Лилии полевые. Серебряный крестик. Первые христиане

На вопрос же: «Как тебе имя?» – отвечал: «Легион».

И бесы просили устами человека, корчившегося от страданий у ног Иисуса, чтобы не велел Он им идти в бездну, но позволил бы войти в свиней, пасшихся неподалеку. Он разрешил, и в ту же минуту все свиное стадо, как безумное, бросилось вниз с горы и утонуло в море.

– А человек? Что с ним стало? – спросил Ионафан.

– Ну, он с минуту оставался как бы мертвый, – отвечал Иаков Зеведеев. – Потом очнулся, и рассудок вернулся к нему. Он посмотрел на Господа, потом на себя, устыдился и скрыл лицо свое во прахе земном. Иисус посмотрел на нас, и в ту же минуту всем нам захотелось сделать что-нибудь хорошее. Дали исцеленному одежду и повели к воде. И когда его умыли и одели, то совсем нельзя было узнать в нем прежнего бесноватого. И как потом Иисус говорил с ним! А он сел к ногам Его и жаждал слушать Его! Ах, для нас это было невыразимой радостью. Когда же из города пришли гадаряне и узнали, что случилось, то попросили Его уйти, и Он тотчас же ушел.

– Он ушел? – воскликнул Ионафан. – Его здесь нет?

– Нет, дитя мое, Он снова пошел в Капернаум.

Известие уничтожающим образом подействовало на Ионафана. Он принялся горько плакать и никак не могли его утешить. Напрасно с ним разговаривали бывшие там женщины.

– Обожди я там и не приезжай я сюда, так увидел бы и услыхал бы Его, а теперь, быть может, я Его никогда не найду.

И только поздно ночью заснул он, усталый от слез.

На другое утро проснулся Ионафан с горестным воспоминанием о случившемся и подумал, как далеко он был от предмета своих стремлений. Грустно поблагодарил он рыбаков и их жен за гостеприимство, оказанное ему, и принялся разыскивать лодку отца Зеведеева. Но ее нигде нельзя было найти. Нигде. И вот, когда шел он такой огорченный, то увидел показавшуюся вдали лодку, причалившую потом к берегу. После долгих расспросов Ионафан узнал, что она через два дня поедет обратно в Вифсаиду. Два дня – огромный срок. Как его пережить? Только бы перевезли его на тот берег, а уж до Капернаума-то он доберется вдоль берега. Он предложил рыбакам свои услуги, и хотя ему казалось, что он не в силах будет дожидаться, но все-таки Ионафан благополучно дожил до дня отъезда. Наконец снова по волнам «священного озера», как выразилась Хуза, Ионафан переехал на другой берег. И первое, что они услышали, когда причалили к берегу, что Иисус Назарянин ушел из Вифсаиды в пустынную местность, и что за Ним шла огромная толпа народа. Ионафан снова расплакался, но на этот раз уже от радости. Он чувствовал, что он почти у цели и что его горячее желание будет исполнено.

Глава IХ. Долгожданная встреча

Юный странник добрался до толпы. Он слышал, что рассказывали люди один другому, и радовался, что идет вместе с людьми, стремившимися так же, как и он, к Иисусу. Многие из них уже видели Его, другие лишь только слышали о Нем. Некоторые взяли с собой больных, возлагавших всю свою надежду на Него…

Тут сыновья несли на носилках расслабленного отца, там мать везла сына-лунатика, привязанного к ослу. Она сама вела осла и охраняла несчастного ребенка. Там вели слепого, там глухого. На известном расстоянии шли прокаженные с завязаными ртами. Позади всех медленно брели кашляющие, чахоточные. Все люди, шедшие здесь, нуждались в Иисусе, если не для себя лично, то для кого-нибудь из своих подданных. Одни сомневались и терзались мыслями, вылечит ли их Он? Другие рассказывали о Его чудесах и почерпали в них мужество. Те же, что были недавно исцелены Им, горячо говорили о Его любви и могуществе. И вот Ионафан увидел знакомое лицо ученика в греческой одежде. Он подождал и, когда тот подошел, спросил его, не идет ли он тоже к Иисусу?

– Да. И я никогда больше не расстанусь с Ним.

– Что же, ты снова видел большое чудо? Такое же, какое случилось с Левием?

– Больше. Когда Господь возвращался из Гадаринской земли, мы ожидали Его большой толпой. Тогда подошел к Нему начальник синагоги, по имени Иаир, чья дочь уже долго лежала больная, и ни один врач не мог ее вылечить, он пал к ногам Иисуса и просил Его, если можно, посетить дом его и исцелить дочь.

– И что же, Он исцелил ее?

– Нет. Еще Господь не дошел до дома Иаира, как девушка умерла. Навстречу им вышел слуга и сказал своему господину: «Дочь твоя умерла, не утруждай Наставника». Но Господь сказал начальнику синагоги: «Не бойся, но только верь», – и пошел с ним. По дороге Его задержала несчастная женщина, болевшая уже 12 лет и истратившая без всякой пользы все свое имение на врачей. Она тайком дотянулась до края Его одежды и сразу исцелилась. Господь же почувствовал силу, исшедшую из Него, и ей пришлось во всем признаться. Тогда Иисус сказал ей, что вера помогла ей, и теперь она навеки избавлена от своей тяжелой болезни. Когда же Он пришел к дому Иаира, там уже играла похоронная музыка, а плакальщицы причитывали и плакали. «Зачем вы плачете? Девица не умерла, но спит», – сказал Господь. Они же посмеялись над Ним. Тогда Он удалил всех и, взяв лишь родителей девицы да трех Своих учеников, вошел в дом. Там взял Он отроковицу за руку и сказал: «Отроковица, тебе говорю: встань». Тогда поднялась она, и Он отдал ее ее родителям и приказал дать ей поесть. Радость же Иаира не поддается описанию. Он просто не знал, как отблагодарить Господа. Трижды падал он к Его ногам и просил прощения, что раньше не верил в Него. Но Господь не упрекал, а благословил и пошел дальше.

И как же радовался Ионафан, слыша все это. Но вдруг сердце его сильно забилось. Там уже приближалась толпа народа, и посреди его, наверное, Он – Иисус.

«Мне надо пробраться Нему», – говорил он себе, но теперь у него окончательно пропала храбрость.

Он чувствовал, верил, как велик и могуществен Господь Иисус, и как беден, мал, греховен он сам.

«Но ведь Он наш Спаситель, Агнец Божий, и я нуждаюсь в Нем, ужасно нуждаюсь, я должен добраться до Него».

Ионафан был очень близко от Него, он знал, что его отделяет от Учителя толпа народа, а между тем прошел почти целый день, пока он, наконец, добрался до Иисуса, – так было много больных, жаждущих Его помощи!

Вдруг прилив народа прекратился, больные были исцелены, и Господь начал проповедовать о Царстве Божием. Ионафан не мог Его видеть из-за высоких мужчин, стоявших перед ним, а также не мог хорошо расслышать голос, о котором говорил Манассия: «такой тихий, но и властный». Сердце мальчика сжималось от досады. «Для чего я пришел, если я не могу Его видеть и слышать?» Ионафан медленно бродил вокруг, сняв сандалии и разыскивая место получше.

Но вот там, вдали, на возвышенном месте, мелькнуло женское покрывало. Там сидит, опустив голову на руки, Иоанна Хуза. Кругом нее сидели другие женщины и девушки. Ионафан решился подойти к ученице Господа Иисуса Христа. Если он не может видеть Господа, то по крайней мере, он передаст хотя бы Иоанне хлебы. Правда, они уже несколько зачерствели и от восьми хлебов осталось всего лишь пять, а рыб только две. Нужно же было ему заплатить за переезд. Да и самому надо было питаться. Но все-таки, может быть, Господь и захочет принять их. Ионафану посчастливилось, не мешая никому, дойти до Господних учеников как раз в то время, когда Господь окончил Свою проповедь.

Ученики окружили Господа, словно совещаясь с Ним о чем-то. Солнце заходило. Иоанна сейчас же узнала Ионафана и очень обрадовалась ему. Она сообщила, что соседки ее – Мария Магдалина и Соломия.

Пока они разговаривали, к ним подошел мужчина высокого роста и обратился к Марии Магдалине, отвечая на какой-то ее вопрос:

– Учитель спрашивает, сколько у нас хлебов, – а у нас их вовсе нет.

– Андрей, здесь мальчик, у которого есть пять хлебов и две рыбы, – сказала Иоанна.

– Тогда пойдем со мной, дитя мое!

И раньше, чем Ионафан опомнился, рослый человек схватил его за руку, расчистил дорогу и довел его до Иисуса. В ту минуту, когда Ионафан был так близок к Нему и знал, что глаза, глубокие как Геннисаретское озеро, в которых отражалось целое море любви, покоились на нем, он ничего не видел, – ноги его дрожали, и он слышал только, как Андрей сказал:

– Вот мальчик, у которого пять хлебов и две рыбы, но что это для такого множества!

Немного оправившись от неожиданности и переполнившего его волнения, Ионафан услышал затем, как бесконечно добрый и заботливый голос произнес:

– Скажи, чтобы народ расселся по сто и пятидесяти.

И тут у Ионафана подкосились ноги, и он упал к стопам Иисуса, прошептав:

– Прости мои прегрешения, Господи…

Вот все, что он мог придумать…

И ему было прощено.

Его приняло сердце, в котором никогда ни прежде, ни теперь не билось ничего, кроме любви, одной любви. Благословляющая рука покоилось на его голове, и тогда только решился мальчик взглянуть в лицо Спасителя, Божьего Агнца, озаренное небесной кротостью. Пока народ рассаживался, он мог бы сказать Господу Иисусу, как он к Нему стремился. Но Тот все уже это знал, а также и то, что он хотел принести Ему в подарок хлеб и рыбу, хотя ученик Его Андрей ничего Ему об этом не говорил. И как бесконечно счастлив был Ионафан, что мог держать перед Господом хлеба и рыбы, число которых не уменьшалось под раздающими их руками, потому что в святых благословенных руках приумножался дар Божий. Ионафан не спрашивал Наставника, Сын ли Он Божий, Спаситель ли Он из Вифлеема, обещанный ли Он Мессия… Нет, он не спрашивал! Одной минуты было достаточно, чтобы исцелилось сердце и душа постигла все… Для того, кто хочет верить, достаточно только дойти до Иисуса – и все сомнения исчезнут…

Горячее стремление мальчика увидеть Мессию исполнилось. Он был невыразимо счастлив. У него не было больше никаких вопросов, ведь у ног Иисуса умолкают все сомнения. Аминь!

Без автора

Журнал «Отдых Христианина», №10, 1905 г.

Победа, победившая мир

И. В. Попов-Пермский

Рассказ из времен последних дней земной жизни Иисуса Христа

Глава I

– Значит, ты уверен, Рувим, что Человек Этот великий Пророк, не так ли?

И молодая красивая девушка, предложив настоящий вопрос, устремила свой взор на стройного юношу, который, скрестив руки на груди, медленно ходил взад и вперед по комнате, устланной богатыми мягкими коврами.

– Да, Лия, – ответил спрошенный, остановившись на секунду, – я твердо убежден, что Он – великий Пророк! А порой мне приходит в голову даже мысль, уж не Мессия ли Он? Кто внимательно вслушивался и вдумывался в Его учение, видел Его дела и чудеса, тот и сам легко может на основании древних пророчеств прийти к такому же заключению.

– Ах, Рувим, Рувим, – с легким вздохом произнесла девушка, – все это так, но я одного боюсь, как бы о твоих мнениях не узнал отец. Ведь ты знаешь, как он ненавидит Этого Учителя! Он не может даже спокойно говорить о Нем!

– Оставь, пожалуйста, сестра, свои опасения, – с неудовольствием в голосе заметил Рувим. – Разве я уже такой маленький, что не могу иметь своих личных убеждений? Пусть отец мыслит так, как хочет он, а я буду мыслить так, как мне кажется более правильным и верным. Да и рассуди сама здраво, ведь ты девушка умная и сама дочь фарисея: ну разве может простой человек учить так и с такою властью, как учит Этот Иисус из Назарета? А Его дела и чудеса? Как много и силы, и власти чувствуется в них!

– Да, Рувим, – тихо ответила после долгого молчания Лия, – ты прав. Мне тоже приходилось несколько раз слушать Его, и я всегда удивлялась Его учению и мудрости. В Нем есть что-то необыкновенное. Нельзя не заслушаться Его. Он учит совсем не так, как наши книжники.

– Вот видишь, Лия, ты и сама это заметила! – с живостью перебил ее Рувим. – И я был уверен, что ты это должна была заметить. А между тем наши начальники именно за это учение и ненавидят Его, а также и за те обличения, которые Он произносит над ними. И надобно сказать тебе, каким грозным Он является во время Своих обличений! Если бы ты могла видеть всю эту безмолвную, застывшую толпу, которая с жадностью ловила каждое Его слово! Если бы ты могла видеть эти исказившиеся от ненависти и злобы лица наших начальников и учителей! А между тем Он говорил одну лишь правду.

– Что же Он говорил? – спросила Лия. – Я помню, ты вернулся такой взволнованный.

– Трудно передать тебе все, многое мною забыто. Помню, что обличал Он фарисеев в их лицемерии, сравнивал их с гробами, снаружи окрашенными, а внутри полными костей и всякой нечистоты. Говорил далее, что они хотя и подолгу молятся Богу, но это не мешает им обижать вдов и сирот.

– О, да! Да, – вскрикнула внезапно Лия. – Это правда. Конечно, грех осуждать отца, но вспомни, Рувим, как несколько дней тому назад он взял за долг у какой-то бедной женщины, кажется, последнюю овечку. Ах, как мне было жаль бедняжку! Но что же я тогда могла сделать?

У Лии навернулись на глазах слезы при воспоминании о той грустной сцене, свидетельницей которой она невольно явилась.

Юноша слегка улыбнулся.

– Ну не беспокойся за эту женщину, милая Лия, – сказал он. – Уж если наш разговор коснулся этого, то скажу тебе откровенно: эту женщину я видел, и за свою овечку она получила от меня вдвое. Только, пожалуйста, пусть это будет нашей маленькой тайной.

– Какой ты добрый, брат, – заметила Лия, с любовью глядя на юношу. – Ты сделал хорошее дело. Ах, если бы наш отец был такой же сострадательный к бедным! Однако мы уклонились от своего разговора. Что же еще говорил Этот великий Учитель?

– Помню я, обличал Он далее книжников и фарисеев в том, что любят они председания на пиршествах, приветствия в народных собраниях, укорял в том, что соблюдают омовение чаш, а сами между тем исполнены всякой неправды. Эх, Лия, ты и сама видишь, как слова эти соответствуют действительности. Я, по крайней мере, только этим и объясняю то молчание, которое царило среди них во все время этой грозной речи!

– И все это отец выслушивал молча, без возражений? – с изумлением спросила Лия.

– Конечно. И это, кажется, стоило ему больших усилий. Но что же станешь возражать, сама подумай, когда тебе перед лицом всего народа говорится одна лишь правда. Да, сестра, учение Этого Человека раскрыло мне глаза, и я понял, как далеко мы ушли от истины! Как жалки все наши книжники и фарисеи со своим дутым, напускным благочестием.

– Рувим, – с легким упреком в голосе заметила Лия, – ведь, говоря так, ты оскорбляешь и отца. Вспомни, что мы – дети фарисея.

– Пусть так, Лия, – ответил он, – но, во-первых, я говорю вообще о фарисеях, не касаясь в данном случае отца. А затем, разве не сказал Этот Учитель, что «если кто любит своего отца или мать более, чем Меня, тот не достоин Меня» (ср. Мф. 10, 37), и что Он пришел разделить отца с сыном. Да иначе не может и быть. Могу ли я одобрять поступки фарисеев? Могу ли следовать им в лицемерии и ханжестве? Никогда! Я всегда, напротив, возмущался той фальшью, которая царит в нашей среде.

– Пожалуй что нельзя с тобой не согласиться, – задумчиво произнесла Лия, опуская голову и, казалось, внимательно рассматривая свое золотое запястье.

Молодые люди замолчали.

Разговор происходил под вечер между сыном и дочерью одного богатого и знатного Иерусалимского фарисея Аминадава, за два дня до Пасхи. Из всей предыдущей беседы было ясно, что Рувим далеко разошелся во взглядах и мнениях со своим отцом, ревностным фарисеем. Между ними лежала большая неразрушимая стена, о существовании которой, казалось, старый Аминадав и не подозревал, будучи вполне уверен, что его единственный, любимый им сын сделается наследником всех его воззрений, всего фарисейского учения. Но, думая так, он был далек от настоящего положения дела.

Рувим, одаренный богатым умом, пылким воображением и добрым сердцем, не мог удовлетвориться тем сухим, формально-казуистическим учением, коим были проникнуты фарисеи, а следовательно, и его отец. Он чувствовал здесь большую ложь и всевозможные противоречия. Его жаждущая истины душа рвалась выше. Вследствие этого он познакомился с греческой философией, много вынес для своего пытливого ума, но еще более оставил места разным сомнениям.

Вот в это время до его слуха и долетела молва о необыкновенном Учителе из Назарета. Сначала Рувим отнесся скептически к этому известию, предполагая, что из такого маленького, ничтожного городка, каким был Назарет, едва ли может выйти Великий Учитель или Пророк. Но время шло, слава об Этом Человеке распространялась все более и более, и любознательный Рувим захотел поближе познакомиться с Ним и с Его учением.

Рувиму ничего не стоило привести свое намерение в исполнение, и в результате оказалось, что он, сделавшись ревностным слушателем Назаретского Учителя, сделался в то же время и Его тайным учеником. Необыкновенный вид Учителя, Его учение, которое невозможно было сравнить ни с каким другим, наконец, чудеса – все это, вместе взятое, убедило Рувима в том, что Он, по меньшей мере, Великий Пророк, а может быть, даже и Сам Мессия. Словом, отец и сын в своих воззрениях на Этого Учителя представляли собой два крайних лагеря: насколько первый, закаленный в своих узких традициях, Его презирал и ненавидел, настолько второй Его любил и обожал.

Однако несмотря на это, Рувим никогда не обнаруживал перед отцом своих истинных убеждений, прекрасно понимая, что из этого могло бы выйти. По отношению же к своей молоденькой сестре он держался совершенно другого образа действий. Лия всецело находилась под его влиянием, и Рувим ничего от нее не скрывал. Он часто развивал перед ней учение греческих философов, а в последнее время много говорил об Иисусе из Назарета, Его делах и учении. Лия всегда с удовольствием слушала брата и соглашалась с его доводами. Благодаря Рувиму она была убеждена в святости Великого Галилейского Учителя, в Его величии, в Его пророческом достоинстве. И она, вместе с Рувимом, приходила иногда к мысли, что, может быть, Он и есть так давно ожидаемый Израилем Мессия, о Котором ранее говорили и закон, и пророки.

– Скажи мне, Рувим, – прервала молчание Лия, – зачем же Его так не любят и притесняют наши старейшины? Разве они не видят Его чудеса? Разве это мало их убеждает?

– Ответ может быть один, Лия! Из зависти. Неужели ты не видишь, как любит Его народ, как целыми тысячами ходят за Ним, как жадно ловят каждое Его слово? Поверь мне, где царят злоба и зависть, там неубедительны и чудеса. Ну какое еще надо чудо поразительнее, как не воскрешение Лазаря, о котором говорит весь Иерусалим?

– О, да! Да! – с живостью вскричала Лия. – Тетушка Фамарь была в это время в Вифании и видела умершего Лазаря, как он выходил из гроба. Какой ужас объял всех! Тетушка чуть было не лишилась чувств.

– Вот видишь, Лия! – возразил брат. – Подобное чудо может сделать только Великий Пророк! Нет, я почти убежден, что Он выше пророка, Он – Мессия! Будущее покажет лучше, прав ли я!

В это время стукнула калитка, ведущая на улицу, и во двор медленной походкой вошел сам Аминадав.

Это был мужчина лет за пятьдесят, высокого роста и крепкого телосложения. На его слегка худощавом лице лежала печать какого-то высокомерия и презрения ко всему тому, что было ниже его положения. Глаза мрачно и надменно блестели из-под густых, сросшихся у носа бровей. Начинающая седеть борода острым клином падала на широкую грудь. Длинная одежда с кистями и с изречениями из Святого Писания сразу изобличала в нем представителя секты фарисеев.

Обыкновенно мрачное лицо его на этот раз было озарено какой-то радостью. Но это не была тихая, мирная радость, соединенная со спокойной совестью. Нет, то была торжествующе-злобная радость и именно та, которую может чувствовать только разве хищник при виде своей верной добычи.

Едва Лия кинула взор на проходившего по двору отца, как тотчас же решила, что с ним случилось что-то выдающееся и для него особенно приятное. Того же мнения был и Рувим, причем у него как-то болезненно сжалось сердце, так как он слышал, что первосвященники и книжники решили поскорее, не пренебрегая никакими средствами, отделаться от ненавистного им Иисуса. И теперь Рувиму пришла в голову мысль, что этот злобно-довольный вид отца не есть ли результат их успеха?

Между тем Аминадав вошел в дом, а через несколько времени молодые люди услышали его шаги у комнаты. Лия взяла в руки какое-то рукоделие и сосредоточенно в него углубилась.

Дверь дома бесшумно распахнулась, и на пороге показался Аминадав. Он остановился на несколько секунд и с любовью взглянул на молодых людей, причем взор его загорелся той нежностью, какая являлась у него, кажется, только при виде его любимых детей, кои остались от матери еще маленькими и воспитанием которых он сам занимался с их раннего возраста.

– Вы еще не обедали, дети мои? – спросил он.

Лия боязливо встрепенулась.

– Нет, отец, – ответила она отцу, – мы ждали все время тебя.

– Это хорошо! – заметил Аминадав. – Так закусим теперь вместе. Распорядись, Лия, поскорее относительно обеда. Мне нужно успеть до вечера отдохнуть, так как ночью предстоит очень важное дело. Когда все будет готово, пошли Завулона известить меня.

С этими словами Аминадав вышел.

– Желала бы я знать, о каком деле он говорит? – тихо заметила Лия. – Сегодня у него такой необыкновенный вид.

Рувим ничего не ответил сестре, но его сердце вторично сжалось. Он не поведал ей своих подозрений, кои, однако, начали все более и более усиливаться.

Рис. Ольги Бухтояровой

Глава II

Лия с помощью двух своих служанок быстро приготовила все нужное для обеда и послала за отцом одного из слуг, Завулона. Аминадав медленно вошел в триклиниум6. Совершив вместе с Рувимом предписанное преданиями старцев омовение рук и прочитав вслух молитву, он возлег.

Древние евреи, так же как и римляне, вкушали пищу, не сидя, как это делается теперь, а полулежа. Для этого вокруг стола, четырехугольного или круглого, устраивались с трех сторон особые ложа с некоторою покатостью от стола в противоположную сторону.

Ложа эти покрывались особыми матрацами и коврами, а там, где должна была находиться голова, следовательно, у столика, устраивались особые возвышения – «возглавия». Обедающий боком ложился на ложе, опираясь левой рукой на «возглавие», а правую оставляя свободной для принятия пищи.

Рувим поместился напротив отца, а Лия присела к столу на табурете, так как женщины обыкновенно не возлежали. В начале обеда царило полное молчание, каждый был занят исключительно едой. Рувим, сверх того, не хотел первый нарушить молчание из чувства скромности, предоставляя первое слово отцу.

Действительно, Аминадав, желая поделиться с сыном животрепещущей для него новостью, едва успел утолить первое чувство голода, как обратился к Рувиму с вопросом:

– Скажи мне, Рувим, как тебе кажется, велика ли сумма в тридцать серебренников или нет?

Этот странный вопрос сильно удивил Рувима.

– Смотря по тому, в чьих руках эти деньги, – отвечал он, недоумевая, что этим хочет сказать отец. – Если они в руках нищего, то конечно, для него сумма довольно значительная, так как он может купить за городом даже клочок земли. Ну а в наших руках, сам знаешь, эта сумма совсем маленькая.

– Тебе также небезызвестно, – продолжал Аминадав, – что на эти деньги можно купить даже и раба. Не правда ли?

– Да, да, отец, – с возрастающим изумлением ответил Рувим, чувствуя, что за этими словами скрывается что-то особенное.

– Так вот в чем дело. Сегодня, кажется, должно совершиться то, что составляет предмет наших искренних желаний и стремлений. Ты, конечно, слышал об Учителе из Назарета, около Которого собирается целая толпа разного сброда? Он имеет сношения с людьми, одно дыхание или одна тень которых оскверняет нас и заставляет делать очищение7. Мало того, Он нарушает священный закон о субботе и, сверх того, осмеливается обличать нас перед целым народом! Ты, конечно, сам поймешь, Рувим, что Человек Этот должен умереть! Это нами решено. Видимо, сам Иегова8 благоволит к нам, Своим верным рабам, и предает Его в наши руки. Среди Его учеников есть один, Иуда, человек очень жадный до денег, который и согласился предать в наши руки своего Равви, только за тридцать серебренников!

– Понимаешь, только за тридцать серебренников! За цену раба! – добавил Аминадав, саркастически улыбаясь.

Уже с первых слов отца Рувим понял все.

Сердце его сильно и болезненно забилось, и он, стараясь быть, насколько возможно, хладнокровным, затаив дыхание, слушал возбужденную речь отца. Когда же Аминадав окончил, Рувим не выдержал.