Ловцы книг. Замечательный предел

– Вот, ты понимаешь.

– Так ещё бы. Я с весны редактирую переводы Даршони. Лучше бы сразу сделал их сам! Исправлять чужую работу, как по мне, труднее, чем переводить с нуля. Но приходится. Кроме меня, к сожалению, некому. Большинство переводчиков не знают про ритм ни черта.

– Я сама с этим ритмом намучилась. Причём не из-за недостатка опыта. Именно опыт мне и мешал. Мои представления о ТХ-19. Знание, какие книги там пишут. Понимание, как эти люди живут. А тут всё иначе. Меня не обманешь. Таким человеком, как автор, и созданные его воображением персонажи я никогда не была. Скажи, ты уверен, что книги Та Олы действительно написаны в ТХ-19? Или попали туда… я не знаю, вообразить не могу, откуда и как.

Шала Хан пожал плечами, не зная, что тут можно ответить. Наконец сказал:

– Книги мы вместе нашли в ТХ-19, это факт. Но я понимаю, почему ты спросила. Они совершенно другие. Ритм отличается. И эта восходящая интонация, характерная для высоких реальностей. В книгах из ТХ-19 я прежде ничего подобного не встречал. Но при этом узнаваемые реалии. Место действия. Собственно, сам язык.

Шоки Нава взволнованно прижала ладони к щекам.

– Так может быть в ТХ-19 кто-то из наших застрял? Я знаю, в списках Издательского Совета сейчас нет пропавших без вести. Лестер Хана, пусть она будет счастлива, этот вопрос закрыла, надеюсь, что навсегда. Но сгинуть же может не только Ловец книг из Лейна. Какой-нибудь профессор Перемещений из Мэй-Арована. Или любопытный подросток с Третьего Континента. Неважно. Кто-нибудь, кто не знает о Лестер Хане. И кого не опекает Совет.

– Ну уж нет! – невольно улыбнулся Шала Хан. – На этот счёт будь спокойна. Наши люди ни в каких обстоятельствах не станут книги писать. Просто не смогут. Ни на каком языке. Наше сознание так устроено. Мы даже в шутку говорить о том, чего не было, учимся десятилетиями, не то что истории сочинять.

– Ладно, согласна. А это может быть человек из другой потусторонней реальности, не похожей на ТХ-19? Который зачем-то пошёл туда и застрял.

– Горячо, – сказал Шала Хан.

– В смысле правильно? Я угадала? Ты знаешь? Всё так и есть?

– Не совсем, – вздохнул Шала Хан. – Гораздо сложнее. Не знаю, как сформулировать. Но ладно, попробую. Чтобы ты не беспокоилась о неведомых товарищах по несчастью и спокойно спала. Ты когда училась, ходила на публичные лекции по философии?

– Иногда.

– Про старинную гипотезу об одновременном существовании нескольких равноправных вероятностей реальности хотя бы краем уха слышала? То ли Новые Спящие Третьего Континента, то ли наша Горная Школа, я уже за давностью лет позабыл.

– Не уверена. Но, наверное, понимаю, что ты хочешь сказать. В книгах звучат голоса из другой вероятности?

Шала Хан обрадовался:

– Вот ты сразу самую суть ухватила! Светлая у тебя голова.

Шоки Нава надолго задумалась. Наконец еле слышно сказала:

– Если так, то авторам, получается, некуда возвращаться?

– Некуда. Но им есть что себе возвращать.

Вильнюс, февраль 2022

– Двести четвёртый, – сказал Миша, дописав букву «к» и аккуратно спрятав в коробку огрызок цветного мелка.

– Ты что, их считаешь? – рассмеялась Юрате.

– Естественно. В делах должен быть порядок. Контроль и учёт. Вдруг ты однажды захочешь выдать мне гонорар. А у меня как раз всё записано.

– Тебе гонорар?! А надо?

– Нет, ну а как? Всякий труд должен быть оплачен. Например, обстоятельным разъяснением, зачем тебе нужно, чтобы я рисовал Виталика. Нет никакой концепции, это просто твоя мечта, я помню, ты говорила. Но откуда взялась такая удивительная мечта? Давай рассказывай. За каждый рисунок по слову. Соглашайся, пока недорого. С тебя всего двести четыре слова – на сегодняшний день. Я же так до сих пор и не знаю, что именно делаю. Судя по тому, как в процессе колотится сердце, как становится жарко и темнеет – темно зеленеет! – в глазах, это какая-то стрёмная магия. Непонятный мне ужасающий ритуал.

– Видишь, – улыбнулась Юрате, – обошёлся без гонорара, отлично сам угадал.

– Но при этом я же с лета его рисую. Каждый раз, когда сюда прихожу. Мелом, углём, пастелью, два раза акрилом, в проходном дворе возле «Крепости» и возле вокзала на чёрной кирпичной стене. А ничего из ряда вон выходящего пока не случилось. Видимо, должна накопиться какая-то критическая масса Виталиков, чтобы начались чудеса?

– И тебе интересно, на каком по счёту Виталике они начнутся?

– Ну да. Сам понимаю, что к постижению тайной сути это меня не особо приблизит. Тем более что рисую не я один. Видел в городе пару десятков чужих картинок и целую кучу надписей: «Виталик», «Vitalik» кириллицей и латиницей; гигантские буквы готическим шрифтом смотрятся особенно хорошо. И это я ещё невнимательный. И мало гуляю. За всеми не уследишь. Но я всё равно подсчитываю свои рисунки. Мне так спокойней. Как будто всё под контролем. Хотя ясно же, что ничего.

– Так чудо уже происходит, – сказала Юрате. – Каждый день. Чудо – что наша жизнь продолжается. И фрагментами так похожа на настоящую, как будто мы действительно есть. Пошли к Данке, выпьем за это. А по дороге я тебе объясню… что пока ничего не могу объяснить.

– Зато честно, – усмехнулся Миша. – Чтобы особо губу не раскатывал. Ладно, что с тобой делать. Конечно пошли.

Шли минут десять; по Мишиным расчётам, Данин бар был где-то неподалёку, пора бы уже и прийти, но вместо «Крепости» они почему-то оказались во дворе, где росла ёлка Соня. Миша расплылся в улыбке:

– До сих пор в здешних улицах путаюсь, не знал, что нам этот двор по дороге. Думал, он где-то в другой стороне.

– Так он был в другой, – подтвердила Юрате. – Но мы схитрили. Не пошли кратчайшей дорогой. Никто не обязан ходить по прямой!

Пока Миша обнимался с подружкой (и измазал весь нос смолой), Юрате села на один из камней невысокой ограды, призывно хлопнула по соседнему – давай тоже садись.

– Я, знаешь, сама до сих пор удивляюсь, что это работает, – сказала она. – Дурацкие наши картинки и надписи. Не понимаю! Но делаю. И других припахала. Тебя и не только. Кого смогла. А потом подключились какие-то дети. Которые с готическим шрифтом. И без готического. И просто с неразборчивыми каракулями. Сами, им по приколу. Они молодцы. Чем больше, тем лучше. Тем легче быть.

– Виталику? – уточнил Миша. Хотя и так же понятно. Вряд ли от картинок и надписей про Виталика должно полегчать каким-нибудь посторонним Юргису, Свете или Али.

– Не понимаю, как это работает, – повторила Юрате. – Но работает, факт.

– А кто он?

– Ты будешь смеяться, – без тени улыбки сказала Юрате. – Но в каком-то пока бесконечно далёком и в то же время единственном смысле он – это я.

– Смеяться не буду, – вздохнул Миша (Анн Хари). – У меня так себе чувство юмора. Зато сразу захотелось на всякий случай – ну вдруг ты не шутишь? – ещё пару тысяч Виталиков нарисовать.

– Ни в чём себе не отказывай. Здесь как раз безобразно чистые стены, больно смотреть. И Сонечке будет компания. С Виталиком веселей.

– Я пришёл на неделю как минимум, – сказал Миша спустя полчаса. – Ты меня эксплуатируй, пожалуйста. В хвост и в гриву. В смысле, если в городе ещё остались чистые стены, я готов исправить этот возмутительный факт.

– Поселился у Тимки?

– Ага. Всё равно квартира пустая, у всей компании дома страшенная куча дел. С твоими, собственно, книгами. Они сейчас выходят буквально одна за другой. Самуил поначалу хвастался, что свою часть работы закончил и может гулять, но потом почитал переводы, психанул и сел всё переделывать сам. Только я нормальный Ловец старой школы: отдал добычу в издательство, забежал в бухгалтерию, а там хоть трава не расти. Не хочу ничего контролировать. Наши книги умнее, чем я. Пусть сами решают, какие им надо обложки, кто должен писать предисловия и как сохранить в переводе интонацию, шутки и ритм.

– Удобно быть фаталистом, – усмехнулась Юрате. – Насколько меньше забот! Пошли, дорогой. Трёх Виталиков, я считаю, более чем достаточно. На один-то маленький двор.

– Да, четвёртого здесь уже втиснуть некуда. Ничего, в мире много прекрасных дворов. Причём практически в каждом обитаемом мире. Наверное, любая цивилизация однажды приходит к концепции специальной территории рядом с домом, чтобы было где посидеть, покурить вечерком. В ТХ-19, насколько я помню, есть Мировое Дерево, сквозной персонаж многих космогонических мифов, кто только до него ни додумался…

– Не зря, между прочим.

– Да. Но я бы, будь моя воля, создал бы миф про Мировой Двор, пронзающий все пространства, вмещающий сразу всё. И чтобы при этом там старики сидели на лавках, дети выгуливали собак, пахли липы, скрипели качели, цвели маргаритки, дремали в лучах сверхновых коты, летали метеориты, и что ещё там бывает в космосе. Сама придумай, я астрономию не учил.

– Коты будут против. Скажут, сам валяйся в лучах своих сверхновых, а мы пошли.

– Имеют полное право. На то и коты, чтобы вносить поправки в космогонический миф. Ты мне лучше скажи, сколько ещё Виталиков надо нарисовать в этом городе? Чтобы стало совсем хорошо?

– Понятия не имею, – улыбнулась Юрате. – Инструкций не выдали. Ты учти, мы с тобой пока почти в одинаковом положении. Вместе в тумане хрен знает куда бредём.

Стоило ей сказать про туман, как тот сразу начал сгущаться. Зимний поземный виленский туман, который долго не замечаешь, пока он стелется по обочинам и прячется по углам, а потом вдруг оказывается, что уже давно идёшь по колено в тумане, таком густом, словно с неба упало облако, земли под ногами не разглядеть. Миша больше нигде такого не видел. Только здесь.

Когда туман поднялся почти до пояса, Юрате замедлила шаг и взяла его за руку. Миша, как говорят в таких случаях, чуть не умер от счастья, хотя на самом деле, это было больше похоже на «чуть дополнительно не воскрес».

– У таких как я, – сказала Юрате, – бывает начало. Как детство у человека. И как человеческим детям, нам нужно, чтобы рядом был кто-то взрослый. Учитель и опекун. Парадокс заключается в том, что нас никто опекать и учить не может. Мы не похожи один на другого, как не похожи ветер, вода, невесомость, мечта и огонь. Близость между нами возможна только на равных, когда позврослеем и в силу войдём. Но мы ничем не можем помочь друг другу в самом начале, на первых порах. Чужой опыт для нас практически бесполезен, просто потому что не наш. Опекать и воспитывать любого из нас может только тот, кем он сам когда-нибудь, спустя много вечностей станет. Совершенное, бесконечно могущественное существо. Для которого время – вообще не проблема. Не говоря уже о расстоянии и обо всём остальном. Я понятно?

Миша пожал плечами, кивнул, улыбнулся, отрицательно помотал головой.

– Чокнуться можно, – наконец произнёс он, с удивлением обнаружив, что вполне способен разговаривать вслух.

– Значит, примерно понятно, – кивнула Юрате. – Ну, хорошо. Я, по нашим меркам, ещё совсем молодой, молодая, молодое, неумелое существо. Естественно, я себя опекаю. Опекал, опекала; смешная всё-таки штука глагольные окончания: я говорю тебе правду, а грамматика хоть в мелочах да врёт.

– Кстати, – оживился Миша (Анн Хари), – в нашем языке такой проблемы не существует. Кроме мужского и женского рода у нас есть нейтральный. Не средний, ни в коем случае не «оно». Употребляется, когда пол того, о ком, или с кем говорят, в данном случае не имеет значения. То есть, гораздо чаще, чем «он» и «она». Это не только удобно, но и очень красиво. Многие интересные тонкости можно не впрямую словами, а деликатно, грамматически передать. Например, если я рассказываю, как с кем-то встречался, нейтральный род означает, что речь не о романтическом свидании. И одновременно, в исключительных случаях это может оказаться признанием – я так сильно люблю, что на всё остальное плевать.

– Красиво, – согласилась Юрате. – Ну, вам и нельзя иначе. Язык должен быть очень точным, если не оставляет возможности врать.

– Я тебя перебил, – спохватился Миша. – Это на нервной почве, прости.

– Да не страшно. Если уж начала рассказывать, с толку меня не сбить. Так вот, как у всех молодых и неопытных, у меня был лучший в мире учитель, источник сил и опора, мой идеал и смысл. Так было, пока из совокупности моих дел и внешних обстоятельств следовало, что я сбудусь, справлюсь, сделаю всё как надо, проживу сколько требуется и однажды стану этим бесконечно могущественным, непостижимым для сегодняшнего меня существом. А когда моё будущее отменилось вместе с моей реальностью, некому стало меня опекать. Это самое страшное из всего, что со мной случилось. Даже не сама перспектива скорой окончательной гибели, а прижизненная разлука с тем, без кого и чего невозможно быть. С собственным смыслом. С той бездной и вечностью, которой мы сами становимся на каком-то этапе пути. С бесконечной любовью, из которой мы, молодые и взрослые, в настоящем и будущем почти целиком состоим.

– Капец, – вырвалось у Миши, хотя он дал себе честное слово больше не перебивать.

– Да, – согласилась Юрате. – Я была уверена, он. Несколько лет назад художники из Финляндии сняли видео про последние десять минут последнего часа Земли[16]. Не знаю точно, как они это сделали, вроде бы, анимация, но выглядит, как документальная съёмка. Ты случайно не видел? Ай, да конечно не видел! Ты же сюда не на выставки, а за книгами приходил. Ничего, наверстаешь. Пришлю тебе ссылку. Обязательно посмотри. Узнаешь две важные вещи: насколько крутым здесь бывает искусство и как я жила в последнее время. Кстати, понятия не имею, сколько. Сорок лет? Двести? Год? Восемнадцать? Три? Любая версия может быть правдой. Даже что всего один день. Свидетельства и факты – иллюзия, память – тем более. И время тоже иллюзия. Не на что опереться. Слишком зыбкое всё.

– Мне уже даже твоё видео смотреть не надо, – вздохнул Миша. – Чувствую себя так, словно пришли мои последние десять минут.

– Обойдёшься! Ты мне нужен живым. Дел страшенная куча. Потому что я продолжаюсь. Оказалось, я опять вечно есть. Просто связь ненадолго нарушилась. По техническим, как говорится, причинам. Умирающая реальность неспособна вместить то, чем я стану. Для него ничего тут нет.

– Как – ничего? – опешил Миша. – Ты сейчас живёшь здесь. ТХ-19, при всех своих недостатках, не наваждение, а совершенно реальное место. Даже слишком реальное; собственно, в этом корень их бед и проблем. Общеизвестно, что чем плотнее материя, тем жизнь тяжелей.

– Плотность здешней материи – тоже иллюзия, – отмахнулась Юрате. – Эта реальность только кажется убедительно прочной. Но мало ли, что кому кажется. Время её прошло.

– Херассе новости.

– Да не то чтобы новости. Давно уже ясно, к чему идёт. Мы были великим шансом этой реальности, единственной вероятностью, у которой есть нормальное продолжение. Не дать нам осуществиться – самоубийственный шаг. Сопротивляясь изменениям, можно только продлить агонию. Но агония – это не жизнь.

– Я не особо люблю ТХ-19, ты знаешь. Но всё равно очень жутко звучит.

– Ну, теперь-то уже не жутко. Если я буду вечно, значит, однажды осуществится мой мир. Мы неразрывно связаны. Без него мне некем и незачем быть.

– Однажды осуществится, – повторил Миша (Анн Хари, Ловец книг из Лейна) сначала по-русски, а потом на своём родном языке.

– Да. Вряд ли так скоро, как нам с тобой надо. Но сроки – дело такое, можно и потерпеть.

– Можно-то можно. Но хотелось бы дожить до этого дня.

– Хочется – доживи. Кто тебе помешает? Сам говорил, у вас в Лейне легко долго жить.

– Да уж теперь придётся! Ещё чего не хватало – столько сил в это дело вбухать, а банкет пропустить.

– Не пропустишь, – пообещала Юрате. – Это технически невозможно. «Вбухивать силы» и веселиться на нашем банкете – единый, неразрывный процесс.

– Звучит как попытка зажать угощение, – рассмеялся Миша (Анн Хари). И сам удивился, услышав свой легкомысленный смех.

– Скорей как угроза. Что в вечности тебе уготована рюмка бальзама «Девятки»[17], а не только Данкин глинтвейн.

– Вряд ли я заслуживаю настолько жестокого обращения.

– Такого вообще никто не заслуживает. Но тут ничего не поделаешь, придётся выпить со мной за компанию. Мне было пророческое видение: однажды я эти «девяточки» полюблю.

– А этот будущий ты, который полюбит «девяточки», смог появиться из-за наших рисунков и надписей? Но это же просто каракули. Не понимаю, чем они помогли.

– Появился, когда нашёл способ умалить себя до такого ничтожества, которое даже эта реальность может вместить. Оказалось, только не падай, для этого надо беспробудно бухать.

– Что?!

– Что слышал. Воплощённый божественный свет распрекрасно проявляется в полумёртвой реальности в виде конченого алкаша. Ну, то есть, как распрекрасно. Изредка и фрагментами. Но это лучше, чем никак, никогда. Знал бы ты, сколько мне суждено однажды выпить местной дрянной настойки, чтобы себя молодого, потерянного обнять! Счастье, что не прямо на этой неделе, а целую вечность спустя. Заранее дурно от такой перспективы, но ладно, пусть. Главное, всё получится… получилось. Я гений. В смысле, когда-нибудь стану гением. И выход найду.

– Но зачем тогда рисовать и писать на стенах? И почему «Виталик»? Это же обычное русское мужское имя в уменьшительной форме. Тебя что, действительно в вечности так будут звать? Или фишка в том, что имя производная от «vita»? Потому что ты – сама жизнь?

– Я об этом как-то не думала. Чёрт его знает, может, и так. А наши картинки и надписи дополнительно убеждают реальность, что его присутствие здесь возможно. Уговаривают. Внушают. Как бы помогают реальности согласиться с тем фактом, что такое явление есть.

– Звучит совершенно безумно. Но главное, что работает.

– Да.

Какое-то время они шли молча. Туман рассеялся, теперь под ногами было не облако, а самый обычный мокрый от талого снега, предательски скользкий, ледяной под грязью асфальт.

– На самом деле, – вдруг сказала Юрате, – я совершенно уверена, что имя «Виталик», бутылка с крепкой настойкой, шапка-ушанка и всё остальное – излишество. И даже наши картинки не особо нужны. И без них как-нибудь получилось бы. Нет парадокса, с которым не справится всемогущее существо. Просто вот такое у него чувство юмора. У будущего меня.

– Вот эту страшную правду, – улыбнулся Миша (Анн Хари), – мне очень легко принять.

Вильнюс, февраль 2022

– Что-то совсем гадское в мире творится, – говорит Дана Артуру.

– Ты только сейчас заметила? – ухмыляется тот.

Он сидит на столе, который как бы барная стойка. То есть Дана с Артуром договорились называть его барной стойкой, а так-то он просто довольно высокий, бывший рабочий Пятрасов стол. На плече Артура удобно устроился куница Артемий. На коленях разлёгся безмерно довольный этим обстоятельством кот.

– Стало гаже, чем было. Хотя, казалось бы, гаже давно уже некуда. Но всегда есть куда! Хороший, кстати, сюжет для Борхеса. Он бы мог придумать ересиарха с учением, что адов бесконечное множество, и испытав все положенные страдания, душа опускается в новый, ещё более адский ад, где предыдущий начинает казаться раем. Про этот потерянный ад слагают легенды, передают их из уст в уста: там у чертей были вилы с тупыми концами. И температура горения дров не тысяча градусов, а всего восемьсот пятьдесят.

– Ну видишь, и без Борхеса справилась, – смеётся Артур. – А что у них там творится, нас не касается. Забей и забудь.

– «У них там» – это в смысле в Литве и в мире? Но мы-то здесь тоже живём.

– Это тебе только кажется, – улыбается ей Артур.

– Я имею в виду сугубо технические параметры. Если выйдешь из «Крепости», попадёшь не в открытый космос, а на улицу Шестнадцатого Февраля. Ну, правда, можно не выходить. Какое-то время. Пока еда не закончится и нам не отключат воду, электричество, газ.

Артур улыбается ещё шире:

– Данка. Ты почему мне не веришь? Всё будет отлично. И у нас, и на нашей улице. Точно тебе говорю.

– Я не то что лично тебе не верю. Просто чувствую надвигающуюся беду. Раньше мне тоже казалось, что нас ничего не касается, наша «Крепость» устоит в любых обстоятельствах…

– Так и есть! – подтверждает Артур, а Раусфомштранд начинает мурлыкать. Это с ним случается редко и неизменно поднимает Данино настроение. То есть самая тяжёлая артиллерия пущена в ход.

– Давай, пожалуйста, ты окажешься прав, – вздыхает Дана. – А мне просто сдуру мерещится всякая ерунда. Или чья-то чужая беда подошла так близко, что стала казаться нашей. Или я просто устала. Тяжёлая в этом году зима.

* * *

– Тяжёлая в этом году зима, – вздыхает ювелир Каралис (Борджиа, но, чтобы мне снова захотелось называть его студенческим прозвищем, он должен выглядеть повеселей). – Только-только январь закончился, а кажется, лето было года четыре назад. Я всегда говорил, что давно бы свихнулся без посиделок в «Крепости». А прямо сейчас, наверное, дуба бы дал. Вроде бы ничего не случилось, но при этом у меня ощущение, что в дополнение к старой, с которой мы худо-бедно научились справляться, сгущается новая тьма. Или это так старая выросла? Окончательно в силу вошла?

– Мне знакомая рассказала, – говорит ему Дана, – что в какой-то телепрограмме недавно проводили опрос населения с чудесной формулировкой: «Надо ли превратить жизнь непривитых в ад?» И половина опрошенных ответила утвердительно. Ад небось узнал о своей победе, обрадовался, собрал чемодан и уже приближается к нам.

– Всего половина? – удивляется Три Шакала. – Какой прекрасный результат!

– Кончай издеваться, – хмурится Дана.

– Я серьёзно. Сама подумай. Всего половина тех, кто согласился принять участие в телевизионном опросе. Это, скажем так, довольно специфическая публика. И даже они не единогласно выбрали ад! Ну слушай. Так уже вполне можно жить.

– Всё-таки ты великий гуманист, – заключает Дана.

– Звучит не особенно лестно.

– Как может, так и звучит. Но за вклад в мои персональные гуманистические идеалы ты первым получишь глинтвейн.

– Какой глинтвейн? Из чего ты его сварила? Я же только принёс вино.

Артур стоит на пороге в умопомрачительном огненном пальто Самуила, словно бы специально созданном чтобы искупить все грехи человечества, а то чего оно. В левой руке у него модная хипстерская авоська васильково-синего цвета, в правой тоже авоська, но попроще, винтажная, бабкина, из стародавних времён. Поэтому в неё влезло аж семь бутылок. А в новую – только три.

– Извини, – улыбается Дана. – Я просто забыла, что вино вчера ночью закончилось. Гости собрались, значит, надо срочно варить глинтвейн. Поэтому я достала из шкафа одну за другой три бутылки какого-то красного сухаря, вылила их в кастрюлю и только потом спохватилась, что у нас ничего не осталось, и ты побежал в магазин. Но вино всё равно никуда из кастрюли не делось. Это оно молодец. Я в него с перепугу сунула целых шесть апельсинов. На всякий случай. Ну всё-таки хрёнир[18]. Чёрт знает, какое оно на вкус.

– Я не чёрт, но теперь тоже знаю, – говорит старик Три Шакала, прихлёбывая глинтвейн. – Отличный хрёнир. Забывай так почаще, вот что я тебе скажу.

– Или просто впредь не жалей апельсинов, – отхлебнув из половника, подсказывает Артур. – Напомни мне завтра, буду идти мимо Лидла, целый ящик сюда притащу.

– А как ты туда вообще заходишь? – спрашивает Наира. – Там же всех проверяют на входе, требуют QR-код.

– Я забываю, что они проверяют, – объясняет Артур. – Это примерно как Данка забыла, что в «Крепости» нет вина. Ну правда, два раза не получилось. Сам виноват, о чём-то постороннем задумался, забыл забыть про проверки, и охранник меня заметил. Пришлось идти в другой магазин.

– Ясно, – кивает Наира. – У меня такой номер не прошёл бы. Я об этой срани всё время помню. Даже во сне. Но во сне я обычно с бластером. С бластером куда веселей! Зато наяву мы в среду отлично съездили в Польшу.

В «Крепости» воцаряется молчание. Как говорят в таких случаях, гробовое, но по сути – ровно наоборот.

– Это как? – наконец спрашивает Степан, который весь вечер долбил по клавишам своего макбука, так заработался, что не среагировал даже на волшебное слово «глинтвейн». Зато теперь встрепенулся, сверкает очами и про компьютер забыл.

– А вот так. Мне соседка сказала, что граница с Польшей открылась. Официально об этом не сообщали, но у неё тётка живёт в Сувалках[19], позвонила – эй, давай приезжай. Мы с Отто сразу взяли на день машину и поехали проверять. Думали, зря прокатимся, но ладно, всё равно путешествие. Вся эта дурная романтика: кофе на заправках, лоси на трассе, гололёд, мокрый снег и дикий восторг в финале, что удалось уцелеть. Но соседка не обманула. На границе никто не дежурит. Мы бы вообще проскочили её, не заметив, если бы не здоровенный плакат. Доехали до Августова[20], а там всё как в старые времена. Люди без масок, вход в торговые центры свободный. И в кинотеатры, и в SPA. Мы никуда не пошли, только немножко еды купили, потому что она иностранная. В смысле польская. Интересная! Не такая, как здесь у нас. А так просто шатались по городу, смотрели на нормальных людей и супермаркеты без охраны. Странное ощущение. Не то на машине времени вернулись в прошлое, не то просто очнулись от кошмарного сна. Ладно, важно не это. А что можно взять и просто поехать в Польшу. Мы теперь собираемся в Краков, а весной, когда потеплеет, в Гданьск.