Мера удара. Заиндевелые лица в сумерках

* * *

Усадьба спала, окутанная предрассветным холодом и ватной тишиной ночи, в окружении лип и других разбросанных вокруг деревьев, застывших под хрустальным покровом мороза. Полной луне можно было бы и не выходить, широкое пространство усадьбы и без того светилось во тьме, гордое своей белизной. Группа строений, включающая домик прислуги, большой гараж, мастерскую, спортзал, баню с бассейном и современную конюшню, никак не походила на то, что принято именовать обычной загородной резиденцией. Уровень выше среднего. Целое имение.

Над входной дверью главного здания вспыхнул свет фонаря. В эту пору года не бывает бабочек, которые прилетели бы потереть об него свои крылышки. Человек, появившийся на пороге, машинально поднял голову к свету и прищурился. Он поднял воротник куртки, но остался неподвижным. В свои крепкие пятьдесят Адам Борейко испытывал особое удовольствие вдыхать ночной воздух. Пар дыхания клубами вырывался у него изо рта. Он осторожно прикрыл за собой дверь, движимый неким детским беспокойством о том, что холод может проникнуть в дом, взобраться по ступенькам на верхний этаж и упасть на плечи Веры, которую он оставил спящей в их широкой постели, слишком большой для неё одной. Эта мысль опять вызвала у него едва заметную улыбку.

Он пересёк двор большими шагами, двигаясь сначала вдоль пристроек, тянущихся с правой стороны на добрую сотню метров, затем вдоль закрытых загонов конюшни, внутри которых, чувствуя его приближение, лошади начали шумно дышать и волноваться. Не останавливаясь и словно успокаивая животных, Адам провёл рукой по деревянным дверям стойла. В предпоследнем загоне лошадь задышала громче остальных, и Адам постучал рукой по железной задвижке двери, как бы прося разрешения зайти. В этом простом жесте не было демонстрации воли хозяина и коневода – он хотел лишь успокоить любимое животное.

– Спокойно, Меркур, – пробормотал Адам, удаляясь от здания.

* * *

Она как будто не замечала наступившей ночи, уже почти переходившей в утро. Перед тем как спуститься к Волге, где была запаркована её маленькая, но удаленькая «Мазда», на площади перед Домом правительства, она докурила свою третью сигарету, так и не решив, в нужном ли ключе развивался вечер или же, как выяснилось в последнюю минуту, Валентин, её дорогой Валечка, действительно её бросил. Она так этого и не поняла. Точнее, не хотела понимать. Готовилась ли она к этому? И потом, следовало ли укорять красавца Валентина за то, что он воспользовался тусовкой в ночном клубе, на которую они были оба, хотя и порознь, приглашены для того, чтобы объявить ей, что переходит в другие руки, точнее в объятья. Или же надо себя упрекать за то, что она не отреагировала должным образом на это сволочное объявление так, как ей хотелось бы отреагировать?

В машине она врубила «Дорожное радио». Попсу, хотя к ситуации больше подошла бы классическая музыка. Например, её любимый Моцарт. На той стороне набережной часы над входом в отель Holiday Inn, слишком шикарный для здешних мест, подумала она, показывали 5.20 утра.

Она раздавила окурок в пепельнице справа от руля, взглянула на себя в зеркало заднего вида и своим видом осталась недовольна больше, чем когда-либо, даже если учесть, что овал лица пока ещё неплохо выдерживал наплыв ночной усталости и эмоции, отложившие на нём пару часов назад несколько драматические тени.

Вспомнилось, как она шла в туалет напудриться и вдруг наткнулась на Валентина и Наташку. И как безразличным тоном успокоила их:

– Прошу не обращать на меня внимания, – язвительно так бросила, превосходно владея собой. – Но позвольте дать вам совет – снимите лучше комнату. Заниматься любовью стоя – удел бедных студентов и школьников!

– Мы как раз ждали тебя, Света, – за двоих ответил Валентин, в то время как змея-Наташка потупила взгляд и отступила в темноту.

В ответ Света презрительно осклабилась, и тогда он ей сердито сказал:

– Забирай всё это!

Перед глазами у неё запрыгали ключи зажигания, а Наташка продолжала прятать свои глазёнки, не только лишённые блеска, подумала она тогда, но и будущего, разве что только оказаться в следующей постели. Проехав вдоль набережной и поднявшись в гору, Светлана сбавила скорость, подъезжая к круглой площади. «Кто я? – спрашивала она себя. – Кто я, чтобы бросать в него камень?» И снова увидела, как Валентин улыбается своей бесстыжей и, возможно, торжествующей улыбкой, гордый своей жестокостью, со словами:

– Признаться, это немного накладно в качестве прощального подарка, но от новенькой «Мазды» так просто не отказываются. Но я настаиваю, да-да, забирай машину. Кстати, Наташа ездит на «Тигуане»!

И она, не сгибаясь, приняла удар, взяла ключи от «Мазды» и теперь, сидя за рулём прощального подарка, подъезжала к зданию драмтеатра, повторяя себе, что жизнь её немного похожа на её первые книжки в детстве, которые она никогда не дочитывала до конца, – творения скороспелых писательниц, обладавших какой-то фантазией и умеющих создать атмосферу, но не владеющих стилем. Наверное, для того чтобы показать себя достойной окружающего её мира, она не ответила Валентину что-нибудь вроде «Чувак! А ты запамятовал, что не кто иной, как я, преподнесла нам “Мазду” в качестве подарка!» Возможно, всё обошлось бы тихо-мирно из-за её страха услышать то, что он не преминул бы сказать ей в ответ: «Ну вот и бери её обратно! Теперь тебе не придётся сидеть на месте смертника!» Надо же, а ведь вначале он её как раз соблазнил своим цинизмом.

Она улыбнулась: всё, что ей приходило на ум, казалось ужасно пошлым, если не абсурдным. Правильно говорят, что цинизм – это выигрыш во времени. Доказательство: они запали друг на друга за один вечер и так же быстро пресытились друг другом. Трудно было утверждать обратное – за эти несколько месяцев их связи её вдруг утешила мысль о том, что по крайней мере, каким бы он ни был циником, ему не удастся испытать полного удовольствия от расставания с ней, лишившись клёвой машины. Тогда отчего же по щекам у неё струятся тихие слёзы в то время, как она достаёт очередную сигарету и зажигает её прикуривателем? Делая вторую затяжку, Света резко затормозила, потому что в ветровом стекле увидела их, вынырнувших из ночи в пяти метрах на шоссе, прямо у неё перед носом. Три мужика двигались прямо ей навстречу. Она не успела даже изобразить какой-либо жест протеста, как один из них с силой распахнул дверцу, схватил её за руку, грубо сорвал с сиденья и уселся за руль. Она чуть не грохнулась на землю и смешно замахала руками, чтобы не упасть… Как у них было заведено, Огонёк сел спереди, рядом с Фефой, а Валерий Терниев, он же Вальтер, – на заднее сиденье. Машина сразу же рванула с места. И никто в удалявшейся «Мазде», проскочившей на красный свет возле универмага, никто не обернулся, чтобы посмотреть на исчезающий в ночи силуэт женщины, оторопело застывшей посереди шоссе, уперев руки в бок, в шубе с оторванным рукавом, в вечернем платье и… в полном одиночестве. Никто не видел, как она глупо улыбалась и в то же время по её напудренным щекам катились совсем уже горькие слёзы. Ни один из троих беглецов даже не догадывался, что они лишили её трогательного, отравленного подарка.

«Ну, это, блин, ваще, – подумала Светлана. – Спасибо и на том!»

* * *

Голая лампочка на потолке лучше освещала стены, чем центр конюшни. Но и в полутьме было хорошо видно лежавшую на полу лошадь. Одного взгляда с порога Адаму было достаточно, чтобы успокоиться: когда распахнулась дверь, молодая кобыла радостно встрепенулась. Он подошёл к ней, потрепал круп, погладил рукой брюхо, долго, старательно рассматривал белок в глазу. Видит бог, эта лошадка заставила его поволноваться. При первых симптомах её хвори он сам почувствовал себя нервным и раздражительным. Свою вспыхнувшую любовь к животным, которая в других ему казалось глуповатой, Адам непрестанно выставлял напоказ всем и вся как давнюю привычку и даже больше, чем привычку, – как страсть. Принято считать, что в большинстве случаев те, кто проявляет любовь к животным, стали делать это потому, что разочаровались в людях. К Адаму это не относилось: он любил и людей, и животных. И любые другие объяснения были лишними.

– Что, девочка, нравится, когда мы не проводим бессонные ночи? – пробормотал он, ещё раз потрепав круп лошади.

Глядя на выздоравливающее животное, он не услышал, как в конюшню вошла Вера. Она стояла у него за спиной, кутаясь от холода в куртку, тоже довольно поношенную, и смотрела, как Адам исчез в тени, откуда принёс немного сена, дал лошади, и та принялась жадно жевать. Почти бесшумно Вера, походя, сняла с крючка шерстяную попону.

– Ну что? Можно выгуливать? – спросила она.

Чуть вздрогнув, Адам с улыбкой повернулся на голос жены, протягивавшей ему попону в шотландскую красно-жёлтую клетку.

На улице, как в любое другое зимнее утро, рассвет пытался пробиться через туман, и кобыла не заставила себя упрашивать, чтобы вырваться на воздух и насладиться простором, которого она была лишена во время болезни всю последнюю неделю. Замёрзшие трава и земля захрустели у неё под копытами, и звёзд на ещё совсем тёмном небе явно не хватало, чтобы высветить великий покой на лице женщины и мужчины, стоявших прижавшись друг к другу посреди двора и соединённых не только любовью к лошадям.

* * *

Бронзовый всадник на площади не любил зиму. Во-первых, каким бы ни было мнение специалистов на сей счёт, бронза портится от мороза. Во-вторых, все голуби квартала, и так покрывавшие его своим помётом с ног до головы, давали зимой приют своим собратьям со всего света. И, наконец, с ноября по март этот исторический памятник редко посещали гости города и новобрачные и, значит, пропадала возможность и удовольствие немного погреться в свете вспышек любительских фотоаппаратов при съемке в вечернее время. Однако этим утром фотографы и журналисты, скопившиеся у подножия памятника, явились не ради него. Криминальную полицию, честно говоря, вообще мало интересовала эпоха гражданской войны. Хватало нынешних хлопот. Фотографы и журналисты были не единственными, кто сновал по площади между грязно-бежевой «Ладой» и полицейской BMW, уткнувшимися друг в друга, как два больших насекомых, издохших, окончив битву. Здесь находилась также машина скорой помощи, а чуть поодаль, почти перекрывая движение, стояли ещё две полицейские машины. Когда стали поднимать дряхлую железную штору магазина сантехники, её раздражённое брюзжание вряд ли могло кому-то понравиться. Огромные корявые мусоросборные машины медленно пересекали свободное пространство площади, ныряя в утреннюю мглу маленьких соседних улочек. Свисавшие у них с задних платформ мусорщики, дурачась, толкали друг друга, видно, чтобы согреться.

Сержанту Цевнадзе оставалось всего несколько минут лежать в бумере, уставив невидящий взор в потолок машины, в солнцезащитную полосу на переднем стекле и в прилепленную там же наклейку с изображением трефовой десятки, не принёсшей ему удачи. По его левой руке на пол между сиденьями стекала кровь, а скрещенные ноги придавали ему вид беззаботно растянувшегося гуляки. Санитары с носилками колебались вытаскивать тело, потому что через разбитое вдребезги окно дверцы какой-то человек заглядывал внутрь машины. Это был сравнительно молодой высокий мужчина, державшийся несколько скованно. В его светлых глазах, которые, возможно, умели и смеяться, но недолго, сейчас не сквозило ничего, кроме холода, мраморного холода. Глядя на его бледное лицо, правомерно было спросить себя, вызвана ли эта бледность тем, что ему пришлось сегодня встать раньше обычного, чтобы выехать на место перестрелки, или же тем, что он впервые за свою недолгую карьеру имел дело с трупом.

Сначала он посмотрел мёртвому в глаза. Карие глаза с золотистым оттенком. Потом его взгляд скользнул к цепочке на шее и перешёл на полицейский значок. На какую-то долю секунды забыв, что он здесь не один и что в нескольких шагах от него коллеги утешали и одновременно допрашивали второго сержанта, молодой полицейский чин не смог преодолеть искушения и дотронулся до лица убитого. При этом он испытал странное, ранее не изведанное чувство восторга, смешанного с ужасом. Ему даже вдруг показалось, что это чувство отразилось у него на лице, прилепившись как маска, и его охватил стыд, потому что с момента его поступления на службу в полицию он старался в любой ситуации придавать своему лицу невозмутимый вид. Несомненно, холодность в его взгляде имела то же происхождение – никогда не выказывать никаких чувств, кроме отрешённости, даже индифферентности.

– Майор… Мареев…

Несмотря на утренний холод, Мареев сделал вид, что не слышит, как его поторапливают. Сам он игнорировал холодный ветер и даже само расследование, заворожённый видом чёрной запекшейся крови и следов от пуль на лицевой стороне мундира убитого. И ему снова захотелось протянуть руку, чтобы ощутить реальность смерти, погладить ткань мундира, расстегнуть портупею убитого, как поступила его мать с поясом отца, когда тот умер за столом в позапрошлом году. Но едва лишь его захлестнули эмоции, как он тут же отмёл их, вынеся приговор одновременно и убийце полицейского, и само́й смерти, одинаково повинных, на его взгляд, в злосчастной сентиментальной вспышке, нараставшей у него в груди. Не говоря уж о том, что со служебной точки зрения он уже упрекал мёртвого сержанта, независимо от обстоятельств, в том, что тот не сумел остаться в живых.

– Давайте забирайте-ка его, – резким тоном приказал он.

Санитары бросились суетливо выполнять приказ.

Между тем на площади продавец сантехники уже вытаскивал и расставлял свои коробки с унитазами и раковинами, а в кафе по соседству зажгли люстру и, видимо, готовились к приходу клиентов на завтрак. В больших домах ещё кое-где горел свет. В этом спальном районе вставали поздно, и Мареев даже удивился, что здесь кто-то живёт, он всегда считал, что тут расположены только служебные здания и пустые особняки богачей. Даже в ровном неоновом свете тротуар не позволял ему определить, с какого места стреляли. Какой-то человек возник позади одной из полицейских машин и встал как раз там, куда смотрел Мареев, делая ему знаки. Майор сжал губы, и человек закивал головой. Это был парень примерно одного с ним возраста, одетый в такую же куртку из грубой кожи, а фланелевые брюки на нём вполне могли быть той же марки. Похожими были их чёрные ботинки и даже стрижка. Мареев увидел, как парень поднял руку и, изобразив пистолет, дважды выстрелил в него. Наверное, он был прав. Именно с этого места убийца стрелял в полицейского, и оставшийся в живых вскоре подтвердит это, если ещё этого не сделал. Майора Мареева всякий раз невероятно задевало, когда его коллега, капитан Кашин, оказывался прав.

* * *

– Сворачивай сюда!

– Куда сюда?

– Вон сюда, налево…

– Ты уверен, Огонёк?

– Говорю тебе, сюда.

За рулем «Мазды» Фефа напряжённо всматривался в темноту прямо перед собой. Машина уже несколько минут катила по загородному шоссе. Расстояния между домами увеличивались, там и тут из предрассветного сумрака выныривали пустыри, покрытые инеем поля, замёрзшие пруды, фермы, склады и прочие приметы обычного загородного пейзажа. Низкое небо как будто оперлось на деревья без листьев и ангары, в которых ржавела сельхозтехника.

Фефа стал опускать запотевшее стекло, но в зеркале заднего вида заметил пристальный взгляд Вальтера. «Осторожный!» – подумал он и, изобразив улыбку своими мальчишескими губами, вернул стекло назад. Сидевший рядом с ним Огонёк тоже всматривался в дорогу. С момента, когда они отобрали машину у блондинки, из приёмника не переставая звучал Моцарт. И это дополнительно накаляло атмосферу в машине.

– Как выключается эта хрень? – вдруг взорвался Фефа. Он с такой силой ударил по кнопке, что открылся бардачок, но музыка не выключилась. Внутри лежали пачка путеводителей по ресторанам, рекламные брошюры нескольких отелей, скомканный носовой платок. Фефа поднёс его к носу и поморщился – запах экстравагантных духов наполнил кабину. Вальтер в зеркале отметил гримасу Фефы. Тот протянул руку и сунул платок под нос Огоньку, который отвернулся, пожав плечами. Фефа осклабился, но улыбка сразу исчезла с его лица, когда он заметил в зеркале взгляд Вальтера. Тогда он бросил платок на пол, а Огонёк захлопнул бардачок и выключил магнитофон. Но тишину в кабине тут же взорвал шум попсовой музыки с какой-то местной радиоволны. Фефа опять улыбнулся и стал раскачиваться в такт музыки.

– Выключи это! – не удержался Вальтер.

Огонёк нажал кнопку. Фефа вздохнул, и в машине воцарилась тишина. Настоящая, почти невыносимая тишина, впервые за весь пробег. Нервное напряжение и ожидание опасности требуют шума. Тишина угнетает. Фефа снова взглянул на Вальтера. «Мандражирует дядечка», – сказал он себе.

Догадался ли он, что усталость на лице Вальтера вызвана не только напряжением, но и тревогой за развитие ситуации? Но Фефа не был бы чокнутым, если бы не предпочёл паясничать – громко захлопал по рулю ладонью в такт музыке и заорал: «Ах, какая женщина, какая женщина…» И добавил пару слов от себя насчёт того, что бы он сделал с этой женщиной. Он уже собрался продолжить и ещё больше накалить атмосферу, когда Вальтер положил ему руку на плечо:

– Хватит, Феликс, уймись…

Фефа, конечно, догадывался, что старший товарищ скажет ему нечто в этом духе. Но чтобы не выказывать послушания с первого слова, он пропел ещё один куплет и замолк. Вальтер облегчённо откинулся на спинку своего кресла, а Огонёк повернул голову и уставился в окно, как будто там было что-то интересное. Если бы Фефа мог видеть в этот момент его лицо, то не узнал бы своего давнишнего приятеля по пустырям.

Переезжая железнодорожную линию, они чуть было не попали под опускающийся шлагбаум.

* * *

Любителям гадать на кофейной гуще Адам и Вера могли бы ответить, что свою нежность и бодрость они черпают в запахе первого утреннего кофе, доносящемся из их уютной, просторной кухни, похожей скорее на кулинарную лабораторию, чем на место приготовления обычной еды. Этот запах уже заполнял подворье через приоткрытое окно и достигал конюшни. Они провели больше часа возле кобылы, глядя, как она обживается на новом месте. Потом молча обошли хозяйство и поднялись в свою спальню. Адам снова улёгся в постель, а Вера взялась рыться в старом комоде, наследстве тётки и единственном предмете мебели, который нравился Адаму из наследства жены.

– Приляг, потом займёшься этим, – проворчал он с лёгким оттенком упрёка в голосе.

В этом не было никакого эгоизма: заснуть он мог и в присутствии другого человека, копошившегося в двух шагах от него. Просто желание крепко обнять жену никогда не покидало его, и было жаль, что она тратит утреннее время на ерунду. В то же время забавно было смотреть, как она достаёт из комода допотопный утюг, старомодные босоножки, пожелтевшую от времени подушку на гагачьем пуху. Но самое забавное было в том, что он улёгся прямо в куртке, а Вера циркулировала босиком и в халате. Он знал, что недосып всё равно скажется и она приляжет отдохнуть на часок в течение дня, добрать сон. Иначе будет не в духе весь оставшийся день.

– Послушай, Вера, ложись снова, – сказал он без особой надежды, – будешь ведь никакая после обеда…

Вместо ответа она запустила в него древнего плюшевого мишку, прятавшегося в комоде. В живот мишке был зашит нафталин. Нафталином пропахли все вещи, оставшиеся от тётки. Его не перебивал даже сильный запах горячего кофе и пряностей, тянувшийся из кухни. Адам знал наперёд, что сейчас Вера пойдёт на кухню, выключит кофеварку, снимет с плиты маленькую кастрюльку, в которой сварились яйца всмятку, поставит жарить хлеб в гриль, соберёт на стол приборы, потопчется ещё на кухне и потом позовёт его завтракать. Как каждое утро. Но сегодня ему очень хотелось нарушить устоявшийся утренний ритуал. Желание ощутить любимое тело жены было сильнее, и он опять, настоятельнее позвал Веру в спальню. Через минуту она была в его объятьях.

В начале их совместной жизни Вере не нравилось, что он подолгу смотрит, как она двигается по дому, занимаясь повседневными делами. Может быть, потому, что стеснялась, как маленькая девочка, не чувствуя себя уверенной в эффекте, производимом на мужа и не догадываясь, с каким восторгом он смотрит на неё с учетом пятнадцатилетней разницы в возрасте и в жизненном опыте. Но вскоре с облегчением обрела такую уверенность, поняв, что муж восхищённо смотрит на неё не столько и не просто как на красивую женщину, а как на дорогого человека и верного друга с его особенностями характера, недостатками, привычками, и полюбила его взгляд, вселяющий уверенность в завтрашнем дне. Полюбила настолько, что иногда даже нарочно старалась выглядеть неловкой, эдакой растеряшей.

На стенах их элегантной кухни в качестве декора были развешаны связки лука и чеснока, между которыми для пущей красоты разместились различные кухонные приборы и медные кастрюли, а также старинные гравюры с пейзажами России XIX века. Их на распродажах старьёвщиков и антикваров тщательно выискивал и приобретал сам Адам, вообще склонный к коллекционированию. Он же помогал Вере собирать коллекцию миниатюрных чайных и кофейных чашек, имеющих антикварную ценность и заполнявших уже целую витрину в гостиной. Пока Адам разливал горячий фильтрованный кофе, он заметил, как, стоя у плиты, жена колдует над кастрюльками, обдувая себе лицо губами, забавно сложенными в трубочку, отчего вздрагивал локон, свисающий со лба. Ей было жарко, и ей это нравилось. Чтобы согреться, она без конца передвигалась, сновала по дому, пересекая его огромные пространства с неповторимой грацией, обычно отсутствующей у простых кухарок. Он не угадал только с варёными яйцами – сегодня Вера задумала омлет с зелёным луком. Четыре яйца упали в миску, были перемешаны с мукой и молоком, взбиты вместе с искрошенным луком, и всё это было вылито в большую сковороду. Минут через десять омлет проследовал на две тарелки, а те – на стол для завтрака. Окна кухни запотели от разницы температур в доме и снаружи. Вера устало присела на стул, потянулась за кофе и подцепила вилкой кусок омлета.

– А кетчупа сегодня нет? – немного иронично спросил Адам.

– Нет, ты же видишь, что сегодня нет.

– А ты завтра свободна?

Она подняла на него свои глаза прилежной школьницы, зажав вертикально в руке вилку с куском омлета на пути ко рту.

– Да, а что?

– Если свободна – сходи купи кетчуп.

– А если не захочу?

– Заставь себя.

Он вытер губы салфеткой.

– Вот-вот, заставь.

Сказав это, он опустил хитрый взгляд в тарелку и продолжил поглощать омлет, больше не обращая внимания на жену. Заинтригованная таким откровенным мачистским наездом, Вера смотрела на мужа в упор. Но поскольку он продолжал молча жевать, она встала и направилась к кухонному шкафу. Как только она повернулась к Адаму спиной, он бросил короткий взгляд на неё, удовлетворённо улыбнувшись. Он увидел, как она открыла дверь шкафа, выдвинула целую упаковку бутылочек с кетчупом и взяла в руки белый конверт, приклеенный к ней скотчем. Она повернулась к мужу, всё ещё ничего не понимая, легко открыла незаклеенный конверт и вытащила два авиабилета знакомой авиакомпании.

– Может, объяснишь?

– Не узнаёшь билеты на Трансаэро? А я думал, ты была стюардессой.

Она пожала плечами и улыбнулась:

– Ты же знаешь, что нет.

Он не смог удержаться от намёка на игру, в которую они любили играть в первые месяцы после свадьбы. Каждый придумывал себе воображаемую биографию: она – потому что у неё не было прошлого, он – потому что у него прошлого было слишком много.

– Минводы. Вот куда ты хочешь, – наконец поняла она, заглянув в билет, – но всего на сутки, туда-обратно…

Он отхлебнул кофе.

– Больше, чем на сутки, мы не можем. Не забывай, что послезавтра, например, у нас здесь ужин, мы принимаем гостей, – пояснил он.

Она ничего не забыла. И именно поэтому так удивилась. Послезавтра они принимают друзей Адама. С их жёнами. Вечер обещает быть приятным, непринуждённым и даже весёлым. Она предвкушала его с удовольствием.

– Ну и что?

Вера выжидала, охваченная неким нетерпением забавной игры, счастливая, что купилась на этот розыгрыш, и довольная тем, что поступила, как он хотел, и не испортила ему впечатления от сюрприза. Адам залез двумя пальцами в нагрудный карман своей рубашки и, как фокусник в дешёвом цирке, с искусственной улыбкой вытащил листок бумаги, похожий на письмо, которое он развернул театральным жестом и стал читать:

– Уважаемый господин Борейко, в прошлом году вы посетили наше хозяйство вместе с вашей очаровательной супругой. Вспоминаю энтузиазм вас обоих. Особенно то удовольствие, с которым ваша супруга осматривала окрестные горы, луга и леса. Природа у нас очень красивая. Тогда я вам сказал, что в мои намерения не входит продавать ферму. Но сейчас мои семейные обстоятельства изменились, и я вынужден…

Надо ли читать дальше? Наступившая в кухне тишина нарушалась только гудением генератора за стеной. Вера застыла на несколько секунд, как бы не решаясь поверить услышанному. Действительно, путешествуя в прошлом году по Северному Кавказу, она напали на совершенно потрясающее место, оба влюбились в окрестности и в ферму, настоящий конезавод, в котором прожили пять дней и подружились с хозяином, бывшим лётчиком международных авиалиний. Во всяком случае он так представился. Вернувшись домой, они об этом больше не говорили. И теперь Вера начинала понимать, что, когда мимоходом Адам спросил хозяина, не продаётся ли ферма, он сделал это не только из праздного любопытства. Что-то, видимо, у него щёлкнуло в голове уже тогда. Перед отъездом из урочища, уже сидя в арендованной на время машине, Вера видела, как Адам протянул хозяину визитную карточку со своим адресом.