Тени горят ярче

– Они были спрятаны в рамке. В краске. Шифр. Марк нашёл.

– Марк? – она подняла бровь. – Это который с глазами цвета похорон?

Дэмиен усмехнулся. Легко, почти машинально.

– Он не любит бирюзовый. Считает этот цвет проклятием.

– А ты?

– Я люблю доказательства. – Он протянул ей фото.

На нём – холст, снятый с подрамника. И краска, облупившаяся по краю, открывающая слой под ним. Буквы. Координаты. Бирюзовая точка. Алиса знала эту краску. Она сама мешала её для матери. С добавлением золы из трав. Алхимия на уровне генетической памяти.

– Это моя работа, – прошептала она. – Или та, что я скопировала.

– Кто-то использовал твою руку. Или память.

Она хотела задать тысячу вопросов. Но один всплыл первым:

– А если эти координаты ведут в тупик?

– Тогда ты уже знаешь, какой он – этот тупик. Он пахнет лавандой и горящей плотью.

Алиса вздрогнула. От запаха. Или от слов.

– Мы едем? – спросила она.

– Вечером. До заката. Пока Марк ищет выход через архив.

– Ты ему доверяешь?

– Я доверяю страху. Он надёжнее лжи.

Они стояли молча. Ветер в окне поднял завесу. Луч света скользнул по полу, задел фото. В бирюзовой точке на снимке что-то блеснуло. Не краска. Металл. Алиса вдруг вспомнила: в детстве мать запрещала ей открывать старую скрыню в галерее. Там было что-то «живое». Теперь она знала – не «что», а «кто».

Дэмиен уже направлялся к выходу.

– У нас есть несколько часов. Пакуйся. Возьми только то, что не жалко потерять.

– Это угроза?

Он остановился, не оборачиваясь.

– Это подсказка. Всё, что ты берёшь с собой, может сгореть.

Дверь закрылась. Тихо. Как крышка у гроба. Или финальный мазок на портрете, который лучше бы не начинать. Алиса спустилась в холл. Марк сидел за длинным столом, обложенный чертежами. Его пальцы двигались нервно, будто дирижировали оркестром, которого никто не слышал. Он вычерчивал линии поверх координат, соединяя их нитями, как паук. Или хирург, вскрывающий тело мира. Он поднял голову. Его глаза и правда были цвета похорон. Глубокие, сырые. Зелень мха, спёртая под землёй. Алиса не удивилась, когда её взгляд встретил усталость. Не от жизни – от знаний.

– Ты слышала? – спросил он.

– Что именно?

– Как рама вздохнула, когда мы её вскрыли.

Алиса присела напротив. Взгляд её скользнул по его руке – татуировка. Змей, обвивающий трезубец. Та же символика, что на ключе. Она указала на него:

– Все вы носите это.

– Нас немного. Но мы не выбираем символ. Он – выбирает.

– А если он ошибается?

– Тогда ты умираешь. Рано. Или красиво. Или оба.

Она молчала. Марк продолжал:

– Координаты ведут на старую фабрику. Закрытую. Там была мастерская. Где писали копии. Или оригиналы. Зависит от точки зрения.

– Кто был заказчиком?

– Галерея Ланген. Та самая.

Алиса почувствовала, как что-то в ней сжалось. Виктория. Женщина, чьё имя жгло, даже если его не произносили. Женщина, которая должна была сгореть. Но, возможно, не до конца. Она встала.

– Я соберу вещи.

Марк не ответил. Только шепнул:

– Не смотри в зеркала на фабрике. Ни в одном. Даже если под ногами окажется осколок. Там – не ты.

В своей комнате Алиса собрала рюкзак. Всё лишнее – оставила. Оставила даже перчатки. Огонь не боится кожи. Бумага – боится. А бумага у неё под кожей. Шрамы не сгорают.

Когда она спустилась к машине, Дэмиен уже был внутри. Марк на переднем. Они не говорили. Машина тронулась, как катафалк – плавно, без рывков. Резины почти не было слышно. Только скрип металла внутри – как дыхание старого механизма, который давно хотел остановиться. Особняк остался позади. Но тени не отставали. Она чувствовала их. Они ехали с ней. В ней.

На стекле – запотевший след. Похожий на букву. М.

И он исчез, как только Алиса моргнула.

Фабрика встретила их молчанием. Даже ветер здесь звучал иначе – не дул, а втягивал воздух внутрь, как лёгкие, наполовину заполненные сажей. Бетонный корпус поднимался над землёй, как застывшая волна, чёрная, облезлая, покрытая плесенью и ржавыми разводами. Табличка с названием давно сорвалась, но по очертаниям на стене всё ещё угадывались буквы: Langen Atelier. Как затёртое заклинание, имя, которое лучше было бы забыть. Алиса вышла из машины первой. Под ногами хрустнул стеклянный осколок – не просто стекло, а край зеркала. Потрескавшегося, как старая память. Она не стала смотреть вниз. Предупреждение Марка звучало в голове, как удар метронома: «Не смотри в зеркала. Ни в одном». Дэмиен выпрямился, закрыл дверцу. Он не надел перчатки, хотя воздух был холодным. Его кожа была бледной, как пепел, и на пальцах – следы краски. Чёрной. Не засохшей. Она ещё пахла. Как свежий след на месте преступления.

– Мы внутри всего пятнадцать минут, – сказал он. – Дольше нельзя. Не здесь.

Марк подошёл к входу. Ключ вошёл в замок, будто дверь сама проглотила его. Скрежет механизма прозвучал, как рвущийся хребет. Металл был тёплым.

– Она не закрыта, – произнёс Марк. – Просто ждала нас.

Алиса толкнула створку. Дверь открылась с глухим вздохом, и воздух внутри ударил в лицо. Прогорклый воск. Старая краска. Что-то ещё – едкое, как аммиак. Как жжёные ногти. Этот запах она знала. Мать пахла им, когда возвращалась из «той комнаты». Они вошли. Свет пробивался сквозь разбитые оконные проёмы. Пятна света дрожали, как лужи. Тени шевелились на полу. Не от ветра. От чего-то другого. Станки, накрытые брезентом, походили на спящих животных. Один вздрогнул, когда Алиса прошла мимо. Или ей показалось. Или не ей. Пол заскрипел, как голос, пытающийся говорить под водой. Марк направился к дальней стене – там, где когда-то находилась палитра мастеров. Алиса с Дэмиеном остановились у большого холста. Он был обращён краской к стене. Из-под рамы капало. Не масло. Чёрная жидкость, густая, как кровь после долгого хранения.

– Это не краска, – сказал Дэмиен. Его голос изменился. Стал глухим, как внутри саркофага. – Это живой слой. Слепок из памяти. Алиса присела. Поднесла палец к капле. Кожа соприкоснулась – и отдёрнулась. Не от боли. От чуждого ощущения: как если бы она коснулась языка. Не своего. Тепло. Шёлк. И под ним – зубы.

– Здесь не писали. Здесь… вытягивали. С внутренней стороны.

Он кивнул.

– Это было не искусство. Это был ритуал.

Марк вернулся. В руке – тюбик. На нём бирюзовая метка и буква «V». Алиса взяла его. Внутри – вязкое вещество. Оно тянулось, как живая ткань. Запах – медь и зола.

– Это подпись, – прошептала она. – Виктория закладывала часть себя. Или часть тех, кого… использовала.

Марк посмотрел в сторону.

– Каждый мазок – клетка. Не в метафоре. В прямом смысле.

За стеной что-то хрустнуло. Не дерево. Кость.

Алиса замерла. Дэмиен шагнул ближе. Его тень скользнула по полу и вдруг… отделилась. Шагнула вбок. На миг – на полсекунды – она пошла в другую сторону. И у неё были крылья. Разорванные. Как на фресках, изображающих падших.

Марк выругался. Коротко. На латыни.

– Время вышло.

– Нет, – шепнула Алиса. – Мы не нашли зеркало.

– Вон там, – указал Марк. – За старым станком.

Оно было накрыто тканью. Чёрной, как суданская ночь. Алиса подошла. Воздух стал вязким. Каждый шаг – как сквозь мед. Пальцы дрожали, но потянулись к краю ткани. Она соскользнула. И в отражении она увидела… Себя.

Но не теперь. Девять лет назад. Плачет. Руки в ссадинах. Запястье – без шрама. Ещё. За спиной – мать. Она что-то шепчет. Алиса наклоняется. Слушает. И слышит не слова. А пепел. Падающий между реплик.

– Не впускай её, – говорит мать. – Даже если она уже в тебе.

– Кто? – шепчет Алиса. Или отражение?

Ответа нет. Внутри зеркала вспыхивает пламя. Оно не снаружи. Оно внутри той Алисы. И в нём – женщина. Та же. Всегда та же. Из пепла. Из рамы. Из шрама.

Зеркало трескается. На стекле – буква. М.

Марк рвёт ткань с гвоздя. Накрывает зеркало. Но оно уже сказало своё.

– Всё. Уходим.

Они поворачиваются к двери.

Но она уже закрыта. Заперта. Не защёлкнулась – захлопнулась. Вдохнула их.

И тогда Алиса понимает:

Фабрика не просто ждала их.

Она звала.

И имя, звучащее у неё в голове, не чужое.

Оно – её. Марра.

В этот миг зеркало за её спиной взрывается. Не с грохотом – с пением.

Осколки не падают. Они парят. Кружатся. Как пепел. Как письма, сожжённые перед тем, как их смогли прочесть.

И каждый отражает одно и то же лицо. Её.

Но с глазами – жёлтыми. Горящими.

И губами, шепчущими слова, которых не было ни в одном из языков живых.

И дверь… начинает открываться сама.

Скрипит. Мягко. Как бы приглашая.

– Вперёд, – произносит Дэмиен. Его голос – чужой. Или слишком знакомый.

Алиса не двигается. И только одно слово звучит внутри:

Марра.

Ответ. Или начало.

ГЛАВА 3. РАММА

Алиса не спала уже сорок восемь часов. Не могла. Сон казался предательством. Закрыть глаза – значит отпустить бдительность, отдать себя на милость тем, кто давно мёртв, но всё ещё шепчет сквозь стены.

В её голове крутилась одна мысль: почему картина молчала?

Холст – неподвижный, холодный, как тело после трёх часов без пульса. Она держала над ним руки, почти касалась. Кожа на запястьях щекоталась – будто ожидала, что краска дрогнет, начнёт пульсировать, как раньше. Но – ничего.

Словно сердце картины остановилось.

Или затаилось, как хищник, затаившийся в кустах, когда на поляну выходит ребёнок.

Она сидела в мастерской, укутавшись в шерстяной плед, который больше напоминал саван. Воздух был вязким. Запах гари, старого масла, пыли и… чего-то ещё. Тонкий металлический привкус, как от крови на языке.

Лампочка над её головой мигала с ритмом обречённости. Стекло банки с растворителем под пальцами – холодное, как мрамор. Алиса провела по нему – осталась полоса. Мазок пепла.

Руки дрожали. От недосыпа. Или от воспоминаний. Она не уточняла.

Репродукция «Женщины в пламени» висела на стене. Копия. Дешевая, выцветшая. Но всё равно – не давала покоя. Глаза женщины на картине были пустыми, как окна после пожара.

Алиса знала, что это подделка. Но не могла отвести взгляд.

Вчера именно она – не проклятый оригинал – вызвала вспышку. Необъяснимую, как ток от мёртвого аккумулятора. Память вспыхнула: запах оплавленного воска. Сизый дым под потолком. Духи матери, лилия и пудра. Треск дерева. Крик.

И картина. Где-то в этом хаосе была она. Живая. И, кажется, смотрела на неё.

Алиса откинулась назад. Вдохнула. Глубоко. Воздух слабо пах пеплом, даже спустя пятнадцать лет. Или ей казалось?

– Ты чего-то ждёшь? – голос в голове был не её. Баритон, сухой, как пергамент. Дэмиен. Его тень жила в её мыслях, как старая запись на пластинке, проигрываемая слишком часто.

Она выдохнула. Вдох – как будто глотаешь воду, в которой когда-то тонул.

На столе перед ней – деревянный ящик. Дубовый. Резной. Тяжёлый, с медным замком, который покрылся патиной. Алиса не помнила, откуда он. Но он всегда был. Или нет?

Руки потянулись сами. Движения – как у реставратора, не желающего навредить реликвии. Щелчок. Второй. Третий – тугой, словно замок сопротивлялся. И всё же поддался.

Внутри – запах времени. Старой бумаги. Сухой крови.

Платок. Серый, с пятном. Когда-то она думала: варенье. Сейчас – знала. Кровь.

Рядом – свёрнутая записка. Пожелтевшая, как зубы умирающего. Чернила – блекло-синие.

«Если ты это читаешь, значит, правда начинает гореть.»

Почерк – женский. Уверенный. Но не материнский. Алиса провела пальцем по строчке. Буквы дрожали, как голос в исповеди. Чернила на старой бумаге – как вены на обнажённой коже.

На обороте – дата: 1867.

Её дыхание сбилось. Эта дата была выгравирована на раме оригинальной картины. Место, где сердце истории начало биться. Или сгорать.

– Нет… – голос вышел сиплым. Как шёпот сквозь пепел.

Внутри ящика что-то ещё. Металлическое. Алиса нащупала его. Медальон. Овальный. Из потемневшего серебра. Гравировка почти стёрта, но можно разобрать букву «М».

Она открыла.

Внутри – вырезка из фотографии. Только глаз. Женский. Цвет не разобрать, но форма… та же, что во сне. Глаз, который смотрит не на тебя, а в тебя. Как зеркало, которое отказывается отражать, потому что уже отразило слишком много.

И снова – тень за спиной. Движение.

Алиса не обернулась.

Она знала: никого нет. Именно поэтому – страшно.

Лестница скрипела под ногами. Дом дышал. Каждая доска – как хрип умирающего. Ночь прижалась к стеклу, липкая, как чужая кожа.

Алиса спустилась босиком. Камень холодил ступни. Стук сердца – в ушах. Как удары молотка по стеклу. Вот-вот – и всё треснет.

Дверь мастерской была приоткрыта. Она закрывала её. Точно.

На полу – узор. Ржаво-коричневый. Кривой. Будто начерчен пальцем, обмакнутым в кровь.

И – знакомый.

Узор, который Алиса бессознательно выводила на запястье последние пятнадцать лет. Знаки, пришедшие из сна, из боли, из чего-то древнего. Сейчас они были на полу.

Не её рука их начертила.

Сквозняк дохнул в лицо. Запах – лилия и порох.

Тот самый. Парфюм матери. Или… нет. Что-то другое. Похожее. Более тяжёлое. Как духи, которые носят мёртвые, чтобы не пахнуть гнилью.

– Кто здесь? – голос сорвался. Сухой. Без дрожи. Словно полицейский на допросе, а не девочка, застывшая в доме с тенями.

Тишина. Только лампа над картиной качнулась. Раз. Второй. Отбрасывая тень на стену. Тень – вытянутая. Как петля.

Холст дрожал. Краска – пульсировала. Красный – стал гуще. Как артериальная кровь, застывшая от времени, но не умершая.

Алиса подошла. Пальцы – к ткани. Касание.

Боль. Вспышка. Резко. Как ожог в детстве. Слёзы под веками. В голове – гул. Не звук. Ощущение.

Видение:

Петля. Бирюзовый дым. Шарф – тот самый, с пятном. Он затягивается сам, будто кто-то тянет с другой стороны.

И голос. Женский. Шёпот, знакомый до боли.

– Если ты не скажешь правду, она скажет за тебя.

Свет мигнул. Всё исчезло.

Холст – снова просто ткань. Алиса отшатнулась. Рука горела. На коже – след. Чёткий. Буква «М».

Она встала. Дыхание сбилось. Всё тело – натянутая струна.

– Это ПТСР. Психоз. Эффект свечи. Иллюзии. Галлюцинации. Я просто устала. Всё. Ничего нет. Никто не шепчет.

Но где-то в глубине – она знала.

Шепчут.

Алиса долго стояла у окна. За стеклом ночь растворялась в утренней дымке, как тушь, капнутая в воду. Лондон был далеко, Париж – ещё дальше. Только здесь и сейчас – её мир, впаянный в рамки мастерской, как картина в гробовую крышку.

Она смотрела, как первые лучи едва касаются старых перил балкона. Металл – ржавый, изъеденный временем – блестел в точности так, как в день пожара, пятнадцать лет назад. Как будто время двигалось по кругу. Или не двигалось вовсе.

За её спиной – медальон. Он лежал на столе, открытый, и глаз внутри продолжал смотреть. Словно проверял: осмелится ли она сделать следующий шаг. Алиса тянулась к нему, но пальцы замирали в сантиметре, будто боялись пробудить нечто большее, чем просто воспоминание.

Она подошла. Медленно. Как к телу. Взяла медальон в руки. Его поверхность была холодной, словно хранила дыхание зимы. Кожа на запястье снова начала зудеть – всё в том же месте, где когда-то остался ожог в виде буквы «М».

– Кто ты? – прошептала она.

В ответ – тишина. И на этой тишине – удары сердца. Пульс в висках, словно обратный отсчёт. В груди – пустота, как после падения. Из глубины сознания всплыло слово. Имя? Знак? – "Марракеш". Оно не имело смысла. И имело всё значение.

Она натянула перчатки. Чёрные, как сажа. Кожа натянулась на пальцах, как у хирурга перед вскрытием. Алиса сняла картину со стены – ту самую, подделку. Она несла её к столу, как урну с прахом.

Перевернула.

На обороте – почти стёртая надпись. Чернила впитались в холст, но при наклоне было видно: "V.L. 1867". Алиса замерла. Сердце ударило раз – в грудной клетке вспыхнуло тепло, как от удара ладони по стеклу.

– Виктория Ланген… – голос сорвался.

Имя – как ржавый гвоздь. Мелькало на афишах, в отрывках писем отца, на обороте чека, который никогда не был инкассирован. Но теперь – оно было здесь. Под кожей. Как яд.

Она снова открыла ящик. Платок. Пятно. Сухая кровь. Записка. Медальон. Все элементы складывались в узор. Как мозаика, только каждая деталь – из сломанной кости.

Внезапный стук.

Глухой, осторожный. Как будто кто-то постучал в окно. Или – изнутри стены.

Алиса замерла.

Комната – пуста. Но тени двигались. Не от ветра. Не от света. Они плыли по стенам, как чернила по воде.

Она медленно подошла к зеркалу. Трещина в раме – не было её раньше. Своё отражение смотрело прямо в глаза. Но… в нём не было медальона. Пустые руки.

– Я сплю? Или наоборот – проснулась? – шёпот больше походил на выдох. – Что, если реальность – сон картины?

Сигнал телефона разрезал воздух, как крик в храме. Экран мигнул: сообщение от Дэмиена.

«Виктория выставляет оригинал. Завтра. Вена.»

Вена. Как воспоминание. Как травма. Вспышка:

Женщина в пламени. Лицо – с её глазами. Зрачки – чужие. Чёрные. Как бездна.

Алиса действовала быстро. Медальон – в карман. Записку – в блокнот. Картина – в футляр. Пальцы дрожали, но каждое движение было точным. Она не могла больше ждать. Огонь под кожей требовал действия.

Выходя, она обернулась. Тень у стены повторила её позу. Только с задержкой. Будто не подчинялась свету. Будто смотрела ей вслед.

Такси пахло сигаретами и терпким ароматом лаванды. Таксист не смотрел в зеркало. Радио играло джаз. Тревожный, надрывный. Саксофон визжал, как кот, запертый в подвале. Алиса крепко держала футляр. Он был тяжелее, чем должен. Как будто в нём – не холст, а тело.

За окном город просыпался. Мосты, отражения в воде, голуби, которых не было. Все движения были замедленными. Как будто город тянулся за ней, не желая отпускать.

Внутри кармана – медальон. Щёлк. Она открыла его. Один глаз. Нет – два. Второй появился, как влага на стекле. Искажённый. Но знакомый.

– Это невозможно, – прошептала она. – Или – неизбежно.

В поезде она не спала. Пассажиры – маски. Сны на лицах. Она – проснувшаяся среди спящих. Держала футляр, как урну. Глаза – открыты, но внутри – темно.

На венском вокзале её встретил ветер. Он пах горелым деревом и церковным ладаном. Как если бы город готовился к похоронам, а не встрече. В лифте отеля зеркала были затянуты чёрной тканью.

– Предосторожность? Или предупреждение?

Швейцар отвёл взгляд, когда вручал ключ. Номер – 313. Алиса усмехнулась безрадостно. Символизм следовал за ней, как собака без имени.

Комната – пуста. Только один элемент привлёк внимание: картина на стене. Репродукция. Но мазок был знакомым. Чуть дрожащая кисть. Как у отца, когда он писал под давлением.

Она медленно разложила вещи. Футляр на кровати. Медальон – на подушке. Записка – между страниц блокнота. Комната дышала. Тени в углах будто ждали сигнала.

Алиса легла, не раздеваясь. Глаза – к потолку. Пятна света – как разорванные облака. Они двигались. Мерно. Живо.

И в этот момент – голос. Женский. Тонкий. Как игла:

– Ты разожжёшь огонь снова.

Алиса не вскрикнула. Только сжала кулак. Кожа на запястье пульсировала. Как будто огонь уже начал идти по венам.

Выставка проходила в здании старого Арсенала, застроенного ещё при Габсбургах. Каменные своды, масляная плитка под ногами, тусклый свет от медных бра. Всё дышало старостью. Влажной, но горделивой. Как улыбка умирающего коллекционера. Каждый шорох, каждый шаг отзывался глухим эхом, будто стены давно привыкли слушать и хранить.

Алиса вошла без приглашения. Под чужим именем, в длинном чёрном пальто, которое чуть колыхалось, словно ткань тоже чувствовала напряжение. На бейдже значилось «Галерея Нойхауз». Подделка – сделанная с любовью. Почерк, шрифт, бумага – идеально состарены. Но никто не спрашивал. В этом месте верили тем, кто не сомневается. Она держалась уверенно. Как та, кто пришла не смотреть – а вернуть.

Внутри пахло дорогим вином, лаком и цветами, которых не было. Алиса различала ноты пепла. Тонкие, прячущиеся за парфюмом, но отчётливые. Запах горелых страниц. Древесины. Чего-то, что не просто сгорело, а оставило след в воздухе. Она почувствовала это, проходя мимо стенда с ранними работами Ланген. Там один из холстов будто дышал жаром, как камин после полуночи.

Толпа была как нарисованная. Шеи натянуты, жесты изящны, взгляды – безликие. Лица – как маски. Только один взгляд был настоящим. Мужчина у колонны. Тёмно-серый костюм, трость с серебряным навершием. Лицо в полутени, но глаза – на ней. Не мигал.

Дэмиен?

Алиса моргнула. Тень исчезла. Лишь воздух дрогнул, как после удара по воде.

И вот она – картина. Настоящая. Не репродукция. Не копия. «Женщина в пламени».

Огонь на холсте был живым. Он двигался, хотя краска оставалась недвижимой. Внутри пламени – лицо. Не её. И не чужое. Лицо, которое Алиса знала изнутри, хотя никогда не видела его в зеркале. Как будто оно жило на грани воспоминания и предчувствия.

Она подошла ближе. Свечи отбрасывали дрожащие тени, и одна из них – тень её – казалась другой. Удлинённой. Наклонённой. Не отражающей движение.

Лак на поверхности картины поблёскивал, как испарина на лбу у умирающего. Краска – густая. Красная. Как кровь, впитавшая жар. В груди сжалось.

Глаза на картине следили за ней. Не иносказательно. В спине защемило. Пальцы налились холодом.

– Узнаёшь её? – голос сзади. Женский. Ровный, как линия ножа.

Алиса обернулась.

Виктория Ланген. Вживую. Лицо – идеально. Но не из плоти. Как скульптура. Волосы – тёмные, сединой отброшенные назад. Платье – глубокий синий, почти чёрный. Бархат поглощал свет. Шея – обнажена. И на ней – медальон. Тот самый. Блестящий, как рана на солнце.

Игра началась.

– Потрясающая работа, – произнесла Алиса. Голос был ровным. Внутри – огонь. Паника не в крике. Паника – в тишине между словами.

Виктория улыбнулась. Края губ приподнялись, но глаза – мёртвые. Без света. Без зрачков. Лёд.

– Ты похожа на неё. Это… почти тревожит.

Она коснулась кулона. Пальцы – тонкие, как спицы. Жест – небрежный, но продуманный. Как у шахматиста, делающего незначимый ход – за которым прячется угроза.

Алиса сжала платок в кармане. Материя врезалась в ладонь. Её якорь.

– Это автопортрет? – спросила она. Голос – выверенный. Ни дрожи. Ни интонации.

– Возможно. А возможно – предсказание, – ответила Виктория. – Есть лица, которые пишутся до того, как рождаются.

Слова – как уголь на языке. Подтекст резал. Виктория знала. Она проверяла границы.

– Краска… необычная, – Алиса подошла ближе. Вдох. – Пламя не просто светится. Оно как будто… помнит.

Виктория кивнула.

– Прах, – произнесла она. – Смешан с пигментом. Некоторые вещи горят слишком глубоко, чтобы исчезнуть.

Шаг в сторону. Как отступление. Или – уступка.

Алиса шагнула. Медленно. Почти в трансе. Тело само двигалось вперёд. В горло поднимался привкус металла.

Перед ней – подпись. В.Л. 1867. Та же, что на обратной стороне подделки. Но эта – дышала. Чернила будто только высохли. Запах – горелая бумага.

Она наклонилась. На холсте – царапина. Её нельзя было увидеть издалека. Только если приблизиться. Под слоем лака – вкрапление. Чёрное. Пепел. Живой. Он дышал. Он пульсировал. Как будто внутри картины было сердце. И оно билось.

И тогда – шёпот. Не голос Виктории. Шёпот изнутри краски:

– Помни. Не ты первая. Но можешь стать последней.

Алиса не дрогнула. Только выпрямилась. В глазах – свет. Медальон у Виктории вспыхнул. Свет отразился – и слепил на миг.

Она отвернулась. Медленно. Не убегая. Но вынося решение.

Шаги – резкие. По камню. Каждое касание пола – как удар сердца. За спиной – не тишина. Не люди. Что-то другое. Взгляд. Преследующий.

В холле она достала медальон. Руки дрожали. Крышка щёлкнула.

Внутри – третий глаз. Расширенный зрачок. Цвет – невозможно описать. Как если бы в него смотрело пламя.

И этот глаз – моргнул.

Алиса вышла в венский туман, как в воду. Воздух был плотным, вязким – дышать можно было только через силу. Пальто прилипало к спине, а туфли тонули в отражениях на мокрой мостовой. Двор перед Арсеналом походил на руины. Камни были темны, как после пожара, хотя дождя не было. Тень здания за спиной будто росла, следуя за ней. Там осталась Виктория. Картина. Медальон. Шёпот, который продолжал звучать внутри.

Третий глаз в кулоне больше не моргал. Но Алиса чувствовала: он не исчез. Он наблюдал. Закрывшись, как веко после слезы. Он стал частью её – органом, которого не должно быть.

Такси не вызывала. Её шаги были ритмом, заданным чем-то глубинным. Переулки венского центра будто вывернулись наизнанку. Под ногами – отражения фонарей, чёрные лужи, будто окна в другую улицу. Люди, что проходили мимо, не замечали её. Или притворялись. Их лица были похожи друг на друга. Прорисованные, но пустые.