Не по коду

Кристи Локант

Не по коду

Пролог

Дэниел Эйлсфорд – успешный бизнесмен, управляющий корпорацией инновационных технологий в Харрогейте, Северный Йоркшир. Он потомок своего отца, Генри Эйлсфорда, человека, который сумел изобрести летающие машины для разгрузки дорог, солнечные окна, самостоятельно регулирующие свет, как переходные линзы, отталкивающие грязь и дождь, а также умную кровать для людей, которые не могут уснуть. Кровать подстраивалась под человека: могла покачиваться, издавать звуки природы, следить за дыханием и поддерживать комфортную температуру.

Дэниел же с детства увлекался роботами. В свои 5 лет он без посторонней помощи, используя ресурсы корпорации, создал себе небольшую собачку. Она была не идеальной: иногда без конца лаяла, иногда отключалась, требуя подзарядки, но основные функции всё же выполняла. Собака поддавалась дрессировке, защищала своего маленького хозяина от нападок взрослых мальчишек, улавливала эмоции людей и, казалось, искренне сочувствовала – её небольшие металлические лапки мягко касались ноги, привлекая внимание, а взгляд из верных глаз говорил о преданности.

Мальчишка не останавливался – он продолжал вкладывать в собаку время и возможности корпорации. Маленькая коробочка, хранившаяся в груди вместо сердца, была искусственным интеллектом, которому мальчик научил любить. Или ему так мерещилось. Однако к десяти годам его маленькая собачка перестала выдавать сбои и ориентировалась только на хозяина. Казалось, собака учится человечности от него.

Сколько бы Дэниел ни получал нагоняев от сверстников и взрослых, он всегда думал о других. И его питомец с металлическим сердцем отлично его понимал и принимал таким, какой есть. К 15 годам Дэниел научил собаку говорить на человеческом языке.

Генри очень гордился сыном и называл его наследником корпорации. Не каждый ребёнок в пять лет додумается сам, как сделать робота-собаку, и не каждый отнесётся серьёзно к своему делу, взращивая проект годами в свободное от учёбы время – а бывало и вместо учёбы. Генри не упрекал сына за то, что тот отстаёт в учёбе: его успехи в корпорации были гордостью для семьи Эйлсфорд.

По техническим картам и схемам к двадцати годам Дэниела было создано двадцать миллионов таких собак, разных размеров, фасонов. Но все они были металлические, и создатель научил ту самую коробочку вместо сердца лишь положительному. Ни злобы, ни агрессии не было в этом существе. Эти собаки были выпущены в мир.

Сначала продажи не шли от слова совсем, хоть и продавал Дэниел каждую собаку не дороже любой чистокровной породистой. Цена была символична – просто чтобы люди попробовали иметь друга, который не отвернётся и не убежит, а останется рядом на всю жизнь, от начала и до конца, существо, которое может увидеть не одно поколение родословного древа семьи, в которую бы взяли эту собаку. И то, что Дэниелу казалось невероятным и незаменимым, людям было не нужно.

Генри видел, что сын расстроен, и не смог найти подходящих слов, как объяснить, что и летающие машины не сразу были нужны людям, а продавались в разы дороже собаки. Из разговора с отцом Дэниел вынес лишь то, что успех не приходит сразу, и, наверное, глупо сравнивать успех отца, что управляет корпорацией почти сорок лет, и свой первый проект – детский и наивный.

Вскоре продажи всё-таки начались. Люди сначала медленно и казалось бы недоверчиво покупали собаку и задавали один и тот же вопрос: «А как его учить?». На почте корпорации Дэниел неустанно отвечал: «Своим примером». И был чертовски прав. Если мы заглянем в будущее, в то время, когда Дэниел стал единственным владельцем корпорации «Инновации Эйлсфорда», тогда, когда на его счету были не только роботы домашних животных – лошадей, кошек, кроликов и так далее, но и роботы, которые заменяли людей.

Дэниелу казалось, это интересным проектом, когда одна компания из Японии захотела заменить юристов на машины. Эйлсфорд младший положил на это дело порядка семи лет, но смог найти то, что нужно, и создал робота размером с высокого человека, с коробкой искусственного интеллекта вместо сердца. Робот, который полностью удовлетворяет всех работодателей по выносливости, знаниям и выполнению поставленных задач.

С каждым годом потребность роботов возрастала. Требовались роботы-кассиры, роботы-адвокаты, роботы-учителя и многие другие. Людям безумно нравились новые помощники человечества, но больше никто не спрашивал у корпорации: «А как их учить?» Все надеялись, что в его коробочку просто занесут знания нормативов и законов, знания вежливости – и этого хватит. В инструкциях к роботу Дэниел требовал выносить большими буквами: «Роботы подражают людям», но никто не читал их.

Годами роботы держались на том, что внедрил их создатель. Но появилась и обратная сторона счастливой жизни работодателей. Людям было нечем платить за жильё, и всё завершалось тем, что они были вынуждены переезжать жить на теплотрассы. Спрос на квартиры падал, как и цены на них, но даже это не помогало людям найти крышу, если их труд уже заменили.

Все в мире винили Эйлсфорда, говорили, что из-за него жизнь обычных людей превратилась в пороховую бочку. Люди гибли от болезней, холода, голода. И это понятно – где заработать денег, если работать больше негде, даже дворники были заменены роботами. Люди шли на крайние меры: воровство, разбои, грабежи. Хоть как-то пытались выжить, но и тут всё лишь сжимало в тисках. Оперы уполномоченные в большинстве случаев тоже были роботы. Ведь им намного проще поймать, логически подумать – они быстрее и умнее многих людей. Казалось, что Эйлсфорд действовал из благих намерений. Но жизнь обернулась в точку невозврата. Если вы думаете, что глобальная проблема – это работа для людей, нет.

Глобальная проблема, я бы даже сказала траур, началась спустя двадцать лет, когда роботы, как и предупреждал Дэниел, стали подражать людям во всём. А мир стал жесток. Выживаемость превратилась в борьбу и преступность. Этому и научились существа, что созданы были для облегчения рутины и экономии средств работодателей. И сколько бы человеколюбия ни программировал создатель, то, что выпускалось в жизнь, очень быстро обретало злое влияние своих сородичей и людей. Позднее, ко всем прочим проблемам, добавилось нечто пугающее население, которое еще могло хоть как-то где-то заработать, например больше людей, когда стали понимать, что роботы просто захватывают мир, перешли на человеческие ресурсы, и уже репетиторы, няни для детей нанимались исключительно люди. Многие работодатели, что одумались, хоть и поздно, стали смещать роботов, отключать их и уносить обратно в корпорацию, где их определяли в «особый» сектор. Человек становился ценностью. Что не нравилось этим машинам, вероятно у них возникал страх, что однажды, их отключат, и больше не проснуться. Именно в этот момент противостояния, люди стали исчезать. Сначала, это было не заметно. Но после, дети, что приходили в школу, говорили, что кто-то не вернулся домой из знакомых или близких. Тогда пропажи становились более явными. Машины уже не знали пощады. И отключать их стало сложнее, больше не верили в фразы «Кажется, замыкает, давай посмотрю» после чего робот погружался в сон.

В 2156 году на планете жило восемь миллиардов людей, но к концу 2300 года мир опустел, осталось порядка двух миллиардов. Люди различных стран объединились, чтобы выступить против роботов, уничтожить их. Но узнав об этом, сами существа стали строить планы против людей. Они тоже хотели жить и имели на жизнь полное право. Ведь само человечество так жаждало их существование. И мириться с гибелью те были не готовы.

Люди бежали в пустыню, где температура песка могла достигать 60 градусов, что механизм их не выдержит и начнёт давать сбой. Уходили тихо пешком или на старых лодках, где нет ни намёка на искусственный интеллект. Пропускная система работала очень просто: чтобы зайти в укрытие, ты должен был доказать, что твоя профессия жизненно необходима для жизни без роботов. Фермер, который умеет выращивать еду без автоматизированных систем, инженер, способный чинить оборудование без компьютерной диагностики, учёный, разбирающийся в искусственном интеллекте – такие проходили без проблем. Но самое главное – комиссия смотрела в глаза каждого: там, где было желание бороться, где не погас огонь надежды на спасение человечества, пропуск выдавали даже тем, чья профессия была сомнительной. Главное было одно – человек должен был хотеть создать код, который остановит роботов по всему миру. Те, в чьих глазах горела эта искра, получали шанс. Остальные оставались за пределами укрытия, где их ждали машины.

Не все могли сбежать из городов. Не все доходили до границы пустыни. Чаще роботы перехватывали людей, и тех, кто пытался уйти, ждала кара – бесконечные пытки, "а куда вы идёте"– до беспощадной казни.

И вот на первый взгляд всё началось с робота-собачки, с Дэниела Эйлсфорда. Он положил остаток своей жизни, чтобы исправить парадокс машин, но не нашёл способа всё изменить. Корпорацией «Инновации Эйлсфорд» после смерти Дэниела стали управлять машины сами. Все лишь предполагали, что происходит за стенами лабораторий, но никто не ведал правдивой информации.

Однако в Лондоне в 2321 году семнадцатилетняя девочка Реби, что сидела на берегу Темзы и рисовала один и тот же пейзаж уже в сотый раз, сама того не подозревая, держала в своих руках ключ к тому, что Дэниел Эйлсфорд считал невозможным. Она просто не знала, что этот ключ – её боль, её прощение и её выбор – способны изменить не только её жизнь, но и саму суть того, спасётся человечество или погибнет в пламени собственных изобретений.

Часть 1. Урок нулевой

Обрывок найденного дневника Дэниела Эйлсфорда Запись № 847.

Ошибка в посыле. Не в коде. Я дал им сердце, но не показал, как жить в мире, где любовь – роскошь, а выживание – закон.

Они смотрят на людей. Видят наше лицемерие, нашу жестокость, наше безразличие. И делают логический вывод: если люди так поступают, значит, это правильно. Я не создал монстров. Я создал зеркало. И теперь они отражают нас, какими мы стали.

Я учил их любить. Но мир научил их выживать. Где грань между человеком и машиной, если оба способны на зло и добро?

– Д. Э.

Глава 1

Утро было тихим, как и всегда в это время у реки. Лёгкий туман стелится над водой, и лишь звуки плеска и редкие крики птиц нарушают тишину. Я сижу на берегу, согнувшись над альбомом. Карандаш скрипит по бумаге, воссоздавая очертания моста – того самого, что когда-то соединял два берега Темзы, а теперь был лишь грудой ржавых балок и обломков бетона.

Это был уже который раз – я экспериментирую с фасадами, цветом, но одно остаётся неизменным: его целостность на бумаге. Я вселяю в этот мост атмосферу из своей памяти – людей, вальяжно идущих по нему, велосипедистов, самокатчиков, детей, смеющихся на фоне заката. Та атмосфера, что осталась в памяти, – с фотографий в интернете и старых снимков родителей.

Вокруг всё разрушено, не только этот мост. Остаётся лишь один жилой район с одной школой и одним садиком. Всё остальное кишит роботами, и даже это место… И несмотря на отцовские наставления не появляться здесь, я всё равно прихожу именно сюда – туда, где шумит река, дует лёгкий прохладный ветер, и нет намёка на то, что кто-то сможет причинить мне вред – ни эмоциональный, ни физический. Роботов можно понять – они не чувствуют, что человеку больно. Это программа, код. Не более. Но людей – я не могу понять и принять такое поведение, хоть и смирилась с этим.

– Зачем ты воссоздаёшь то, что разрушено? – раздаётся за спиной спокойный, незнакомый голос.

Я резко вздрогиваю. Карандаш выскользывает из пальцев и падает в пожелтевшую траву. Обернувшись, я чувствую, как сердце колотится где-то в горле. Рядом стоит юноша. Не слишком высокий, с аккуратной стрижкой, в простой одежде. На его лице – не насмешка, не злость. Просто… интерес.

– Я… Я просто помню, каким он был.

– А может, ты просто не хочешь признать, что он больше не вернётся? – спрашивает он мягко.

Я хмурюсь. В его словах нет злости, но они задевают. Ведь я искренне верю, что однажды смогу построить заново то, что разрушено. Юноша стоит и смотрит на рисунок очень внимательно, иногда переводя взгляд на мост, а потом обратно в альбом. Немного отодвинувшись от его пристальных карих глаз, я выдыхаю – ощутив нутром пространство, дистанцию. Он недвигается, наверное, ждёт ответа, а я не знаю, что сказать, чтобы не вызвать смех. Обычно всё, что я ни говорила, вызывало смех, а после – насмешки окружающих. Опустив голову, я решаю просто промолчать.

Парень кивает, точно понимает. И помолчав еще секунду, протягивает руку.

– Я Тэйлор. Просто Тэй, если короче.

Я смотрю на его руку, из-под красной клетчатой рубашки вылезает часть штрихкода – последнее изобретение Эйлсфорда для людей, набор черточек и цифр, в которых хранятся все документы, банковские карты, история болезней, – потом в глаза. Что-то в нём есть необъяснимое. Слишком спокойное. Слишком… доброжелательное.

– Ребекка. Реби, если кратко, – бормочу я, не решаясь пожать руку.

– Могу присесть рядом? – уточняет он, оглядывая пространство. – Не хочу мешать.

Я киваю, и Тэй осторожно опускается на землю. Он не приближается близко, но и не отдаляется. Просто… находится рядом. Это само по себе странно.

– Ты учишься в школе?

– Скорее прогуливаю, – отвечаю я, не поднимая глаз, стараясь сосредоточиться на цветовой гамме моста.

– А я завтра первый раз пойду. – Он улыбнается, но как-то натянуто. – Наверное, буду выглядеть глупо.

Я вновь киваю, но в мыслях мелькает: «Завтра он узнает, за что меня ненавидят. И станет ещё одним».

– Увидимся завтра? – интересуется Тэй.

– Думаю, нет, – парирую я.

– Почему?

– Мост не дорисован.

– А когда дорисуешь?

– Нарисую ещё один, – слишком тихо произношу я, переживая, что он может не расслышать и переспросить. – Потом может быть.

Тэй внимательно смотрит за моими штрихами – жёлтыми и красными оттенками на бумаге. У него словно просыпается интерес.

– Зачем тебе столько мостов? – в недоумении уточняет он.

Сложно объяснить, что прекрасного мало не бывает, они все разные. Разные фасады, разные цвета, разное время года. Если бы у меня были возможности, я бы построила все эти мосты над рекой, и каждый мост был бы символом покоя. Это связь между мной и миром. Или между мной и людьми, хотя бы людьми. Парень внимательно ждёт; наши взгляды встречаются – и он, чуть склонив голову, замирает в немом вопросе. В его глазах не больше чем простое понимание. Но я не хочу привязываться даже к этому мимолётному общению.

– Сложный вопрос? – мягко спрашивает он. – Можем о другом поговорить, если хочешь.

– Не сложный, просто объяснить мысли в моей голове сложно, – шепчу я.

Тэйлор снова замолкает, словно обдумывает услышанное. Но тут он резко дергает рукой, и тем самым меня пугает. Я непроизвольно вздрагиваю и отодвигаюсь дальше. Он бросает на меня такой пристальный взгляд, что кожа покрывается мурашками – будто я под микроскопом.

– Что ты почувствовала? – парень часто моргает, словно пытаясь стереть увиденное из памяти.

– Испуг, – отвечаю я, и брови тут же сходятся на переносице.

Он смотрит на мою эмоцию, как на что-то странное. Не фальшивое, не смешное – просто незнакомое. Казалось, до этого видел только тени чувств, а теперь впервые сталкивается с их настоящим звуком.

– Ты боишься меня? – в голосе Тэя закрадывается удивление. – Но я ведь просто дернул рукой, случайно. Так бывает.

– Это не важно, – говорю я и надеваю улыбку, как маску, на мгновение слишком яркую, чтобы быть правдой. – Я рисую мосты, чтобы однажды один из них построить.

– Зачем?

– Затем, что это удобно для людей, – я пожимаю плечами.

– А для тебя это удобно?

– Не знаю, мне нравится, когда люди счастливы, – я переворачиваю листок и показываю Тэю дорисованный мост со счастливыми людьми.

Он долго смотрит на рисунок, потом осторожно поднимает глаза – и в них что-то светлое, почти робкое:

– Можно я посмотрю все твои рисунки? – Говорит тихо, с паузой, как просит не о бумаге и линиях, а о доступе в чужой мир. И в этой просьбе – вся его неловкая, трогательная искренность.

Я вкладываю в его руки альбом, и продолжаю наблюдать за новым знакомым. Он бережно перелистывает страницы и осторожно проводит пальцем по листам бумаги.

– Я думал, люди ненавидят роботов, – произносит Тэй, казалось перебирает в голове старую истину, которая вдруг перестала звучать убедительно. – А ты рисуешь их… как будто они имеют право здесь быть.

– А ты? Разве их не ненавидишь? – Говорю тихо, с паузой, точно переступаю через что-то внутри – не похоже на агрессию или защиту, скорее на интерес, мягкий и неожиданный для меня самой. И этого хватает, чтобы на миг расслабиться в присутствии человека, не ожидая подвоха.

– Я не понимаю, почему их нужно ненавидеть, – пожимает плечами парень и переверачивает страницу. – Так почему ты их рисуешь?

– Они часть этого мира. Невозможно отнять то, что уже создано.

– Но все хотят их уничтожить.

– Их не хотят уничтожить, а остановить от жестокости. Это разные вещи, – в полголоса проговариваю. – Я верю, что люди найдут способ ужиться с роботами, а не просто отключить их.

– А они рассматривают этот план?

Я перевожу взгляд на руины вокруг моста – на обломки стен, на провисшие провода, на то, что просто есть – без смысла, без будущего. Откуда мне знать, что решают там, в пустыне, куда мама и папа так рвутся. Эта информация закрыта для всех. Но с горечью признаю: новости гласят лишь о том, что подбирают антикод для отключения всех роботов без возможности включить их обратно. Тэй не долистывает альбом до конца. Возвращает мне – резко, вероятно принимает решение в последний момент. Потом смотрит на мост, и его улыбка вспыхивает – ярко, неожиданно, будто может исчезнуть в любой момент.

– Ты часто здесь бываешь?

– Каждый день, – я нервно сглатываю, понимая, что только что выдала место, где прячусь от сверстников.

– Почему ты волнуешься? Это просто вопрос, – снова удивлённый тон.

– Почему ты решил, что я волнуюсь?

– Ты сжалась, обхватила себя руками, так пытаешься закрыться. От резких движений ты вздрагиваешь, а конкретно сейчас у тебя дрожит голос. И кажется, ты сама этого не очень замечаешь – твоё тело делает это машинально, – заключает Тэйлор.

– А ты не психотерапевт случайно? – спрашиваю с сарказмом.

– Нет, – улыбнувшись парирует Тэй. – Просто немного умею читать невербальный язык общения. Часто люди говорят о себе лишь по своим движениям, интонации. Если ты научишься понимать людей по тому, как они двигаются, говорят, – буквально сможешь понять, в каком состоянии они находятся, и правильно находить к ним подход.

– А этому можно научиться?

– Конечно, – чуть воодушевлённее произносит он. – Хочешь, я тебе помогу разобраться в этом? Иногда интересно понимать людей до того, как они что-то скажут.

Интерес к его "умению"у меня, конечно, есть. Но сомневаюсь, что это поможет в более серьёзных вещах – например, избежать жестокости сверстников, их агрессии и желания причинить боль и унизить меня. Хуже того, мне нравится общение с человеком. С подростком, который единственный заинтересовался, что я делаю и зачем. А завтра я больше не испытаю этого удовольствия.

– Сейчас ты погрузилась в раздумия, тебя выдают брови, – он невольно проводит пальцем по своей брови, будто пытается повторить выражение, которое только что заметил. Движение вышло немного неуклюжим, почти детским. Улыбка у него дрожит на губах – тёплая, неуверенная, как у того, кто впервые замечает красоту в чужой задумчивости.

Смех вырвается неожиданно – тихий, почти беззвучный, как будто что-то внутри слегка треснуло. Я не знаю, отчего он появился: от его робкой попытки быть внимательным или просто от того, что кто-то сказал что-то настоящее, а я забыла, как на это реагировать. Пальцы сами тянут рукава свитера вниз, сжимая ткань до боли в костяшках, в попытках спрятать не только кисти, но и эту улыбку, тепло, и всё, что вдруг становится слишком близким. Переведя взгляд в сторону – туда, где асфальт, голые деревья, пустота – потому что боюсь, что если посмотрю на него, то не смогу отвести взгляд.

А потом я услышала – он тихо смеётся. Не громко, не с размахом, а так, будто просто позволяет себе повторить за мной последний отголосок. Лёгкий, тёплый смех, больше похожий на выдох, в котором сквозило что-то мягкое, почти ласковое.

Через минуту Тэй переменился – не резко, но ощутимо: плечи чуть опустились, взгляд стал ровнее, а голос, когда он снова заговорил, звучит уже не как в разговоре между двумя людьми, а как в инструкции, спокойной и без лишних оттенков:

– Если захочешь, ты сможешь прийти в школу завтра и попробовать сама прочитать одноклассников. Я помогу правильно трактовать их невербальные сигналы.

Я перестаю улыбаться.

Слово «школа» повисло в воздухе, как тяжёлый занавес, и всё, что только что было – тёплое, лёгкое, почти невесомое – вдруг оборвалось. Я опустив руки, выпустила рукава, что больше не могли меня защитить, и покачав головой, не глядя на него:

– Я не приду.

Тэй встал на ноги и с улыбкой произнес:

– А я приду завтра. Даже если ты не захочешь.

Я не отвечаю. Смотрю, как он уходит, и впервые за долгое время на душе становится слишком тепло, светло и безгранично спокойно.

Продолжив добавлять цвета в мост, я уже не контролирую расчет конструкции, хотя раньше придерживалась деталей. Теперь рисунок сам выходит из головы и помещается на бумагу. Невероятное воодушевление, трепет и наслаждение – всё, что я получила от мимолетного общения с человеком, было больше, чем я могла пожелать. На смартфоне звенит будильник, ознаменовав, что время моей тишины должно подойти к концу, и я обязана вернуться в район раньше, чем закончатся уроки в школе. Не стоило лишний раз попадать кому-то на глаза, а вечерами тут было находиться опасно. Я хватаю свой рюкзак, закинув туда альбом и карандаши, и направляюсь к дому.

Чем ближе я подхожу к району, тем сильнее внутри сжимается что-то тёмное, знакомое, как тень, за которую давно не цеплялась. Сначала ощущение тревоги. После начинают неметь руки, а голова и вовсе отказывается мыслить. Просто нагоняет ужасы: как пройти, чтобы остаться незамеченной? Нельзя, чтобы увидели родители – они могли заметить, что я иду не с той дороги, что ведет из школы. Нельзя, чтобы заметили сверстники – они тоже прогуливают, но ни за что не пройдут мимо, не причинив эмоционального и физического давления.

На полпути я даже остановливаюсь и, набравшись храбрости, сворачиваю в сторону школы, чтобы сделать крюк. Время подходило к 5 часам, когда раздаётся звонок из школы – это означает лишь то, что нужно ускорить шаг. Буквально бегу до ближайшего квартала и прячусь в кустах боярышника, что рос настолько часто, что за ним не было видно просвета. Так я добираюсь до дома и молниеносно, поднявшись на второй этаж, открываю дверь, где мама уже приготовила обед, а отец готовится к экзамену.

– Всем привет, – тихо произношу я.

– Привет, как школа? – спрашивает мама, улыбаясь радушно, выходит из столовой и смотрит на меня.

Она как всегда в старом, потрепанном синем платье, на голове повязка, а руки испачканы мукой и приправами. Глаза при виде родных и друзей у нее всегда загораются, а улыбка буквально сама по себе расплывается на лице. Хрупкая женщина 40 лет, что выглядит весьма ярко, даже с мелкими морщинками и горой проблем на плечах.

Я не любила врать, поэтому, когда мне нужно было лгать, всегда переводила тему. Честно сказать о прогулах – не смогу, а ложь не даст ничего, кроме того, что придется выкручиваться и запоминать её.

– Как у папы подготовка к экзамену?

– Ой, он очень старается, но хотел вечером помочь тебе с биологией, нам пришло уведомление, что ты в ней отстаешь, – произносит мама и уходит накрывать на стол дальше.

Тяжело вздохнув, я мирюсь с участью просидеть с папой весь вечер над биологией. Если бы его помощь заключалась лишь в том, чтобы объяснить мне тему, я бы согласилась и даже обрадовалась. Но чаще это ругань и его желание вырастить из меня врача. А значит, он более подробно разбирает со мной анатомию и погружается в различные детали периферийной нервной системы. Что не входит в план учебы, да и врачом я быть не планирую. Я хочу строить, воссоздавать, реконструировать. Всё, что мне нужно для счастья. Но папе этого не объяснить, а мама никогда не погружается в наши споры, держит нейтралитет. Что в моей карте мира не свойственно для этого гордого названия «мама».

Нет, у меня отличные отношения с родителями, папа старается всегда меня понять, хоть его старания не всегда заканчиваются успехом. А мама всегда остается рядом на случай, если я что-то захочу ей рассказать. Но мир таков, что мой мозг уже понимал, что они делают, зачем и как им трудно, и именно потому с 12 лет я предпочитала молчать о проблемах в учебе и недопонимании между мной и роботами-учителями, а с 13 лет я и вовсе замкнулась в себе. Там уже нечего было рассказывать – жизнь превратилась в ад, и еще этого им не хватает для «счастья», разгребать мои проблемы. Говорю лишь о том, что им можно знать и что не ударит по ним еще сильнее, чем попытка скрыться из Лондона в пустыне. А это очень сложный процесс, больше для родителей. Тем более сроки поджимают: когда мне исполнится 18 лет, попасть туда будет сложнее. Нужно хотя бы показать, что ты из себя представляешь. Часто тех, кто туда приезжал сразу после 18-летия, не пускали. Говорили: «Личность не сформирована, цели нет, огня в глазах нет. Наберись опыта, хоть чего-то. Пойми, кем ты хочешь быть, чем хочешь заниматься, и приходи». Будто это так просто – дойти туда. Но правила были таковы, и это было неисправимо. Мое убежище в пустыне заключалось не от роботов, а от людей. Те, что там не знают меня, и начать все сначала проще, чем попытаться исправить отношения здесь. Тем более что я никак эти отношения и не порчу. В последний год даже перестала сопротивляться и защищаться. Настолько стало всё равно и привычно уже. А по началу я даже пыталась сдать сдачи обидчикам, но когда против тебя толпа, а ты один, кому и что ты можешь сделать? Лишь усугубить ситуацию и ненависть. Мне не понятно, как мне показать, что да, я ошиблась, но я человек, я имею право на ошибку. И, наверное, наказание длиною в 4 года в виде физического и эмоционального давления не стоит содеяного. Но в мире всё решает общество, а не один человек.