Рассказы о привидениях собирателя древностей

ПОТЕРЯННЫЕ СЕРДЦА

Это случилось, насколько удалось установить, в сентябре 1811 года. Почтовая карета подкатила к дверям Эсварби-холла, что в самом сердце Линкольншира. Маленький мальчик, единственный ее пассажир, выпрыгнул наружу, как только она остановилась. В те несколько мгновений, что прошли между звоном колокольчика и тем, как отворилась парадная дверь, он с живейшим любопытством осматривался по сторонам.

Перед ним предстал высокий квадратный дом из красного кирпича, постройки времен королевы Анны; крыльцо с каменными колоннами было пристроено позже, в строгом классическом стиле 1790 года. Многочисленные окна – высокие и узкие, с мелким переплетом и массивными белыми рамами – смотрели на подъездную аллею. Фасад венчал фронтон, прорезанный круглым окошком. Справа и слева к главному корпусу примыкали флигели, соединенные с ним необычными застекленными галереями на колоннадах. В этих флигелях, по всей видимости, размещались конюшни и службы. Каждый из них венчал декоративный купол с позолоченным флюгером.

Вечерний свет озарял здание, и оконные стекла пылали, словно огни. Перед холлом расстилался плоский парк, усеянный дубами и окаймленный елями, что темнели на фоне неба. Часы на церковной башне, утопавшей в деревьях на краю парка – лишь ее золотой флюгер ловил свет, – били шесть, и звуки их мягко доносились по ветру. Все это производило приятное впечатление, хоть и окрашенное той легкой меланхолией, что свойственна вечеру ранней осени, – именно такое чувство охватило мальчика, стоявшего на крыльце в ожидании, когда ему откроют.

Почтовая карета привезла его из Уорикшира, где около шести месяцев назад он остался сиротой. Теперь, благодаря щедрому предложению своего пожилого кузена, мистера Эбни, он должен был поселиться в Эсварби. Предложение было неожиданным, поскольку все, кто хоть что-то знал о мистере Эбни, считали его несколько суровым затворником, в чье размеренное хозяйство появление маленького мальчика внесло бы новый и, казалось, чуждый элемент. Правда заключалась в том, что о занятиях и нраве мистера Эбни было известно очень мало. Профессор греческого языка в Кембридже, говаривали, утверждал, что никто не знал больше о религиозных верованиях поздних язычников, чем владелец Эсварби. Безусловно, в его библиотеке имелись все доступные на тот момент книги, касающиеся Мистерий, орфических поэм, поклонения Митре и неоплатоников. В вымощенном мрамором холле стояла прекрасная скульптурная группа «Митра, убивающий быка», привезенная из Леванта за большие деньги. Он опубликовал ее описание в «Джентльменском журнале» и написал ряд примечательных статей для «Критического обозрения» о суевериях римлян времен Поздней империи. Словом, его считали человеком, погруженным в свои книги, и соседи немало удивились, узнав, что он не только слышал о своем осиротевшем кузене Стивене Эллиоте, но и вызвался принять его в Эсварби-холле.

Чего бы ни ожидали соседи, мистер Эбни – высокий, худой, суровый – казалось, был склонен оказать своему юному кузену самый радушный прием. Едва парадная дверь отворилась, как он выскочил из своего кабинета, с восторгом потирая руки.

– Как поживаешь, мой мальчик? Как поживаешь? Сколько тебе лет? – спросил он. – То есть, надеюсь, ты не слишком устал с дороги, чтобы поужинать?

– Нет, благодарю вас, сэр, – ответил юный Эллиот, – я чувствую себя неплохо.

– Вот и славно, – сказал мистер Эбни. – Так сколько тебе лет, мой мальчик?

Показалось немного странным, что он задал этот вопрос дважды в первые две минуты их знакомства.

– Мне скоро исполнится двенадцать, сэр, – сказал Стивен.

– А когда у тебя день рождения, дорогой мой? Одиннадцатого сентября, да? Хорошо, очень хорошо. Почти через год, не так ли? Я люблю – ха-ха! – я люблю записывать такие вещи в свою книгу. Уверен, что двенадцать? Точно?

– Да, совершенно точно, сэр.

– Что ж, прекрасно! Отведите его в комнату миссис Банч, Паркс, и пусть он выпьет чаю… или поужинает, что там у него.

– Да, сэр, – ответил степенный мистер Паркс и проводил Стивена в нижние покои.

Миссис Банч оказалась самой уютной и человечной особой из всех, кого Стивен до сих пор встретил в Эсварби. Она заставила его почувствовать себя как дома; через четверть часа они стали большими друзьями, и большими друзьями оставались и впредь. Миссис Банч родилась в этих краях лет за пятьдесят пять до приезда Стивена, а в холле служила уже двадцать лет. Следовательно, если кто и знал все входы и выходы в доме и округе, так это миссис Банч; и она отнюдь не была склонна скрывать свои познания.

Конечно, в холле и в саду было много такого, о чем Стивен, отличавшийся предприимчивым и пытливым нравом, хотел бы получить разъяснения. «Кто построил храм в конце лавровой аллеи? Кто тот старик, чей портрет висит на лестнице, – тот, что сидит за столом, положив руку на череп?» На эти и многие другие вопросы нашлись ответы благодаря могучему интеллекту миссис Банч. Были, однако, и другие, на которые ее объяснения оказались менее удовлетворительными.

Одним ноябрьским вечером Стивен сидел у огня в комнате экономки, размышляя об окружающем.

– Мистер Эбни хороший человек? Он попадет в рай? – внезапно спросил он с той особой уверенностью, какую питают дети в способности старших решать подобные вопросы, хотя решение их, как полагают, оставлено за иными инстанциями.

– Хороший? Да благословит Господь это дитя! – сказала миссис Банч. – Добрее души, чем у хозяина, я и не видывала! Разве я тебе не рассказывала о маленьком мальчике, которого он подобрал, можно сказать, на улице, лет семь тому назад? И о девочке, через два года после того, как я сюда пришла?

– Нет. Расскажите мне о них все, миссис Банч, прямо сейчас!

– Ну, – сказала миссис Банч, – девочку-то я не так уж хорошо помню. Знаю, что хозяин привел ее с прогулки однажды и велел миссис Эллис, что была тогда экономкой, позаботиться о ней как следует. А у бедного дитяти никого родных не было – она мне сама так говорила. И прожила она у нас недели три, может быть; а потом, то ли цыганская кровь в ней взыграла, то ли что, но в одно утро она встала с постели прежде, чем кто-либо из нас глаз открыл, и с тех пор ни следа ее я не видела. Хозяин очень переживал, велел все пруды обшарить; но я-то верю, что ее цыгане увели, потому что в ту ночь, как она пропала, под окнами с час пели, а Паркс, он клянется, что слышал, как они в лесу весь тот день перекликались. Боже мой, странное было дитя, такая молчаливая, и все такое, но я к ней так привязалась, такая она была домашняя – удивительно.

– А что насчет мальчика? – спросил Стивен.

– Ах, бедный мальчик! – вздохнула миссис Банч. – Он был иностранец – Джеванни себя звал – и пришел он однажды зимой к нашей аллее, на своей шарманке играл, а хозяин его тут же в дом позвал и давай расспрашивать, откуда он, и сколько ему лет, и как он живет, и где его родня, и все так ласково, как только можно. Но с ним то же самое вышло. Непоседливый они народ, эти иностранцы, я так полагаю, и он в одно прекрасное утро исчез, точь-в-точь как та девочка. Почему он ушел и что наделал, мы еще год потом гадали; ведь он даже шарманку свою не взял, так она на полке и лежит.

Остаток вечера Стивен провел, подвергая миссис Банч всевозможному допросу и пытаясь извлечь мелодию из шарманки.

В ту ночь ему приснился странный сон. В конце коридора на верхнем этаже, где находилась его спальня, была старая, неиспользуемая ванная комната. Она была заперта, но верхняя половина двери была застеклена, и, поскольку муслиновые занавески, что когда-то там висели, давно исчезли, можно было заглянуть внутрь и увидеть обитую свинцом ванну, приставленную к стене справа, изголовьем к окну.

В ту ночь, о которой я говорю, Стивену Эллиоту привиделось, будто он смотрит сквозь застекленную дверь. Луна светила в окно, и он видел фигуру, лежавшую в ванне.

Его описание увиденного напоминает мне то, что я сам однажды лицезрел в знаменитых склепах церкви Святого Михана в Дублине, которые обладают ужасным свойством сохранять трупы от тления веками. Невыразимо худая и жалкая фигура пыльно-свинцового цвета, облаченная в подобие савана, с тонкими губами, искривленными в слабой и жуткой улыбке, и руками, крепко прижатыми к сердцу.

Когда он смотрел на нее, из ее уст, казалось, вырвался далекий, почти неслышный стон, и руки зашевелились. Ужас этого зрелища заставил Стивена отшатнуться, и он очнулся, осознав, что действительно стоит на холодном дощатом полу коридора в ярком свете луны. С храбростью, которая, как мне кажется, нечасто встречается у мальчиков его возраста, он подошел к двери ванной, чтобы убедиться, действительно ли там та фигура из его сна. Ее там не было, и он вернулся в постель.

Миссис Банч на следующее утро была очень впечатлена его рассказом и даже повесила на застекленную дверь ванной муслиновую занавеску. Мистер Эбни, которому он поведал о своих переживаниях за завтраком, также проявил большой интерес и сделал пометки об этом в своей, как он ее называл, «книге».

Приближалось весеннее равноденствие, о чем мистер Эбни часто напоминал своему кузену, добавляя, что древние всегда считали это время критическим для юных; что Стивену следует поберечь себя и закрывать на ночь окно в спальне; и что у Цензорина есть на этот счет ценные замечания. Два случая, произошедшие примерно в это время, произвели впечатление на Стивена.

Первый случился после необычайно беспокойной и тревожной ночи, хотя он не мог вспомнить ни одного конкретного сна.

На следующий вечер миссис Банч занималась починкой его ночной рубашки.

– Боже милостивый, мастер Стивен! – воскликнула она довольно раздраженно. – Как это вы умудряетесь так рвать свою ночную рубашку в клочья? Посмотрите-ка, сэр, сколько хлопот вы доставляете бедным слугам, которым приходится штопать и чинить за вами!

И впрямь, на рубашке виднелась целая серия самых разрушительных и, по-видимому, бессмысленных прорезей или царапин, которые, несомненно, требовали искусной иглы для починки. Они располагались на левой стороне груди – длинные параллельные разрезы, около шести дюймов в длину, некоторые из них не прорезали ткань насквозь. Стивен мог лишь заявить о своем полном неведении относительно их происхождения: он был уверен, что прошлой ночью их не было.

– Но, – сказал он, – миссис Банч, они точно такие же, как царапины на двери моей спальни снаружи; а я уверен, что не имею к ним никакого отношения.

Миссис Банч уставилась на него, разинув рот, затем схватила свечу, поспешно вышла из комнаты, и было слышно, как она поднимается по лестнице. Через несколько минут она вернулась.

– Что ж, мастер Стивен, – сказала она, – для меня загадка, как эти отметины и царапины могли там появиться – слишком высоко, чтобы их могла сделать кошка или собака, не говоря уже о крысе. Прямо как ногти китайца, о которых нам рассказывал мой дядя, торговец чаем, когда мы были девочками. Я бы на вашем месте, мастер Стивен, ничего хозяину не говорила, дорогой мой; и просто поворачивайте ключ в двери, когда ложитесь спать.

– Я всегда так делаю, миссис Банч, как только помолюсь.

– Ах, вот хороший мальчик: всегда молись, и тогда никто тебя не обидит.

С этими словами миссис Банч принялась чинить испорченную ночную рубашку, с перерывами на размышления, до самого сна. Это было в пятницу вечером, в марте 1812 года.

На следующий вечер к обычному дуэту Стивена и миссис Банч неожиданно присоединился мистер Паркс, дворецкий, который, как правило, держался особняком в своей буфетной. Он не заметил присутствия Стивена; к тому же, он был взволнован и говорил быстрее обычного.

– Хозяин может сам себе вино по вечерам доставать, если ему угодно, – было его первое замечание. – Либо я это делаю днем, либо вовсе не делаю, миссис Банч. Не знаю, что это может быть: очень похоже на крыс, или ветер в подвалах завелся; но я уже не так молод, как был, и не могу с этим справляться, как прежде.

– Ну, мистер Паркс, вы же знаете, холл – удивительное место для крыс.

– Я этого не отрицаю, миссис Банч; и, конечно, я много раз слышал от людей на верфях историю о говорящей крысе. Раньше я в это не верил; но сегодня вечером, если бы я унизился до того, чтобы приложить ухо к двери дальнего закрома, я бы почти смог разобрать, о чем они там говорят.

– Ох, мистер Паркс, у меня нет терпения на ваши выдумки! Крысы разговаривают в винном погребе, вот еще!

– Что ж, миссис Банч, у меня нет желания с вами спорить; все, что я говорю, это то, что если вы соизволите пойти к дальнему закрому и приложить ухо к двери, вы можете сию же минуту убедиться в моей правоте.

– Какие глупости вы говорите, мистер Паркс, – детям такое слушать не годится! Вы же напугаете мастера Стивена до полусмерти.

– Что? Мастер Стивен? – сказал Паркс, опомнившись и заметив присутствие мальчика. – Мастер Стивен прекрасно знает, когда я с вами шучу, миссис Банч.

На самом деле, мастер Стивен слишком хорошо понимал, что мистер Паркс изначально не шутил. Он был заинтересован, хотя и не совсем приятно, сложившейся ситуацией; но все его вопросы не смогли заставить дворецкого дать более подробный отчет о своих переживаниях в винном погребе.

Мы подошли к 24 марта 1812 года. Это был день любопытных переживаний для Стивена: ветреный, шумный день, наполнивший дом и сад беспокойным ощущением. Когда Стивен стоял у ограды и смотрел на парк, ему казалось, будто бесконечная процессия невидимых людей проносится мимо него на ветру, уносимая неудержимо и бесцельно, тщетно пытаясь остановиться, ухватиться за что-то, что могло бы прервать их полет и вернуть их в соприкосновение с живым миром, частью которого они когда-то были. После обеда в тот день мистер Эбни сказал:

– Стивен, мой мальчик, не мог бы ты прийти ко мне сегодня вечером в мой кабинет, часов в одиннадцать? До этого времени я буду занят, и я хочу показать тебе нечто, связанное с твоей будущей жизнью, о чем тебе очень важно знать. Не упоминай об этом ни миссис Банч, ни кому-либо другому в доме; и тебе лучше отправиться в свою комнату в обычное время.

Вот и новое волнение в жизни: Стивен с жадностью ухватился за возможность не спать до одиннадцати. Проходя мимо библиотеки по пути наверх в тот вечер, он увидел, что жаровня, которую он часто замечал в углу комнаты, выдвинута к камину; на столе стоял старинный позолоченный кубок, наполненный красным вином, а рядом лежало несколько исписанных листов бумаги. Мистер Эбни посыпал ладан на жаровню из круглой серебряной коробочки, когда Стивен проходил мимо, но, казалось, не заметил его шагов.

Ветер утих, ночь была тихая, и светила полная луна. Около десяти часов Стивен стоял у открытого окна своей спальни, глядя на окрестности. Как ни тиха была ночь, таинственное население далеких, залитых лунным светом лесов еще не успокоилось. Время от времени из-за озера доносились странные крики, словно крики заблудившихся и отчаявшихся путников. Это могли быть крики сов или водяных птиц, но они не совсем походили ни на те, ни на другие. Не приближались ли они? Теперь они раздавались с ближнего берега, и через несколько мгновений, казалось, уже носились среди кустарников. Затем они смолкли; но как раз когда Стивен собирался закрыть окно и вернуться к чтению «Робинзона Крузо», он заметил две фигуры, стоявшие на гравийной террасе, что тянулась вдоль садовой стороны холла, – фигуры мальчика и девочки, как ему показалось; они стояли бок о бок, глядя на окна. Что-то в облике девочки неотразимо напомнило ему сон о фигуре в ванне. Мальчик же внушал ему более острый страх.

Пока девочка стояла неподвижно, полуулыбаясь, со скрещенными на груди руками, мальчик – худая фигура с черными волосами и в рваной одежде – поднял руки в воздух с видом угрозы и неутолимого голода и тоски. Луна освещала его почти прозрачные кисти, и Стивен увидел, что ногти у него ужасающе длинные и свет просвечивает сквозь них. Подняв так руки, он явил ужасающее зрелище. На левой стороне его груди зияла черная gaping рана; и на мозг Стивена, а не на его слух, обрушилось впечатление одного из тех голодных и отчаянных криков, что он слышал весь вечер над лесами Эсварби. В следующее мгновение эта ужасная пара быстро и бесшумно скользнула по сухому гравию, и он их больше не видел.

Как бы он ни был напуган, он решил взять свечу и спуститься в кабинет мистера Эбни, ибо час их встречи был близок. Кабинет, или библиотека, выходил в передний холл, и Стивен, подгоняемый ужасом, быстро добрался туда. Войти оказалось не так-то просто. Дверь не была заперта, он был уверен, ибо ключ, как обычно, торчал снаружи. Его повторные стуки не принесли ответа. Мистер Эбни был занят: он говорил. Что? Почему он пытался закричать? И почему крик застрял у него в горле? Неужели и он видел таинственных детей? Но теперь все было тихо, и дверь поддалась отчаянному и испуганному нажиму Стивена.

На столе в кабинете мистера Эбни были найдены некоторые бумаги, которые объяснили ситуацию Стивену Эллиоту, когда он достиг возраста, чтобы их понять. Самые важные предложения были следующими:

«Древние – в чьей мудрости в этих вопросах я убедился на опыте, что побуждает меня доверять их утверждениям, – твердо и повсеместно верили, что, совершая определенные действия, которые нам, современным людям, кажутся несколько варварскими, можно достичь весьма примечательного просветления духовных способностей человека; что, например, поглотив личности определенного числа своих собратьев, индивид может обрести полное господство над теми разрядами духовных существ, которые управляют стихийными силами нашей вселенной.

Сообщается о Симоне Маге, что он мог летать по воздуху, становиться невидимым или принимать любую форму по своему желанию, благодаря душе мальчика, которого, если использовать клеветническое выражение автора „Климентинских Распознаваний“, он „убил“. Более того, я нахожу в сочинениях Гермеса Трисмегиста с немалыми подробностями изложенным, что подобные счастливые результаты могут быть достигнуты поглощением сердец не менее чем трех человеческих существ в возрасте до двадцати одного года. Проверке истинности этого рецепта я посвятил большую часть последних двадцати лет, выбирая в качестве corpora vilia для своего эксперимента таких лиц, которых можно было бы удобно устранить, не создавая ощутимой бреши в обществе. Первый шаг я совершил, устранив некую Фиби Стэнли, девушку цыганского происхождения, 24 марта 1792 года. Второй – устранив бродячего итальянского мальчика по имени Джованни Паоли, в ночь на 23 марта 1805 года. Последней „жертвой“ – если употребить слово, в высшей степени противное моим чувствам, – должен стать мой кузен, Стивен Эллиот. Его день – это 24 марта 1812 года.

Наилучший способ осуществить требуемое поглощение – это извлечь сердце из живого субъекта, сжечь его в пепел и смешать с примерно пинтой красного вина, предпочтительно портвейна. Останки, по крайней мере, первых двух субъектов, будет благоразумно сокрыть: неиспользуемая ванная комната или винный погреб окажутся для этой цели удобными. Некоторое беспокойство может доставить психическая часть субъектов, которую народный язык возвеличивает именем призраков. Но человек философского склада ума – которому одному и подобает этот эксперимент – будет мало склонен придавать значение слабым попыткам этих существ отомстить ему. Я с живейшим удовлетворением предвкушаю расширенное и освобожденное существование, которое, в случае успеха, дарует мне этот эксперимент; не только ставя меня вне досягаемости человеческого правосудия (так называемого), но и в значительной степени устраняя саму перспективу смерти».

Мистера Эбни нашли в его кресле, с откинутой назад головой, на лице застыло выражение ярости, ужаса и смертельной муки. В левом боку у него зияла ужасная рваная рана, обнажавшая сердце. На руках не было крови, и длинный нож, лежавший на столе, был совершенно чист. Такие раны могла бы нанести дикая кошка. Окно кабинета было открыто, и по мнению коронера, мистер Эбни встретил свою смерть от лап какого-то дикого зверя. Но изучение Стивеном Эллиотом процитированных мною бумаг привело его к совершенно иному выводу.

МЕЦЦО-ТИНТО

Некоторое время назад, полагаю, я имел удовольствие рассказать вам историю одного приключения, случившегося с моим другом по имени Деннистоун во время его поисков предметов искусства для музея в Кембридже.

Вернувшись в Англию, он не спешил широко предавать огласке свои переживания; однако они не могли не стать достоянием многих его друзей, и в их числе – джентльмена, который в то время возглавлял художественный музей в другом университете. Следовало ожидать, что эта история произведет немалое впечатление на человека, чье призвание лежало в той же области, что и у Деннистоуна, и что он с готовностью ухватится за любое объяснение, которое делало бы маловероятным, что ему самому когда-либо придется столкнуться со столь волнующим происшествием. И впрямь, его несколько утешала мысль, что от него не требуется приобретать для своего учреждения древние манускрипты – это было делом Шелбурнианской библиотеки. Власти этого заведения могли, если им угодно, рыскать по глухим уголкам континента в поисках подобных вещей. Он же был рад, что в данный момент может ограничиться пополнением и без того непревзойденной коллекции английских топографических рисунков и гравюр, которой владел его музей. Однако, как выяснилось, даже в такой домашней и привычной области могут найтись свои темные уголки, и с одним из них мистеру Уильямсу и довелось неожиданно познакомиться.

Те, кто хоть в малейшей степени интересовался приобретением топографических изображений, знают, что в Лондоне есть один торговец, чья помощь в их изысканиях незаменима. Мистер Дж. У. Бритнелл с короткими промежутками публикует весьма замечательные каталоги обширного и постоянно меняющегося ассортимента гравюр, планов и старинных набросков особняков, церквей и городов Англии и Уэльса. Эти каталоги, конечно, были для мистера Уильямса азбукой его предмета; но поскольку его музей уже обладал огромным собранием топографических изображений, покупателем он был скорее постоянным, чем крупным; и он скорее рассчитывал, что мистер Бритнелл заполнит пробелы в рядовых экспонатах его коллекции, нежели поставит ему редкости.

И вот, в феврале прошлого года на столе мистера Уильямса в музее появился каталог из заведения мистера Бритнелла, а к нему прилагалось машинописное сообщение от самого торговца. Последнее гласило:

УВАЖАЕМЫЙ СЭР,

Позвольте обратить Ваше внимание на № 978 в прилагаемом каталоге, который мы будем рады выслать для ознакомления.

С уважением,

Дж. У. БРИТНЕЛЛ.

Заглянуть под № 978 в прилагаемом каталоге было для мистера Уильямса (как он сам заметил) делом одной минуты, и в указанном месте он нашел следующую запись:

№ 978 – Неизвестный автор. Интересное меццо-тинто: Вид усадьбы, начало века. 15 на 10 дюймов; черная рама. 2 фунта 2 шиллинга.

Ничего особенно захватывающего, а цена казалась высокой. Однако, поскольку мистер Бритнелл, знавший свое дело и своего клиента, видимо, придавал этой вещи значение, мистер Уильямс написал открытку с просьбой прислать ее для ознакомления вместе с несколькими другими гравюрами и эскизами, значащимися в том же каталоге. И так, без особого трепета ожидания, он перешел к обычным дневным трудам.

Посылки почему-то всегда приходят на день позже, чем их ждешь, и посылка от мистера Бритнелла, как говорится, не стала исключением из правила. Ее доставили в музей с дневной почтой в субботу, после того как мистер Уильямс уже ушел с работы, и потому служитель принес ее ему в его комнаты в колледже, чтобы ему не пришлось ждать до понедельника, прежде чем просмотреть ее и вернуть то, что он не собирался оставлять. Там-то он и нашел ее, когда пришел к чаю с приятелем.

Единственным предметом, который нас здесь интересует, было то самое довольно большое меццо-тинто в черной раме, краткое описание которого из каталога мистера Бритнелла я уже приводил. Придется дать еще некоторые его подробности, хотя я не надеюсь представить вам облик картины так же ясно, как он стоит перед моими глазами. Почти точную ее копию и по сей день можно увидеть во многих старых трактирных залах или в коридорах нетронутых временем загородных особняков. Это было довольно посредственное меццо-тинто, а посредственное меццо-тинто – это, пожалуй, худший из всех известных видов гравюры. На ней был изображен в анфас не очень большой усадебный дом прошлого века, с тремя рядами простых подъемных окон в рамах из рустованного камня, парапетом с шарами или вазами по углам и небольшим портиком в центре. По обе стороны росли деревья, а спереди простиралась обширная лужайка. На узком поле была выгравирована надпись A. W. F. sculpsit; никаких других надписей не было. Все это производило впечатление работы дилетанта. С какой стати мистер Бритнелл назначил цену в 2 фунта 2 шиллинга за такую вещь, мистер Уильямс не мог себе представить. Он с немалым презрением перевернул ее; на обороте была бумажная наклейка, левая половина которой была оторвана. Остались лишь концы двух строк: в первой были буквы «—нгли-холл»; во второй – «—ссекс».