Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках

Прикосновение мужа вывело её из задумчивости. Адам взял её руку двумя ладонями и сильно сжал. Вера улыбнулась и получила улыбку в ответ. Запотевшие окна кухни постепенно оттаивали, рассеивался и утренний туман за окном. Вдруг она выдернула руку, поднялась так резко, что стул отлетел к мойке, и выскочила из кухни. Удивлённый Адам поставил стул на место и невольно последовал за женой. А когда настиг её в гостиной, она бросилась к нему, как бы ища защиты, и Адам крепко обнял её. Из глаз женщины катились крупные слёзы, и она старалась запрятать лицо в плечо мужа. Он немного отступил, чтобы посмотреть ей в глаза. Слова казались бесполезными. Их взгляды встретились, и стало понято, что это были слёзы смущения и радости. А может, благодарности. И тогда оба прыснули от смеха. В этом детском смехе сквозило настоящее счастье любви и доверия друг к другу.

* * *

Из тумана постепенно выплыли строения на краю леса – низкая каменная ограда, за ней большой жилой дом, без претензии на виллу нуворишей, два больших сарая, крытых черепицей, посыпанная гравием дорожка, ведущая к крыльцу и к сараям. И всё это на фоне осенней хляби и грязи. В целом мрачновато, но ничего общего с картинкой дома с привидениями из голливудского ужастика с его традиционными кошмарами. Наверное, потому, что из трубы дома валил уютный дымок.

По мере приближения машины очертания дома становились всё более чёткими, развенчивая фантазию авторов детективных романов.

– Это здесь, – сказал Огонёк.

– Слишком на отшибе, – отозвался Вальтер.

– Что? Не подходит для схрона? – спросил Фефа.

– Нет, Фефа, не очень, чужие сразу бросятся в глаза.

Взгляд Фефы снова вопросительно скрестился со взглядом Вальтера в зеркале заднего вида.

– Здесь нас сразу засекут, – заключил тот.

И это было именно так, потому что вокруг дома, к которому они уже приблизились, просматривались только унылые поля и возвышались два рядка хилых тополей. Чуть дальше угадывалась обмелевшая речка, а за рядом тополей – овраги, снова поля и заросли кустарника, в общем – скупая природа.

– У тебя правда ничего получше нет? – спросил Фефа приятеля.

– Ну в данный момент ничего…

Кроме их машины других машин на дороге не было видно за километр. Их приближение к зданию можно было бы заметить отовсюду. Фефа притормозил, осторожно сдал машину вправо, чтобы она пересекла шоссе. И когда она уже въезжала во двор дома, Огонёк резко распахнул дверь, выскочил из машины, которая продолжала двигаться, поскользнулся на замёрзшей земле, неловко упал, но быстро поднялся и рванул в сторону дома.

– Чё это с ним? – почти закричал Фефа. – Ты чё творишь, Огонёк?

– Тебе объяснить или нарисовать? – скороговоркой ответил Вальтер. – Пригнись-ка лучше…

Когда они начали тормозить и до дома оставалось каких-то десять-пятнадцать метров, именно в этот момент со стороны здания раздались выстрелы. Три или четыре. Окошко возле Вальтера разлетелось на мелкие куски. Фефа вжался в кресло и пригнулся. Руль впился в бок, и боль напомнила ему детство, когда он задыхался от сильного бега.

Окрестность снова погрузилась в тишину. Как будто природа заснула.

– Это ещё что за лажа? – выдохнул Фефа.

– Замолкни, молчи и не двигайся, – вполголоса отозвался Вальтер.

Посреди пустынного двора неподвижная машина выглядела просто железной коробкой, а в нагретом воздухе над капотом как будто плясали сараи, отдалённые деревья и замурованные окна дома.

– Они подойдут ближе, чтобы посмотреть, – снова тихо сказал, почти прошептал Вальтер.

– Кто они?

– Они не знают, что мы вооружены…

– Кто придёт что посмотреть? – повторил вопрос Фе-фа. – Что это вообще за херня?

Вальтер вздохнул. От сиденья шёл запах, от которого его воротило. Запах женщины. Снаружи не доносилось никаких звуков. В проёме между сиденьями он видел светлые волосы Фефы, кусок приборной доски и выключенное радио. В машину стал проникать холод.

– А Огонёк знает, что мы вооружены? – просипел Фефа.

Ясно, что он им скажет. Надо было привыкнуть к мысли, что его приятель Огонёк переметнулся в стан врага, и сейчас только это имело значение, больше, чем лицо этого врага, больше, чем побег, пули и смерть полицейского.

– Слинял твой Огонёк.

В голосе Вальтера прозвучало презрение, которое Фефа принял на свой счёт и уже собрался ответить, громко, матерно, забыв об осторожности, когда Вальтер приказал:

– Погоди.

Он увидел, как Фефа нервно поигрывает пистолетом в правой руке. Секунды как будто застыли на месте. Вальтер сидел, опустив взгляд. Фефа вперил свой в бардачок, который снова открылся. Казалось, тишину можно было услышать. Оба затаили дыхание. На рукоятке пистолета пальцы Фефы леденели.

Неожиданно послышались чьи-то шаги. Совершенно отчётливо шаги приближались, похрустывая на мёрзлой земле. В проёме между сиденьями рука Вальтера схватила запястье Фефы. Рука была ненормально горячей, и Фефа даже про себя удивился.

– Я скажу когда, – пробормотал Вальтер.

Ровные шаги продолжали приближаться. Шаги были разными – одни размеренные, другие, сзади, торопливые. Вдруг звук шагов прекратился.

– Вальтер!

Этот голос ему что-то напомнил…

– Вальтер!

Низкий, довольно неприятный, но знакомый мужской голос. Неприятный, но знакомый, очень даже знакомый.

– Вальтер! – снова позвал голос с едва уловимым кавказским акцентом.

– Вот сука! – прохрипел Вальтер сквозь зубы.

Он увидел, что Фефа по своей привычке вопрошающе сверлит его взглядом. Он отвёл взгляд и протиснулся на несколько сантиметров ближе к дверце, обитой кожей и тоже пахнущей духами.

Один за другим раздались три новых выстрела, и Фефа кончиком языка облизал пересохшие губы. Он не сразу догадался, что Вальтера задело. Пуля, пронзившая дверцу машины и массивное тело товарища, приступила к своему чёрному делу. Она была всего лишь орудием, посланцем какой-то более мощной, потусторонней силы. Всего лишь слепым посланцем, но при этом плотоядным и кровожадным, как пиранья.

Шаги снова стали приближаться.

– Давай, сейчас, – хрипло выдохнул Вальтер.

Фефа приподнялся. Человек, которого он никогда раньше не видел, стоял у носа машины. Оставалось только выстрелить, и Фефа выстрелил. Дождик из стеклянных осколков усеял капот машины, часть их попала и в салон. Фефа мотнул головой, чтобы стряхнуть осколки, глядя, как человек падает. Вальтер молчал. С позиции полулежа на сиденье было видно, как другой человек стремглав помчался в сторону шоссе. Импульсивно Фефа выскочил из машины, забыв о Вальтере и ни секунды не подумав о том, что и другие стрелки могли спрятаться во дворе, в кустах или за домом. Он прицелился в бегущего и выстрелил, но вместо выстрела раздался щелчок. Осечка. Пистолет заклинило. Фефа снова нажал на курок. Снова осечка. Несколько секунд он обескураженно смотрел на оружие. Потом стал дёргать спусковой крючок, как капризный ребёнок, пытающийся овладеть непослушной новой игрушкой. Раздался выстрел, и пуля ушла в землю прямо у него между ног. Он невольно подпрыгнул, скривился, бросил пистолет на землю и поднял глаза. Человек бежал уже по шоссе, и Фефа бросился за ним вслед.

Когда Вальтер сумел выбраться из машины, то заметил в отдалении двух мужчин, бегущих друг за другом, но не смог определить ни расстояние до них, ни дистанцию между ними. Он вдруг перестал слышать что-либо вокруг, даже топот их ног по шоссе во внезапно наступившей тишине. Ему показалось, что его замуровали в стеклянный сосуд, в котором медленно поднимаются одновременно раскалённое масло и ледяная вода, не мешая друг другу. Когда он прислонился к кузову автомобиля, то уже не слышал даже каркающих над ним ворон.

Усилием воли бегущий человек пересёк шоссе и углубился по тропе в заросли. Едва не подвернув ногу, он тихо выругался сквозь зубы. Инстинкт побуждал его выругаться матом и громко, но приличия не позволяли, потому что молодой человек по имени Андрей Благо считал себя культурным и хорошо воспитанным для уголовника. К своей машине, «Ладе»-девятке, он дошёл, не думая о своём преследователе, вернее – смутная мысль о нём молнией несколько раз пронзала его мозг, вызывая противное нутряное чувство, похожее на страх. Но отнюдь не это чувство заставляло его думать о деталях, имеющих более важное значение для культурного и хорошо одетого уголовника, к которым он себя не хотел причислять: о густой, жёлтой грязи, прилипшей к обшлагам брюк и о крови подстреленного им человека. Усевшись за руль «Лады», он открыл бардачок и весь сжался, не увидев ключа зажигания, хотя точно его туда клал. И он опять не стал материться вслух.

Выскочив из машины, он бросился наутёк, думая только об испачканных брюках, и скрылся в зарослях как раз, когда тяжёлый силуэт Фефы возник со стороны шоссе. Когда тот достиг брошенной «Лады», где уже никого не было, он тяжело дышал и был скорее похож не на человека, а на большого червяка, выползшего из-под земли по весне после долгой зимы в надежде ожить.

Ругательство иногда может звучать мягко. То, которое произнёс Вальтер при виде трупа у своих ног, мягким не было.

– Жирный козёл, хер с тобой, – процедил он с полузакрытыми от боли глазами.

Переполнявшее его чувство отвращения было сильнее боли, но тело к боли уже приготовилось. Рана на шее убитого напоминала причудливый цветок на шее светской дамы, а кровь, стекавшая по ней, – бархатную ленточку. Взглянув на труп ещё раз, Вальтер прикрыл глаза и потерял сознание.

Только тогда Фефа, шедший ни с чем со стороны шоссе, заметил товарища и припустил бегом. Нечленораздельный крик, который он издал, подбегая, разнёсся над деревьями как призыв о помощи. Подбежав, он буквально рухнул на Вальтера, лежащего на земле, всей массой своего грузного тела и стал его трясти, повторяя:

– Вальтер… Вальтер… ну же, ну же…

Постепенно повторяемое имя стало звучать всё глуше, бессвязно, вопросительно, скорбно. Но его слова уже не возымели действия, и здесь, перед домом с тёмными стеклами, в этом дворе, объятом ледяным холодом, в двух шагах от незнакомого трупа, он понял, что немолодой Валерий Терниев был, в сущности, его единственным другом и даже родным дядькой, с которым ходят на охоту или рыбалку, иногда переругиваются или весело проводят время в домах отдыха, как показывают по телевизору.

– Вальтер…

С застывшим выражением ужаса на лице, стоя на коленях на промёрзшей земле, Фефа созерцал чёрную кровь, медленно растекавшуюся по спине своего друга. Он снова приподнял его за плечи, снова произнёс его имя и снова крепко обнял, как никогда, наверное, в жизни, ощущая свою беспомощность. Даже когда его арестовывали на окраине города. Тогда он хорохорился и даже почти расположил к себе ментов своими солёным шутками. Сейчас было не до шуток. Случилось невероятное. Он оказался в новой ситуации, которую не мог ни контролировать, ни смотреть правде в глаза, он просто отказывался её понимать, впервые оставшись один на один с раненым другом. И ему так не хватало взгляда друга для поддержки.

– Вальтер, мать-перемать… – вырвалось у него из пересохшего рта.

В тюрьме они держались вдвоём против всех. Чтобы уцелеть и обороняться, они всегда действовали единым фронтом. И вот вдруг после бешеной гонки, объединившей их ещё за тюремными стенами, Фефа почувствовал, как его грубо погрузили в загадочный и жестокий мир Вальтера, совершенно ему неизвестный и непонятный. Понять и переварить это вот так сразу было для него слишком трудно, почти невозможно. Долгим взглядом он обвёл сумрачный дом, который должен был им служить надёжным тайным укрытием, череду неказистых, потемневших сараев, весь этот враждебный двор вокруг, каменную ограду и сорную траву. Потом поднял глаза к небу, как будто нарисованному углём, пробежал взглядом по тёмным деревьям и, ничего не поняв, почувствовал себя раздавленным, совсем-совсем маленьким, не больше песчинки.

Но всё равно надо было действовать. Он осторожно положил Вальтера на землю, встал, развернулся и быстрым шагом направился к человеку, которого он убил. Без церемоний вывернул ему карманы и нашёл то, что искал, – ключ зажигания. Оставалось только подобрать с земли свой пистолет. Когда он почти бегом двинулся в сторону шоссе, зажав в левой руке ключ зажигания, единственными свидетелями его ухода были всё те же тёмные деревья. И только когда он добрёл к чужой брошенной «Ладе»-девятке, глаза его от усталости или чего-то ещё, в чём он не хотел бы признаваться, наполнились слезами.

* * *

Если ты носишь слишком тесные туфли городского типа, шагать в них по рыхлой деревенской земле означает спотыкаться на каждом шагу. Андрей Благо в этом убеждался уже некоторое время. Пару раз он даже чуть не упал в лужицы, встречавшиеся по пути. Но в конечном счете он мог считать себя везунчиком, потому что легко отделался. А его приятель Марат там так и остался лежать. Разве можно было предвидеть, что у тех людей окажется оружие. Интересно, как они раздобыли его? На этот вопрос мог бы ответить Саня Огонёк, который их сдал, но ловкий Саня исчез, слинял, словно испарился, с самого начала стрельбы. И правильно поступил – Марат не стал бы сортировать пассажиров «Мазды». Остановившись возле подёрнутой льдом лужи, Андрей наклонился и посмотрел, как в зеркало, на своё лицо. «Рыцарь печального образа, господин Благо».

Он захотел причесаться, но не обнаружил расчёски в кармане. Решил было намочить ладони в луже, чтобы ополоснуть лицо, но передумал и стал оттирать от грязи края брюк. Минут через двадцать он, пошатываясь, вышел на просёлочную дорогу, а ещё через полчаса водитель какого-то грузовика высадил его на площади автобусной станции на окраине города. Денег не взял. Молодого человека в мятом костюме, грязных туфлях и с растрёпанными волосами он, возможно, принял за алкаша или наркомана.

Эта дорога была ему совсем незнакома – извилистая, узкая, с выбоинами и трещинами. Обычная российская просёлочная дорога. В другое время Фефа полюбовался бы окружающим пейзажем, подышал бы вольным воздухом. Но этим утром ему было не до того, и он мчал по неизвестной дороге неизвестно куда, потому что так было надо и это был единственный выход. Дорога пересекала посёлки, бывшие когда-то совхозами, но не ставшие прекрасней в капиталистические времена. Попадались и элитные посёлки, огороженные высокой противошумовой оградой, за которую не заглянешь. И наоборот – почти каждый простой, не элитный поселок или деревушка начинались с оград кладбища. А ещё вдоль дороги были понатыканы многочисленные щиты с рекламой, почему-то часто на английском языке. «Вроде не в Америке живём», – машинально думал Фефа. Некоторую рекламу он прежде, до тюрьмы, не встречал. «Прогресс!» – думал он. То и дело его взгляд в утренней полутьме выхватывал церквушки, и тогда он снижал скорость и крестился. А если попадались стайки ребятишек, идущих в школу, душу заволакивала острая, нестерпимая печаль. В общем, обычная российская дорога. Но самое главное – она куда-то вела. Подальше от стрельбы и трупов. Сжимая руками руль «Лады»-девятки, которая подчинялась ему не хуже «Мазды», Фефа с отяжелевшими веками и заиндевелым сознанием отсчитывал километры пепельно-серого пейзажа, посеребрённого туманом, и если на секунду забывал о гололёде, то руль ему сразу же об этом напоминал, как и стоны Вальтера на заднем сиденье. Пришлось остановиться.

Минуты, потраченные на то, чтобы приподнять раненого и повернуть его в удобное положение, показались Фефе длиннее дня в камере заключения. Ворочая Вальтера, он повторял растерянно его имя, но в ответ слышал только постанывание или вообще молчание. Потом он вышел на воздух, прикрыл за собой дверь и, устало опершись о машину, стал нащупывать в кармане куртки воображаемые сигареты. Может быть, выместить досаду на машине и нанести по корпусу серию боксёрских ударов?

– Фефа, – раздалось в открытое окно машины.

Он нагнулся и улыбнулся Вальтеру. Обоим было нестерпимо холодно.

– Надо ехать, Фефа… Не тяни…

Перед тем как включить зажигание, немного успокоенный тем, что услышал голос Вальтера, Фефа спросил:

– А чё это за клоуны были-то?

Они миновали мост через реку. Заляпанная грязью дощечка чёрными буквами на белом фоне указывала путь к озеру. На секунду Фефа всмотрелся в тёмную гладь воды. Что она для него значила? Просто что-то холодное, чёрное и мокрое. Совсем не успокоительное, скорее тревожное. По крайней мере в данный момент. Он вспомнил вдруг, что, отвечая на его вопрос, Вальтер пустился в пространные объяснения, которые ничего не объяснили, такими путаными и еле слышными были его слова, практически сошедшие на шёпот. Он даже перестал слушать. Они пересекли какой-то посёлок, обогнули в центре мраморный памятник павшим в каких-то боях. У дверей булочной разговаривали две женщины.

Вальтер отчётливо ответил только на один вопрос.

– Куда мы теперь? – спросил Фефа.

Вальтер назвал место.

Фефу охватило беспокойство.

– Ты уверен, что нам туда надо?

* * *

– Борис звонил, – сказал конюх. – У них в «Золотом седле» тоже есть больные лошади. Боюсь, что это опять эпидемия.

Адам поблагодарил служащего и продолжил обход хозяйства. Оживление в конюшне было в самом разгаре. Лошади фыркали, перебирали ногами, тёрлись о барьеры, люди сновали туда-сюда. Один лопатой разбрасывал овёс в кормушке, другой тянул шланг от крана, собираясь включить воду. Адам подошёл к животным.

– Адам Фёдорыч, я хотел вас спросить…

Адам обернулся. Из проёма дверей на него смотрели тёмные глаза ещё совсем не старого человека, выделяясь на круглом добродушном лице, уже подёрнутом краснотой от привычных возлияний.

– Один день на следующей неделе? Согласен, бери, Паша, – ответил хозяин, не отрывая взгляда от лошадей. – Но с одним условием – принеси мне кусок торта с вашей свадьбы, угощу жену. Она любит сладкое.

Он с улыбкой минуту смотрел, как служащий, попросивший один день отгула, тяжело шагает между стойлами в полумраке конюшни. Паша был первым и лучшим из конюхов, кого Адам нанял на работу в своём питомнике. Незадолго до продажи хозяйства её предыдущий владелец уволил Пашу по причине, о которой Адам не хотел знать.

– Меня все устраивают, кроме него, – добавил продавец конюшни, когда они заключали контракт.

Из всех прежних работников Адам оставил одного Пашу. В посёлке хорошо отзывались об этом добродушном, общительном мужике, который ему сразу понравился, когда они встретились в поселковом кафе, выпили по рюмашке и потолковали. И с того момента Адам никогда не пожалел о своём выборе. Поговаривали, правда, о странной «манере» Паши обручаться по нескольку раз в году, а потом не жениться, что неодобрительно воспринималось народом как «дурацкая забава». Зато в уходе за лошадьми ему не было равных.

– Ты, небось, хочешь взять пятницу, под выходные, Паша? – с улыбкой спросил Адам.

Оба засмеялись, и лицо конюха залила краска.

– Да, если можно, на этот раз всё, решил окончательно, женюсь. Свадьбу сыграем через месяц.

Вот так, из месяца в месяц, приливы энтузиазма у Паши сменялись разочарованиями. Когда Адам рассказывал об этом Вере, та принимала сообщения близко к сердцу и начинала переживать, ставя себя на место несчастных, которых бравый конюх соблазнял, а потом бросал. Так и жди, что одна из них однажды явится в питомник «с пузом» и устроит скандал. Сидя на кухне за завтраком, Вера гадала: «Ну и кто это будет на сей раз? Какая-нибудь приезжая? Официантка из нашего кафе? Учительница детских классов из поселковой школы?» Ей хотелось бы ограничить круг возможных Пашиных «жертв». Так она про себя называла избранниц конюха. Но сегодня утром, глядя через кухонное окно на двор питомника, на Адама, отдававшего распоряжения, она чувствовала какое-то напряжение, и ей не хотелось думать о Пашиных «обручениях». И вместо того, чтобы, как всегда, допить свой овощной сок из маленькой бутылочки, она вылила остатки в раковину и включила радио.

– …подробности слушайте в нашем вечернем выпуске новостей, – закончил приятный женский голос в приёмнике.

Подробности Вере были ни к чему. Того, что она услышала, было достаточного, чтобы её охватило беспокойство. Зимний пейзаж вдруг навеял смутную тревогу. В дымке утреннего тумана Адам за окном показался ей недосягаемым. Но это не должно было помешать ей быстро дойти до него. По радио заговорили о лечении радикулита. Когда Вера торопливо пересекла двор, чтобы подойти к Адаму, работники деликатно отошли на некоторое расстояние.

– А может, лучше не надо…

– Не надо что?

– Не надо туда…

– Давай посмотрим!

– Чего там смотреть, Фефа. Я не хочу его в это впутывать…

– В нашем-то положении?

– Не хочу его в дерьмо макать…

– А мы сами не в дерьме, что ли?

Инстинктивно он резко дал руль вправо, и ёжик, перебегавший дорогу, остался жив.

* * *

Седой мужчина в пальто цвета кэмел, дыша себе на замёрзшие руки, чуть склонился над трупом, уносимым на потрёпанных носилках. Его уже давно перестали волновать картины насильственной смерти. Независимо от того, заставал ли он их на тротуаре перед баром в злачном квартале города или, вот как здесь, в промёрзшем дворе заброшенного дома в унылом предместье, ему было безразлично. Он уже повидал столько трупов, столько обезображенных, синюшных тел, что для него глубокая рана от бритвы была ненамного «живописней» дырки от выстрела в упор из пистолета с глушителем. Все трупы были похожи один на другой. Для него они были просто номерами лотереи, и вытянутый номер всегда оказывался проигрышным.

В чём можно было упрекать этого человека в пальто цвета кэмел? Жёлтая пресса, например, любила сравнивать полковника полиции Никифорова с одним действующим министром, говоря, что оба получили должность благодаря свирепому выражению лица. Запах мёртвой плоти гораздо больше говорил его разуму, а не его чувствам. А имя трупа всегда пробуждало в нём некое загадочное движение памяти, каждый раз, когда его вызывали на место преступления – убийства или перестрелки, его первой мыслью всегда было: «Знаю ли я его? Узнаю ли?»

В очередной раз он как будто с облегчением вздохнул и заключил:

– Марат… Марат Джаниев.

И когда он повернулся к стоявшему рядом сотруднику в кожаной куртке, то заметил, что тот, похоже, уделяет больше внимания следам крови на капоте «Мазды», чем имени, которое было произнесено.

– Хотите знать моё мнение, голубчик? – спросил он майора Мареева, повышая тон. – Так вот, они сделали это нарочно, назло мне!

А поскольку майор ничего не ответил, полковник добавил:

– Точно. Специально! Это провокация! Свинью мне хотят подложить!

Мареев размышлял, должен ли он ответить улыбкой на подобие улыбки, адресованной ему старшим по званию. И, как всегда, выбрал невозмутимость.

– Вот я и вернулся на двадцать лет назад, – продолжал Никифоров. – За два месяца до пенсии, это просто везуха!

Глядя на удаляющегося полковника, Мареев испытал неловкость, смущение, почти неприязнь. У них был побег из тюрьмы, убийство полицейского, а теперь ещё и труп известного бандита, и всё, что начальник счёл нужным сказать, был обрывок фразы о его предстоящей пенсии. Майора это просто возмутило. И хуже всего то, что полковник так говорил совсем не из цинизма и не для того, чтобы скрыть свои чувства или заботы, а потому, что считал это естественной, нормальной реакцией.

Мареев потёр переносицу, у него это, похоже, уже стало дурной привычкой. Он обогнул «Мазду» и прошёл мимо чёрной машины полковника. Сотрудники обрабатывали двор, двое делали замеры, третий, встав коленями на землю, рассматривал жёсткую траву и замёрзшую грязь. Надеясь, что его не заметят, Мареев ускорил шаг. Через сотню пройденных метров он получил то, что хотел: последний раз взглянуть на свой второй труп за утро. Пока через несколько секунд тело того, кто был Маратом Джаниевым, не исчезнет внутри санитарной машины, майор мог окинуть взглядом ершистые волосы мёртвого бандита, его глаза, широко открытые в небо, и чёрную дырку под глазом.

* * *

На лбу у лошади было светлое пятно, а над ушами у неё свисала кокетливая, лихая грива. Ей явно не нравилось, когда за ней наблюдают и когда её рассматривают. Над лужком, покрытым стриженой, хрусткой травой, плыли, обещая снег, белые облака, похожие на пятно на лбу у лошади. Чуть дальше, у здания, сновали люди, работал трактор. На землю вывалили кучу навоза. В одном глазу у лощади вспыхнул сердитый огонёк. Она точно не любила, когда на неё смотрят чужие. Если бы она знала, что тот, кто сейчас смотрел на неё уже некоторое время, испытывал какое-то новое чувство, как будто открыл для себя что-то диковинное, она, конечно, вытерпела бы этот взгляд. Но ей не нравилось, и лошадь сделал пару шагов навстречу незнакомцу, фыркнула и тряхнула своей красивой головой. И Фефа испуганно отпрянул. В сущности, он пока ещё не понял, на что надо смотреть повнимательнее. На строения, на главный дом, на двор, на лошадей или на лужайку, на которой он стоял. Всё это он видел впервые. Он провёл рукой по лицу, пальцы коснулись колючей щетины, в глазах щипало. Они, наверное, покраснели. От усталости по его телу то и дело пробегала дрожь. А ведь утро ещё только начиналось…