Сто способов сбежать

Огромной радостью для бабушки служили неприятности, случившиеся с другими людьми в то время, как она силой своего предчувствия и талантом убеждения отвела эти беды от родных и близких. Хорошо, что зять Виталий не пошел в гаражи – третьего дня там взорвался газовый баллон и двоих покалечило, не важно, что он и так никогда не ходил ни в какие гаражи, в этот раз мог бы пойти, мог бы, но она его предупредила, и вовремя. «Видишь, Мариночка, как хорошо, что мы забрали тебя тогда из кружка этих модных танцев, а Юля осталась там преподавать, и на нее позавчера вечером напали и ограбили, отобрали сумку, а там все документы, все деньги, да еще и проездной».

Бабушка не была дремучей и безграмотной, она была хорошо воспитана, у нее имелись высшее образование и прекрасная речь. Но свод священных заповедей безопасности вмиг превращал ее в одержимую ведунью. Стоило ей войти в роль, как она произносила свои заклинания и причитания с театральными паузами, отчаянно отдаваясь искусству предостережения мира от него самого, срываясь в бездну дрожащей черной тревожности, будто создавала собственный фильм ужасов с претензией на высшие награды всех киноакадемий. Не важно, какие у нее были поводы и методы, она желала всем только добра. На нее не обижались, ее берегли, особенно после всего, что с ней когда-то случилось.

В тот вечер она, конечно, слегка перегнула, но кто бы не смог ее понять – она узнала новость и не могла сдержаться. Она же хотела для Алеши только хорошего, только лучшего. Ей рассказала подружка, Людмила Тимофеевна, а уж той можно верить, она же работала секретарем у генерального на молкомбинате, она первая узнала, что должность освободилась. Та самая, завпроизводством. И что, неужели Алеше ее не предложили? Как так – нет? Просто нет? Конечно, ей не понравилось это «нет», ее возмутило, что он не стал сокрушаться и вообще ничего не стал рассказывать. Она сразу, сразу почувствовала неладное и рванула вперед, не останавливаясь, причитая, ужасаясь, сокрушаясь, посылая проклятия на головы всем вышестоящим и всем, кто мог быть причастен к этому чудовищному заговору против мужа ее единственной внучки, человека с таким послужным списком. Ведь столько заслуг и непрерывный стаж, и премии, и грамоты, и патент, патент! Творожок «Умняша» – он, он же его создал, он всех прославил и обогатил. Да как же так, как же так? Целая линия открылась. Да что линия – вся страна ест «Умняшу», а ему что – черная неблагодарность на старости лет? Но именно в тот момент, когда бабушка собиралась перейти к проклятиям и порчам, вдруг грянул гром. Тот самый. Его никто и никогда не ждал от мальчика Алеши, которому было уже сорок три. Хороший, приличный мальчик вдруг отложил ложку, отодвинул недоеденный кусок маминого фирменного пирога и сказал:

– Я уволился.

* * *

– Ничего не собрано, ничего не готово, как же так? Ох, я вся на нервах, вот ты придумал, ехать на край земли, там нас никто не любит, к русским так плохо относятся… Шорты положила, сандалии, восемь пар носков хватит тебе? Брюки льняные, утюг дорожный положила, мама нам дала. А если что-то забудем? Алеша!

– Если что-то забудем, купим там.

– Ты как будто миллионер.

– Ну мы же не самолет собираемся покупать, Марин, а на новые платья любимой жене я деньги найду.

– Отстань, обниматься он лезет. Ну Алеша! Прекрати! Не пойму, чего тебе так это все нравится, это же чистой воды авантюра! Без экскурсовода, без гостиницы, на какую-то съемную квартиру.

– Хватит ходить за экскурсоводами, давай уже хоть раз будем сами себе короли. И не в квартиру мы едем, там целый дом. И не дом, а замок! В нашем распоряжении. Ты только представь – куда хотим, туда поедем, где захотим, там поедим, перепробуем там все, сходим на все дегустации, Оля нам все покажет.

– Как можно есть в незнакомых местах? В захолустье! Эта еще твоя Оля, честное слово, и смех, и грех.

–Ты что, ревнуешь?

– Господи, Алеша, я же не глупая. Ну как к Оле можно ревновать?

– Перестань, Оля – хороший человек. Мы с ней дружим сто лет.

– Да прекрасный человек, кто бы говорил. Я и не говорю. Я понимающая, прогрессивная жена.

– Это очень благородно с ее стороны – пригласить нас посмотреть виноградники.

– Еще бы, она с тоски там небось с ума сходит. Как на таких обижаться! Ты же единственный мужчина в ее жизни. И тот по переписке. Как она вообще умудрилась во Францию уехать?

– В детстве уехала, с родителями, ты сама знаешь. А потом, между прочим, вышла замуж.

– Ах, точно, она же замужем была. Это вообще из области фантастики, конечно. А что с мужем случилось?

– Умер.

– Ну понятно, ему лет девяносто было?

– Нет, он был молодой. Погиб, несчастный случай.

– Боже, горе какое. Говорят, не родись красивой, а тут, конечно, со всех сторон не повезло… Шанс был выйти замуж один на миллиард, так еще и муж не протянул.

– Марина! Я не хочу, чтобы ты сплетничала. Становишься, как твои мама с бабушкой.

– Мои мама с бабушкой не сплетничают! Мы интеллигентная семья!

– Ясно. Я пойду поработаю.

– Конечно. Обижать людей вот так походя. Как будто мы базарные бабки, честное слово. Где сарафан мой, ничего не найду. Оля эта еще… Надо же ей что-то в подарок повезти, а что ей повезти? Мешок конфет? Интересно, она еще больше стала? Хотя куда уж больше…

* * *

Помимо мамы с трепетом и восхищением на Алешу смотрел только один человек – та самая Оля. Она училась с Мариной в одном классе, жила с ней в одном дворе, но подружками они не были, хотя мама и бабушка усердно донимали Марину, чтобы та пригласила Олечку на день рождения, угостила ее на переменке печеньем, позвала в кино: «Оля такая хорошая девочка, отличница, а друзей совсем нет». «Она жирная!» – хотелось крикнуть Марине. Оля на самом деле была жирной, даже не жирной, а рыхлой и пухлой, как будто ее сделали из серого холодца, оставшегося от новогодних застолий, – ткни пальцем, и она затрясется. И пахло от нее как от тазика, в котором бабушка кипятила пододеяльники. У нее была серо-бледная кожа в мелких прыщиках, нелепые рыжие волосы, нелепые очки, нелепая одежда и вечные коричневые колготки гармошкой на коленках. Она все время что-то жевала, и при этом у нее вечно был заложен нос, так что жевала она с открытым ртом, а когда что-то говорила, изо рта во все стороны фонтаном летели крошки. Олина мама приходилась Марининой маме какой-то важной коллегой, чуть ли не начальницей, так что Марина терпеливо сидела рядом с пухлой сопящей Олей на школьных утренниках, держала ее за вялую потную ладонь, когда надо было ходить хороводом вокруг елки, старательно улыбалась и отдавала ей в столовой молочные коржики, которые сама ненавидела. Видимо, в знак благодарности Оля выбрала Марину своим доверенным лицом и однажды, тяжело сопя ей в ухо, рассказала о своей любви. Им было тогда лет по десять, Марина сначала не расслышала, повернулась, чтобы переспросить, и потом долго не могла забыть этот рот в крошках и капельки пота над верхней губой. «Алеша! – выдохнула Оля в Марину чуть ли не половину плохо пережеванного коржика. – Только никому не говори!» Конечно, она не сказала – ей в голову не могло прийти сказать кому-то из настоящих подружек, что она секретничала с пухлой, липкой Олей. Эта тайна пригодилась ей, уже когда она стала взрослой и вышла за Алешу замуж. Когда они ссорились, а иногда и просто так она позволяла себе пару ехидных шуточек про его кошмарную поклонницу. Сам Алеша ничего не знал об Олиной любви, да и о самой Оле тоже: когда той было лет двенадцать, она просто исчезла – однажды не пришла на уроки и никогда больше не появилась, а в классе ее даже никто не хватился, хотя Марина про себя удивилась: надо же, человек, который занимал столько места, оказывается, совершенно ничего ни для кого не значил. Оля объявилась неожиданно: лет десять назад она вдруг написала Алеше в соцсети, где все искали одноклассников. Как ни странно, он ее узнал, потому что фотография у нее в профиле была та самая, еще школьная, нелепая. «Это не твоя подружка?» – спросил он у Марины. Та внимательно посмотрела и, конечно, сразу выдала ему старую Олину тайну. То ли Алеше было лестно вдруг оказаться чьей-то детской мечтой, то ли он просто пожалел одинокую Олю (а в том, что она до сих пор одинока, Марина не сомневалась), но он ответил на ее сообщение, и между ними завязалась переписка. Марина не ревновала, только хихикала, что муж занимается благотворительностью, одаривая редкими минутами счастья одинокую женщину. Алеше с Олей, однако, было что обсудить. Оказалось, она связана с виноделием, а Алеша всегда очень интересовался этой темой. Молкомбинат так и не смог убить его мечту – ему гораздо больше нравилось колдовать не над ароматическими композициями фруктовых творожков, а разгадывать винные букеты, досаждать Марине рассказами про терруары, меловой известняк, который так важен для шабли, про интриги с пино-нуар и дубовые бочки. Ей было неинтересно, вино она любила только сладкое и с пузырьками, истории ей нравились, но вкус она не различала, так что очень обрадовалась, когда у Алеши нашлась собеседница. Правда, ей показалось, что та сбивает мужа с толку – он вдруг начал ездить на конференции по виноделию, следить за новыми виноградниками в Крыму, спорил с кем-то по телефону про то, какой год был лучше для гевюрцтраминера (господи, что за слово), и даже пытался затащить ее с собой на дегустации, после которых из впечатлений у Марины осталась только изжога. «Не запойный, и ладно», – сказали мама и бабушка. В конце концов, у каждого мужчины может быть безобидное увлечение. Собственного виноградника у Алеши, конечно, не было, но на даче росло целых пять яблонь, с которых каждый год падал невиданный урожай никому не нужных кривобоких кислых яблок. «А что, если попробовать сделать из них кальвадос?» – как-то раз сказал Алеша Марине, когда та только-только пыталась заснуть после очередного изматывающего заседания книжного клуба. «Это самогон?» – уточнила она. «Не важно, – сказал он, повернувшись на другой бок, – ты, главное, не говори бабушке». С тех пор на даче у них появились дубовые бочки, спиртометры, особые щепки, батарея бутылок и… к бабушкиному ужасу, был куплен настоящий самогонный аппарат. Однако бабушка вскоре успокоилась: никаких признаков алкоголизма у Алеши не проявилось, так что аппарат остался. «Только чтобы соседи не узнали, – повторяла она каждый раз. – Стыда ведь не оберемся». Надо признать, тревожилась бабушка не совсем напрасно, ведь в конце концов уволился Алеша именно из-за того самого кальвадоса. На какой-то конференции он познакомился с Данилой Дмитриевичем, владельцем нескольких виноградников в Крыму и совершенно одержимым человеком. Вина ему было мало, он хотел скупить яблоневые сады и запустить производство кальвадоса и поммо. Пару раз Алеша слетал к нему в Крым, а потом во время тихого чаепития в доме у родителей жены взял и объявил вдруг о том, что решил раз и навсегда пустить свою жизнь под откос – уволиться с молкомбината.

* * *

– А правила дорожного движения?

– Я водитель с двадцатилетним стажем.

– А страховка?

– Страховки мы все оформили.

– А если вдруг, не дай бог, заболеем?

– Врачи есть везде, это же не дикий край.

– Все равно лекарства надо взять с собой.

– Возьми.

– Йод.

– Йод тебе зачем?

– Мало ли, дезинфицировать.

– Марина, давай без фанатизма.

– Но-шпу надо не забыть купить и что-нибудь желудочное.

– Хорошо, купи желудочное.

– Да как я успею за два дня?

– Аптека в соседнем подъезде.

– Мне еще завтра на работу, и к родителям я обещала зайти. Бабушка сказала, она нам что-то хотела дать в дорогу.

– Икону святого Исидора, не иначе.

– Алеша! Ну как не стыдно!

* * *

Святой Исидор был не просто самой почитаемой иконой в доме Марининых взрослых богов: его вытянутое лицо, в белых кудрях, с треугольной бородой, отпечаталось в ее сознании одним из первых в калейдоскопе самых важных людей в жизни: мама, папа, бабушка и старичок в ярких одеждах, который заботится обо всех, но особенно – о дедушке, которого она никогда не видела, но знала: он где-то там с этим старичком и, может быть, даже на него похож. Ей нравился святой Исидор, он был как будто летняя версия Деда Мороза, решившего избавиться от шубы и нарядиться поярче. И кто же мог знать, что благолепный старец окажется с таким подвохом. Хотя ведь и за маской Деда Мороза чаще всего скрывались переодетые соседи, папины друзья, а то и заведующая детским садом.

Из всех бабушкиных предостережений самым строгим было не лезть в воду. Вода была ее самой страшной фобией, бесконечным кошмаром и причиной самого большого бабушкиного несчастья. Даже при виде полного стакана ее передергивало, а когда маленькую Мариночку купали в ванночке, она стояла в дверях и всхлипывала. Вода была запрещенной темой и запретной стихией, Марину категорически не пускали плескаться в пруду, ходить по берегу реки и даже опускать ноги или руки в фонтан на площади. На море она пару раз ездила с мамой и папой и перед входом в воду всегда тщательно упаковывалась ими в две пары надувных нарукавников, надувные круги и даже шапку с пенопластовыми брикетами – разумеется, после этих экзекуций она возненавидела море сразу же и на всю жизнь. Бабушка категорически возражала против любых водоемов, купелей и бань, а когда в первом классе в школе у Марины объявили, что раз в неделю их будут возить в бассейн на уроки плавания, у бабушки случился почти инфаркт. Марина плохо запомнила, что именно тогда было, помнила только, что приезжала скорая, и в доме сильно пахло лекарством, а через пару дней мама вложила ей в дневник освобождение от физкультуры, выданное участковым терапевтом, и, когда весь класс дружно грузился в автобус, чтобы ехать на плавание, Марина со вздохом плелась домой за руку с бабушкой. Она тоже ненавидела воду и никогда не видела своего дедушку – он утонул совсем молодым.

Марининой маме тогда едва исполнилось восемь, но несчастье как будто произошло и у Марины на глазах, въелось в нее подробностями и деталями, пропитало ее сны, колыхалось и дрожало черной рябью и зыбью – так мучительно и так дотошно снова и снова пересказывала его бабушка. Откуда ей было все это знать, ведь ее тогда не было рядом. Иначе она ни за что не допустила бы того, что случилось, она бы почувствовала и предупредила, но она в тот день задержалась на работе, а ее муж Геночка отправился с друзьями на реку. Бабушка должна была прийти к ним попозже и опоздала, зацепилась, заболталась, замешкалась, задержалась и опоздала, совсем опоздала. «Как же так, как же так получилось», – причитала она вечерами, днями, годами напролет. Там, на берегу, была одна семья – родители с двумя маленькими детьми, мальчик и девочка, погодки, малыши, непоседы, кудряшки, панамки, совочек, ведерко. Родители отвлеклись, выпили, наверное, а может, заболтались, не уследили, не доглядели, когда малышка начала кричать. Было уже поздно, она и успела крикнуть всего раз, но никто из взрослых не услышал, люди же тонут быстро, мгновенно, а братик ее испугался. Детка, кроха, что возьмешь, испугался, заплакал тихонько, и никто-никто, только Геночка кинулся спасать… В этом месте бабушкиного рассказа всегда возникала пауза, и кто-то должен был идти за платком или за бумажным полотенцем, мама гладила ее по спине, а папа капал в рюмку поначалу валокордин, но потом перешел на коньяк, он помогал лучше, чем валокордин или валериановые капли, бабушкины всхлипы довольно быстро заканчивались, щеки розовели, она начинала улыбаться и вспоминать, каким же статным Геночка был красавцем и каким отчаянным героем. Девочку он спас, а сам утонул, так уж вышло, ему помочь не смогли. История всегда заканчивалась одинаково: бабушка вздыхала, вставала, доставала из буфета церковную свечу и зажигала ее перед иконой святого Исидора, покровителя всех утопленников – своего главного доверенного лица, то есть лика, и единственного уцелевшего звена между бабушкой и дедушкой, между бабушкой и церковью.

С церковью отношения у бабушки были чуть лучше, чем с водой. И, опять же, из-за несчастья с дедушкой. Пару раз в месяц, а то и чаще – все зависело от бабушкиного настроения, времени года, а иногда просто от того, что по телевизору показали слезливый фильм, – бабушка шла в церковь, где тоже была икона святого Исидора. Они с Мариной покупали свечи и долго стояли у образа, пока бабушка что-то шептала, наверное, молитвы, хотя иногда Марине казалось, что та пересказывает новости или рассказывает, что они ели вчера на ужин – наверное, чтобы святой Исидор передал эту информацию дедушке. Заупокойные службы бабушка никогда не заказывала и строго-настрого запретила всем писать записки за упокой раба божьего Геннадия. Бабушка была обижена на церковь, но правила все-таки соблюдала. Она вообще всегда очень строго соблюдала правила. Раз сказали «нельзя», значит, нельзя. Когда дедушка погиб, она побежала к местному батюшке, но тот наотрез отказался его отпевать, потому что утопленники, по его словам, приравнивались к самоубийцам. «Что за дикость?» – возмутилась как-то раз Маринина мама на тысячном пересказе дедушкиной трагедии в бабушкином исполнении, но бабушка в качестве доказательства принесла ей какую-то измятую, выцветшую церковную брошюру, где и в самом деле было написано, что люди, лезущие в воду, должны осознавать риск, связанный со страшной стихией, и понимать своей головой, что все эти волны, водовороты и подводные течения образуются вовсе не по воле светлых сил, так что никакого отпевания утопшим и не может быть положено и никаких сорокоустов, никаких поминальных записок: что в воду, что в петлю – все одно. Тот батюшка для убедительности умудрился поведать бабушке историю об одном своем прихожанине, который утонул глупейшим образом на пляже – напился до белых зайцев, да и упал мордой в воду – батюшка не стеснял себя в выражениях и весьма образно доносил до слушателей все детали события, – упал и захлебнулся, пьяный был вусмерть. «И что, – всхлипнула бабушка, – его тоже не отпели?» «А вот и нет, – сказал священник с каким-то странным азартом. – Его как раз и отпели, потому что в воде-то оказалась только голова, а он при этом отдал Господу душу, будучи на берегу. Мало ли где голова, голова – дело десятое, так что епархия мне велела отпеть, и все тут, отпел как миленький. А ваш, видите, как неудачно утоп целиком… Уж простите, Галина, ничем помочь не смогу, начальство не разрешит».

Утопший целиком дедушка смотрел на Марину со старых фотографий, где он был еще молодым, усатым, всегда рядом с бабушкой, всегда щегольски одет, всегда с хитрым прищуром. Она знала – он был веселым, легким, компанейским и озорным. И ничего не боялся – это в нем Марину завораживало, как будто для дедушки не существовало правил, и при этом он был самым лучшим. Бабушка рассказывала о нем бесконечное множество историй, где он всегда оказывался самым смелым, самым смекалистым и отважным и самым романтичным и преданным человеком. Бабушку всю жизнь жалели, понимали и прощали ей всё, потому что сложно ведь было даже представить, как она смогла пережить такое горе – потерять такого мужа. Она одна вырастила Маринину маму и стала незыблемой, строгой, справедливой – настоящим матриархом с миссией спасать и оберегать своих близких. Они и это позволяли ей и прощали. Она так и жила всю жизнь в комнате, завешанной их общими с дедушкой фотографиями, и стоило Мариночке зайти к ней, как бабушка начинала одну из своих бесконечных историй о нем – мудром, храбром, прекрасном, геройски погибшем сверхчеловеке, спасшем ценой собственной жизни маленького ребенка.

* * *

Звонок в дверь раздался именно в тот день, когда Мариночке исполнилось двадцать. На пороге с хитрым прищуром и в сильном подпитии стоял дедушка.

* * *

– А это брать? Алеша? Ну, посмотри!

– Бери.

– Ты даже не смотришь!

– Десятое платье, Марина, я перестал их различать.

– Это вообще не платье, а сарафан!

– Бери сарафан.

– А блузку? Надо нарядную блузку?

– Ты собралась там на педсовет?

– Зачем на педсовет, в ресторан. Ну я не знаю, на ужин с какими-нибудь людьми.

– Марин, там ходят, в чем удобно.

– Вот, кстати, про удобно. А глянь, мне взять балетки и кеды? Или босоножки тоже?

– Что-то удобное, чтобы ходить. Нужно будет много ходить. На каблуке ничего не бери.

– Нет, ну одни хотя бы босоножки возьму. Вдруг на праздник пойдем. Или на концерт.

– Хорошо, бери.

– А вот это платье тебе как?

– Хорошее.

– А это?

– Это как-то темновато.

– Темновато? Оно черное, Алеша! Вот ты смешной! Как что-нибудь скажешь…

– Ну, значит, отстань от меня. Бери что хочешь.

– Зачем мне там черное? Хотя красиво… Наверное, возьму.

* * *

После того, как Алеша уволился, их жизнь вовсе не полетела под откос и не рухнула в тартарары, несмотря на мрачные предсказания бабушки. Наоборот, дела у Алеши резко пошли в гору, он не спился, не валялся под забором и не стал выносить из дома вещи. На следующий день после увольнения Данила Дмитриевич предложил ему очень хорошую должность с очень хорошим окладом, премиальными и процентом от сделок, но Алеша согласился бы на эту работу, даже если бы ему самому надо было приплачивать Даниле Дмитриевичу – он стал главным технологом его большой процветающей компании. Творожки, простокваши и все молочное было раз и навсегда забыто и выброшено из жизни, а причитания Марининой бабушки о беспрерывном стаже и прочих кисломолочных заслугах он и слушать не хотел. Алеша ринулся в любимое хобби, ставшее любимым делом, с головой и говорил теперь только о лозе, сортах и букетах, о кальвадосе и поммо. Марине нравилось. Конечно, в доме у мамы и бабушки она делала недовольный вид и старательно ворчала в такт взрослым богам, но на самом деле ужасно радовалась, что вместе с творожками и простоквашами улетучилась и вечно прокисшая мина на лице у мужа, и он как будто даже помолодел, взахлеб рассказывал ей о своей работе, и глаза у него блестели, как двадцать лет назад. Правда, ему теперь пришлось часто ездить в командировки, но от этого тоже была сплошная польза – Данила Дмитриевич не скупился на гонорары, и скоро они смогли переехать в квартиру побольше, а потом Алеша купил новую машину.

Марина помчалась рассказать об этом родителям и бабушке сразу после работы, улыбаясь во весь рот и, как в детстве, перепрыгивая через ступеньку. Весь город жил в кредит, в школе она только и слышала, что кто-то наконец-то расплатился за холодильник, а у кого-то невыплаченной оставалась еще половина телевизора и швейной машинки. Алеша не любил кредиты, он не любил одалживаться и категорически не хотел жить в долг, но мама и бабушка не видели в этой системе ничего дурного – ведь так жили все люди, а значит, так было правильно. Новенькая машина была полностью оплачена, у нее были кожаные сиденья и автоматическая коробка передач. Марина чувствовала себя как будто в сериале – крыша открывалась, а под ней был стеклянный потолок, и можно было, как в детстве, вытянуть руки вверх и ловить облака, только теперь она ехала не на багажнике папиного велосипеда, а на собственном новеньком автомобиле.

– Вы представляете! – выдохнула она свой восторг прямо на пороге.

– Так, поспокойней, – сказала мама.

– Господи, что случилось? – спросила бабушка.

Непонятно почему, но рассказывать про машину Марине сразу захотелось чуть меньше, как будто половину сияющих у нее в голове праздничных лампочек резко выключили или кто-то неожиданно выбил пробки.

– У нас новая машина! – все-таки объявила она, продолжая сиять хотя бы половиной своей внутренней счастливой иллюминации.

– Ты давай потише, – сказала мама, втащила ее в коридор, высунулась посмотреть, нет ли кого на лестничной площадке, плотно закрыла дверь и защелкнула все замки.

– Что? Кто? Алешин папа свою машину вам отдал? – предположила бабушка.

– Да никто нам ничего не отдавал, – честно рассмеялась Марина. – Алеша сам купил!

– Он взятку взял? – шепотом спросила мама.

– Ой, не дай бог, – отмахнулась бабушка и опустилась на комодик под вешалкой. – Сейчас за взятки мигом сажают. Ты, Мариночка, скажи ему, не надо, пусть все вернет.

– И сам в полиции расскажет, – подхватила мама. – Так лучше. Явка с повинной.

– Вы с ума сошли? – возмутилась Марина. – Какая взятка? У него же прекрасная работа, в прошлом году был отличный урожай и новый сорт… – Она вдруг сбилась, потому что они обе смотрели на нее так, будто она и правда вляпалась в какие-то неприятности. – Новый сорт себя показал… И прибыль…