форма эпилепсии? Да это просто смешно! Где описание формы, где статистика эффективности противоэпилептических препаратов, где информация о последствиях и рисках и много ещё чего. Где план действий, в конце концов? Если бы всё это было, может быть, шокированным родителям не приходилось бы метаться по врачам, собирать бешеные деньги на поездки заграницу и ещё много чего «не»?! Разве врач не должен в первую очередь дать информацию?!

Но все эти возмущения были позже, когда я начала вникать и изучать всё самостоятельно. А пока меня всё устраивало. Попьём «Конвулекс» и всё пройдёт.

В палате напротив кричал ребёнок. Постоянно. Странно. Я заглянула в палату. Она была огромная, рассчитанная на четырёх мам с детьми. Там никого не было, только маленькая люлька, в которой постоянно плакал малыш. Так продолжалось целый день, пока медсестра не унесла куда-то ребёнка. Куда? Оказывается, мама этого малыша ушла и не вернулась. Его унесли в палату для отказников. Это был шок. Я продолжала погружаться в мир, который был совсем не похож на мой.

_________

На следующее утро Маша проснулась вялая. Поела немного без особого аппетита, очень много срыгнула. Меня это насторожило. Я взяла её на ручки и вышла в коридор посмотреть, скоро ли будет обход или всё-таки вызвать врача пораньше. В этот момент Машу по-настоящему вырвало прямо на меня. Что-то новенькое. Пришли врачи, осмотрели, заволновались. Рвота – наверняка это ротовирус, а здесь столько маленьких детей. Было принято решение перевезти нас в другую больницу, в инфекционное отделение.

Я начинала паниковать. Снова больница, а толку, по сути, нет. Что происходит с ребёнком? Основные вопросы остались без ответа. Я в спешке собиралась. Каждое движение причиняло мне боль, спина не давала покоя, но мыслей о том, чтобы проверить своё здоровье, даже не возникало. И снова мы отправились в очередное путешествие в неизвестность.

Приёмный покой. Небольшая комната, два стола, кушетка и пеленальный столик. Обычный набор приёмного покоя. Ну и, конечно же, принимающий врач и медсестра. Я занесла туда Машу в зимней одежде, положила на кушетку. Врач скорой помощи помогла занести все мои сумки.

– Почему не переобулись в коридоре? Переобувайтесь, раздевайтесь и ребёнка тоже раздевайте, будем осматривать, – сказала врач, изучая наши бумажки.

Так. Как же всё это умудриться сделать? Я начала с себя, потом раздела Машу. Куда девать все эти вещи? Я кучей наваливала их на стул. Параллельно мне задавали много разных вопросов. Просили подписать какие-то бумаги. Приходилось всё это делать на ходу: одной рукой придерживая Машу, чтобы она не свалилась с кушетки, другой держать ручку.

Всё это было бы очень забавно, если бы не было так грустно. Ведь вся эта процедура приёма порой занимает несколько часов. Почему нужно подвергать ребёнка и маму подобному? Я всегда недоумеваю, ну почему нельзя сначала разместить пациентов в палате, а потом уже проводить все эти процедуры? Что этому мешает?

Врач назначил стандартный набор: «Смекта», «Регидрон», «Мотилиум». Ну и, конечно же, нужно было собрать мочу и кал. Маша брала грудь, но через несколько секунд у неё всё выходило обратно. Попытки влить в неё водичку через шприц заканчивались тем же.

В таком же режиме прошли следующие два дня. Медсёстры только продолжали приносить огромные стеклянные бутыли с водой и требовать мочу и кал на анализ. Всё как положено. Я недоумевала и попросила пригласить ко мне заведующего отделением. У меня накопилось масса вопросов: как я могу собрать кал, если ребёнок уже третий день не ест и практически не пьёт? Как я могу вливать столько жидкости в ребёнка, если всё выходит обратно? Каким образом мне влить «Мотилиум» – препарат от рвоты и тошноты, – если с ним происходит ровно то же, что и с водой? Замкнутый круг просто. Милая молодая девушка внимательно и с сочувствием выслушала мои жалобы, пожала плечами и отметила, что пить обязательно надо, чтобы не было обезвоживания. Но каким образом это осуществить, не пояснила. Что за детский сад?

Маша тем временем ослабевала на глазах. Практически не двигалась, тихонько кряхтела. За окном потемнело. В коридорах стихло. Все врачи разбежались. Маша лежала в одном подгузнике, было не жарко, но щёчки у неё начали розоветь. Медсестра принесла градусник. Меня охватил ужас, когда я буквально через пару минут увидела на градуснике цифру 40. В панике потребовала дежурного врача. На моё счастье, пришёл мужчина. Ему хватило буквально одного взгляда, чтобы забеспокоиться. Начиналось обезвоживание. Они с медсестрой очень быстро поставили катетер, и Машу начали капать. С 19:00 до 01:00, шесть часов я лежала в позе «зю» и держала Машину ручку, хотя она была настолько слаба, что практически не сопротивлялась. Спина отваливалась, но пить таблетки я не решалась, я же кормящая. Врач постоянно приходил, наблюдал за ситуацией. Через три часа состояние Маши улучшилось. Дыхание стало спокойнее, температура существенно спа́ла, она уснула. А я спать не могла. Я недоумевала. Почему нельзя было всё это сделать раньше? Как можно спокойно уйти домой, зная, что в отделении лежит ребёнок, который почти три дня толком не пьёт, его рвёт фонтаном и у него непонятный неврологический статус в целом? Почему нельзя таким малышам поставить противорвотный укол и сделать капельницы? Для чего доводить ситуацию до опасной точки? В тревожных мыслях я уснула.

Разбудил меня тот же дежурный врач в пять утра. Он пришёл ещё раз убедиться, что состояние нормальное. Всё-таки есть врачи – и их немало, – кому я благодарна. И этого мужчину я помню до сих пор, даже внешне. Что было бы, если бы на его месте оказалась очередная «сонная муха», просто страшно представить.

За многие разы пребывания в больнице я поняла главное. Бороться за ребёнка нужно и здесь. Мучить врачей вопросами, постоянно напоминать о себе, добиваться лучших условий. В этой бесконечной нервной суете я и не заметила, как нам подселили соседей. Молодая девушка с маленьким ребёнком примерно такого же возраста, как и Маша, и звали её тоже Маша. Девушка была очень милая, старалась общаться и проявлять участие, но я была настолько измотана, что порой она меня просто раздражала. А ещё я всё более отчётливо начала замечать различие в развитии девочек. Маша-соседка была обычным ребёнком: живым, интересующимся, активно ползающим по кроватке. В общем, как принято говорить медицинским языком, «нормотипичным». Моя же Маша была совершенно другой: вялая, безучастная, отрешённая. Одно лишь оставалось неизменным: её глаза. Глубокие и выразительные.

– У неё такие умные глаза! – очень часто я слышала от окружающих и слышу до сих пор.

Я всё чаще стала ловить на Маше беспокойный взгляд соседки. Маша её явно удивляла и пугала. В тот момент я поняла, что она испытывает те же чувства, какие испытывала я, глядя на кричащего мальчика. Ты видишь, что с ребёнком что-то не то, но что именно? Спросить у мамы кажется не очень тактичным, да и мама сама может этого не знать.

– Она совсем не играет с игрушками? – один раз решилась спросить соседка.

Я не знала, что ей ответить. Состояние Маши на тот момент было тяжёлым и непонятным. Что с ней? Она отстаёт в развитии или просто ужасно себя чувствует от ротовируса? Ответить никто не мог! Меня ужасно ранили эти взгляды, да и видеть существенную разницу в состоянии детей одного возраста было очень тяжело. Я начинала понимать, что дела наши гораздо серьёзнее, чем я предполагала. На следующий день нас перевели в отдельный освободившийся бокс. Снова эти перетаскивание вещей, но меня это только радовало: никто не будет будить, когда не надо, шуметь, донимать разговорами, хотя, что греха таить, я начала постоянно сравнивать детей и это причиняло боль. Лучше быть в отдельной палате, чтобы нас никто не видел.

Я собирала вещи. Спина ужасно болела. Но я не хотела об этом рассказывать даже мужу. По сравнению с тем, что творилось с Машей, это просто мелочь. Мне казалось, что я просто не имею права жаловаться и обращать внимание на себя в такой ситуации.

Машу продолжали капать. Каждый день она получала нужную дозу «еды» и начинала оживать. К нам в палату стали чаще заходить и наблюдать за состоянием с каким-то сочувственным интересом.

– А что с девочкой? – спросила как-то дежурная.

– Я не знаю, у меня такой же вопрос.

Она лишь развела руками. И я начала понимать, что то, что происходит с Машей, выбивается из общей врачебной практики. Растерянные взгляды врачей меня пугали. Они просто не знают, что с ребёнком. К нам применяли стандартный протокол лечения с самого начала. Тот, который работал для всех. Но не для нас.

Единственное, что вселяло надежду, – отсутствие приступов. А вдруг это всё связано с инфекцией? Вдруг сейчас всё пройдёт? Сейчас я уже знаю, что эта была не инфекция, но тогда сомнений в этом не возникло ни у кого.

_________

Приступов не было 14 дней. Мы вернулись домой, и снова во мне зажглась надежда. Надежда – великая вещь. За неё цепляешься, как за спасательный круг, фантазируешь, играешь мыслями. Надежда позволяет найти в себе силы и мобилизовать свой ресурс, позволяет преодолеть кризис. Она даёт ощущение контроля над своей жизнью и, конечно же, веру в лучшее. Часто надежда играла со мной злую шутку, но без неё никак, совсем никак.

Я обнулилась, перестала думать и анализировать все сложности, какие были в больницах. Я вновь начала верить. Настроение улучшилось, снова вернулись силы на бытовуху, и даже спина, как мне казалось, стала болеть меньше. Я ожила.

Но счастье длилось недолго. Мы спали, как всегда, вместе на большом диване, и я вновь проснулась от странных звуков. Маша билась в приступе. Я уже знала, что предпринимать какие-либо действия нельзя, да и бессмысленно. Я лишь аккуратно положила её на бочок, чтобы она не подавилась своей слюной или рвотой. Мне оставалось только наблюдать и считать секунды, чтобы понять, сколько длится приступ. Через сорок секунд всё прекратилось. Маша вновь начала дышать, очень тяжело и слабо. Я встала и направилась к холодильнику. В душе было полное отчаяние. Я ничего не контролирую. Придётся вводить препарат. Надежда на то, что всё пройдёт само собой, вдребезги разбилась. Но тут же зашевелилась новая – лекарство всё исправит.