Тени горят ярче

– Что это было? – прошептала она.

Ответа не было. Только тишина. Но теперь она звенела, как колокол под водой. Она встала. Подошла к умывальнику. Смыла кровь. Вода потемнела, стала густой. Как чернила. Или масляная краска. Или сгущённая тень. В стекле раковины мелькнуло лицо. Не её. Или её, но не сейчас. Вернувшись к столу, она увидела: ни крови, ни буквы. Только тень. В углу. Едва различимая. Как ожог на холсте. Как память. Тишина стала плотной. Как дым перед вспышкой. Алиса села снова. Закрыла глаза. Но увидела не тьму – огонь. Пульсирующий. Тянущийся к ней. Как будто кто-то внутри неё ждал. Ждал сигнала. Ждал касания. На запястье – новый жар. Узор менялся. Из буквы "М" расползались линии. Как змеи. Они сцепились хвостами. Петля. Бесконечность. Круг, который нельзя разорвать. И она знала: это не финал. Это первый знак. Первый ход. В игре, чьи правила она почти вспомнила. Почти. Но этого уже хватало, чтобы начался пожар. Тишина в мастерской изменилась. Она больше не была просто отсутствием звука – теперь это было что-то живое, настороженное. Будто тени в углах затаились, прислушиваясь. Алиса стояла посреди комнаты, между холстом и зеркалом, между прошлым и тем, что только начинало вылезать наружу. Её пальцы медленно расправили бархатный свёрток, оставленный Дэмиеном. Ткань казалась слишком тяжёлой, как будто внутри была не картина – а сердце. Или капкан. Свёрток раскрылся, как рана. Картина внутри дрожала, несмотря на неподвижный воздух. Женщина на фоне пламени – почти без лица. Черты размыты, словно их вытерли пальцами, но оставили злой след. Тень за её спиной напоминала что-то большее, чем огонь. Что-то, что шептало. В углу холста – подпись. «V.L. 2009». Угольный штрих, уверенный. Как выстрел. Алиса не выругалась. Не вскрикнула. Она просто встала, не дыша. И позволила воспоминанию ударить. Пожар. Виктория. Крик, которого никто не слышал. Тело в пламени. И потом – ничто. Только этот запах. Гари. Серы. Пластика и волос. Она тронула трещину на холсте. Пальцы стали чёрными. Сажа. И что-то блестящее – как металлический порошок. Пепел с вкраплениями костяной пыли. Алхимия. Или ритуал.

– Ты не сгорела, – её голос был ровным. Почти заботливым. – Или не до конца.

За спиной заскрипел пол. Никого. Но кто-то был. Где-то между пятнами света и отблесками прошлого. На полу, у самой двери, появилась капля. Красноватая. Пульсирующая. Кровь? Краска? Или чернила, которыми подделывают подписи? Алиса потянулась к подоконнику. Открыла коробок спичек. Пальцы дрожали. Не от страха. От узнавания. Жар был знаком. Дверь снова распахнулась – рывком, как будто кто-то ударил в неё изнутри. Кисти в банке зазвенели. Одна упала. След на полу – в форме трезубца. Символ галереи Рейнольдса. И змеи, впившейся в него кольцом. Алиса выругалась. Шепотом. На языке, которым уже не пользовалась. Зеркало. Трещины – как сеть, раскинувшаяся по поверхности. В одной из них – глаз. Только на секунду. Глаз, в котором отражалась её собственная тень. Но чужая. Длиннее. Темнее. Она не двигалась синхронно. И тень тянулась к картине.

– Она ждёт, – сказала Алиса, но голос был не её. Слова вышли изнутри. Или из зеркала.

Свёрток на столе шевельнулся. Не физически. Энергетически. Как сердце под кожей. На поверхности ткани проступил узор. Буква – «М». Но больше. Змеиный завиток. Восьмёрка. Петля. Символ бесконечности. Или тюрьмы. Алиса натянула перчатки. Белые. Хирургические. Не потому что боялась испачкаться. Потому что кто-то должен был разрезать эту рану аккуратно. Без крови. Она встала, спички – в кулаке. Алиса сжала спички так, что сера впилась в ладонь. Боль была ясной. Чёткой. Настоящей.

– Ладно, Дэмиен, – она повернулась к зеркалу, где трещины складывались в змеиный узор. – Но если это ловушка… Я сожгу и картину, и тебя вместе с ней. Слова повисли в воздухе. Но не осели. Они впитались в стены, в холст, в сам воздух. Она подошла к зеркалу.

– Ты слышишь меня? – шёпот. Но чёткий.

Трещины разошлись чуть шире. Линии образовали символ. Овал с тремя разрезами внутри. Знак, который она однажды видела на медальоне Виктории. А потом – на шее отца. Тишина загустела. Из неё выросло напряжение. Словно в комнате кто-то затаил дыхание. Кто-то, кто давно должен был быть мёртв.

– Если ты лжёшь, Дэмиен Рейнольдс… – голос был ровный, но за ним пульсировала ярость. – Я сожгу эту картину дотла. Тень в зеркале пошевелилась. Отразилась искра. Огонь? Или её воображение? Или предупреждение? Она не моргала. Не дышала. Лишь сжала спички крепче. На полу осталась ещё одна капля. Прямо у края картины. Теперь их было три. Треугольник. Метка. Дверь не хлопнула. Она закрылась медленно. Как будто кто-то провёл рукой. Пальцем. Последняя щель затянулась. И в этот момент в воздухе прозвучал голос. Тихий. Почти ласковый:

– Ты – ферзь. Но даже ферзя можно съесть.

Алиса не обернулась. Она только улыбнулась – уголком губ. И в зеркале эта улыбка повторилась. Секундой позже. На запястье вспыхнул свет. Узор трансформировался. Петля превратилась в круг. Внутри – две змеи. Сцепленные. Одна – светлая. Другая – почти чёрная.

– Игра началась, – её голос дрогнул, но не от страха. От предвкушения. В зеркале что-то шевельнулось в ответ – и вдруг все свечи в мастерской погасли.

Тьма длилась мгновение. Когда свет вернулся, на столе перед картиной лежал пепельный отпечаток ладони. Слишком большой, чтобы быть её. Всё стало тише. Даже её дыхание. Даже пульс. Только свет в зеркале продолжал мерцать. Ровно. Как дыхание другого существа. Оно смотрело. Оно ждало. Оно услышало.

ГЛАВА 2. ПАРИЖСКИЕ ТАЙНЫ

Париж начался с предательства. Холод вокзальных тоннелей впился в кожу, как иглы, но Алиса знала: это не просто мороз. Это память. Та самая, что оставила шрам на запястье и женщину в пламени – в её снах. Поезд вынырнул из тоннеля. На секунду город казался нарисованным – белым углём по чёрной бумаге. Мосты – как кости. Дома – как пустые клетки. Луна дрожала в реке, будто боялась смотреть на себя. Алиса сидела у окна. Сжимала ремешок сумки до боли в пальцах. Шрам под свитером оживал, как бы отвечая на ритм рельсов. Не её пульс. Чужой. Навязанный. Дэмиен сидел напротив. Спокойствие в нём было неестественным – как застывшая вода перед бурей. Его пальто будто только что с вешалки. Волос – ни единой непослушной пряди. В каждом движении – холодная точность. Он держал трость, как дирижёр – неотъемлемую часть партитуры. Рукоятка – змея, свернувшаяся восьмёркой. Её глаза – два рубина. Они смотрели на Алису. Даже когда он не смотрел.

– Ваш шрам пульсирует, – сказал он, не отрывая взгляда от окна. – Как будто она зовёт.

Алиса сжала запястье. Кто «она»? Картина? Женщина в пламени? Или та часть её самой, что уже начала гореть?

– Тени вас не пугают? – спросила она.

– Только те, что отражают правду, – он повернул голову. Свет скользнул по его щеке и выхватил тонкую линию. Шрам. Почти как её. Почти – зеркало.

Поезд замедлился. Скрежет, как когти по стеклу. Париж встретил их не романтикой, а пустотой. Ветер на перроне пах гарью, камнем и… лавандой.

Алиса замерла.

– Лаванда, – прошептала она.

– Ваш отец любил этот запах, – ответил Дэмиен. Он смотрел не на неё – сквозь. Словно сквозь время.

Она ничего не сказала. Только шагнула вперёд. Тишина между ними была не паузой. Лезвием. Тонким, как нерв. Такси ждало, будто знало маршрут заранее. Водитель не открыл глаз, когда они сели. Машина поехала, словно во сне. Город проносился мимо. Дома – как надгробья. Балконы с цветами, высохшими до скелетов. В каждом окне – лицо. Или его тень. Алиса не смотрела. Она слушала: дыхание Парижа. Пульс улиц. Эхо собственных шагов, которых ещё не было. Особняк встретил их, как ждут старого врага. Белый фасад, рассечённый трещинами. На воротах – печать: трезубец, обвитый змеёй. Символ, вырезанный в её памяти, как ножом.

– Дом не горел, – сказал Дэмиен. – Но внутри всё сгорело.

Алиса шагнула вперёд. Каблук щёлкнул. Звук ушёл в глубину, как капля в колодец.

– Даже пепел умеет дышать, – её голос не дрожал. Но воздух стал гуще.

Внутри пахло плесенью, вином и чем-то другим – сладковатым, как перегоревший ладан. Картины на стенах были испуганны. Некоторые замазаны. Другие – подделки. Ложь лилась с них, как старая краска. Алиса чувствовала её кожей.

– Архив – в подвале, – Дэмиен щёлкнул пальцами, будто открывал ловушку. – Я туда не спускаюсь.

– Почему?

– Некоторые двери открываются в обе стороны.

Он передал ключ. Холодный. Тяжёлый. На конце – две змеи, свернувшиеся в круг. Символ вечного возврата. Или заключения. Она спустилась. Ступени скрипели, как кости под ногами. Пахло тем же, что и в её кошмарах. Гарью. Страхом. Старой, запекшейся правдой. Свет мигнул. Включился. Больнично-жёлтый. Почти мёртвый. Полки. Папки. Всё в идеальном порядке. Слишком идеальном. Будто смерть решила быть библиотекарем. Первая папка. Зарисовки. Подписи: V.L. Женщины. Горящие. У каждой – знак на запястье. Её знак. Один из рисунков. Лицо. Почти её. Но с пустыми глазами. В уголке – цифры. Координаты. Она схватила лист и пошла наверх. Воздух был гуще. Голова – как после удара. Но ноги знали путь.

– Нашла? – он стоял слишком близко.

– Координаты. Кто-то спрятал их в краске.

Он взял лист. Медленно. Пальцы задержались на её руке. Шрам между ними будто вспыхнул. Почти боль. Почти признание.

– Это не должно было сохраниться, – прошептал он.

– Но оно здесь, – её голос был твёрд. Но внутри – дрожь. Не от страха. От узнавания.

Он опустил лист.

– Утром едем. – Голос стал тише. – Ночью здесь ходят тени.

Алиса обернулась на лестницу в подвал. Что-то шевельнулось в темноте. Не тень. Форма. Сложенная из пепла.

– Они придут за мной? – спросила она.

Дэмиен потушил лампу. В последнем отблеске его глаза сверкнули, как рубины на трости.

– Они уже здесь.

Тишина хлынула обратно. Но теперь в ней звенело – как ржавый колокол в пустом храме.

Париж начался с предательства. Холод вокзальных тоннелей впился в кожу, как иглы, но Алиса знала: это не просто мороз. Это память. Та самая, что оставила шрам на запястье и женщину в пламени – в её снах. И теперь, когда ночь хлынула в особняк, как тёмная вода в рану, всё началось заново. Особняк Вальтеров стоял на отшибе, словно вычеркнутый из карты города. Окна его смотрели в пустоту, не отражая света. Фасад трескался, как кожа старика, скрывающего слишком много. А внутри стены дышали. Сквозняки были не ветром, а воспоминаниями. И каждый звук отзывался эхом былого. Комната матери – теперь её временное убежище – встретила Алису молчанием. Обои облезли, но под ними угадывался прежний узор: виноградная лоза, вплетающаяся в буквы. Те же, что она видела в записях отца. Или ей это казалось? Запах лаванды впился в ноздри – точно такой же, как в ночь пожара. Мать всегда носила эти духи. Даже когда пламя лизало её платье, последнее, что чувствовала Алиса, – был этот аромат. Сладкий. Предательский. На комоде – зеркало. Прикрыто тканью, но не глухо. Ткань подрагивала, будто стекло под ней дышало. Алиса не касалась. Ей казалось, оно ждёт. Подоконник был пуст. Но там стоял подсвечник – одиночный, латунный, с начерченным знаком в основании. Круг, три точки, трезубец. Символ повторялся. Повсюду. На перилах. На раме кровати. Даже на шрамах. Она легла. Пружины издали стон, будто вспоминали. Простыня пахла не только пылью, но и розмарином. И ещё – серой. Как после выстрела. Или взрыва. Сон пришёл не сразу. Сперва – тень. Как покрывало, сползающее с памяти. А потом – голос. Она была в той же комнате. Но другой. Детской. Цвета масла и солнца. Голоса звучали, как музыка. Кто-то пел. Женщина. Рука касалась её щеки. Пальцы – знакомые. Мягкие. Тёплые. И в этот момент – хруст. Кожа рассыпалась в пепел. Мать сгорела, как свеча. Молча. Её глаза не кричали. Они смотрели. Долго. Даже когда лицо исчезло. Комната вспыхнула. Воздух треснул. А пепел – закружился. В центре вихря – буква. М. Изломанная. Не человеческая. Не руническая. Буква мира, где мёртвые шепчут.

– Назови её имя, – шептал пепел.

– Кого? – выдохнула Алиса.

– Она уже рядом.

Узор на запястье вспыхнул светом. Но не огнём – чем-то иным. Теплом мёртвой кожи. И в центре – женщина. Без лица. С длинной шеей. Руки, как спицы, тянулись к ней. Проснулась она резко. Воздух в комнате был густой, как дым. Пульс – в горле, в ушах, в запястье. Рука горела. Узел пульсировал. Шевелился. Жил. Движение – в углу. Тень не просто двигалась. Она росла. Вытягивалась вдоль стены, как пятно крови на бумаге. Контуры напоминали женщину – но с слишком длинной шеей, с руками, скрюченными в неестественных суставах. Алиса знала: если тень обернётся, у неё не будет лица. Только пепельный овал и дыра, где должен быть рот. Она замерла. Пальцы сжались в простыню. Ткань – липкая от пота. Или крови.

– Кто здесь? – голос сорвался. Сухой. Хриплый. Как у угольного привидения.

И в этот миг – свет. Резкий. Как вспышка. Дэмиен. В дверях – его тень. Длинная. Как нож. Глаза – спокойные. Слишком спокойные.

– Ты звала её, – сказал он. Не вопрос. Утверждение.

– Мне снилось…

– Ты произнесла имя. Или почти.

Он прошёл внутрь. Гладко. Как будто знал, где скрипит пол.

– Ты боишься зеркала, – тихо. – И правильно делаешь. Оно – дверь. А двери открываются. Только в одну сторону. Алиса села. Одеяло упало на пол. Она дрожала. Но внутри – только жар. Тлеющий.

– Ты говорил, знак живой. Он болит. Он говорит.

– Он зовёт. И она слышит.

– Кто она? – почти шёпот.

Он не ответил. Только подошёл к окну. Отодвинул штору. Фонарь за окном мигнул. И в его свете – лицо. Снаружи. Женское. Обугленное. Без глаз. Но оно смотрело. Алиса вскрикнула – губами, не звуком. Дэмиен резко опустил занавес.

– Не зови её. Не сейчас.

Он обернулся. Его лицо – маска. Но в глазах – усталость. Или знание. Или оба.

– Утром – в архив. Но если услышишь голос – не отвечай.

– Они придут за мной? – тихо.

Он на секунду замер.

– Они уже здесь.

Он ушёл. Дверь закрылась с грохотом. Кисть в стакане упала. Клякса на полу – в форме трезубца. Алиса осталась одна. Губы сами сложились в слова:

– Она всегда ждёт.

И только потом она поняла – это сказала не она. Запястье пульсировало. Узел менялся. Теперь он был восьмёркой. Бесконечность. Или петля. В ней – не имя. Приказ.

Под кроватью шевельнулось что-то. Медленно. Осторожно.

Она не посмотрела. Не сдвинулась. Только закрыла глаза.

Шёпот не стихал. Он стал увереннее. Он учился говорить. Он знал её имя. И чужое тоже.

Утро не принесло света. Только дымчатый туман, в котором исчезали очертания особняка. Даже звон церковного колокола, доносившийся откуда-то с юга, казался приглушённым – будто мир не хотел будить этих стен. Всё было окутано тишиной, вязкой, как патока, в которой застыли даже птицы. Париж оставался где-то там, за границей этого забывшего себя дома. Алиса шла по коридору босиком. Пол под ногами был холодным, как мраморная плита. Она чувствовала каждую трещину, каждый сучок, будто здание дышало сквозь доски. Запястье саднило. Узел под кожей будто растянулся и теперь стягивал её в другую точку дома. Туда, где хранился архив. Казалось, будто само тело помнило дорогу, которую сознание ещё не готово было признать. Архив Вальтеров находился в подвале. Вход к нему прятался за фальшпанелью в старой библиотеке. Книги на полках были расставлены так, будто кто-то только что читал и не успел вернуть тома на место. Ещё вчера Дэмиен обронил: «Они прятали свои грехи не в сейфах, а в словах». Теперь она поняла, что он имел в виду. Панель поддалась с глухим стоном. За ней – узкая лестница вниз. Воздух пах сыростью и прахом, как в костнице. Пыль витала в воздухе, как прах. Ступени скрипели, будто жаловались. В стене – лампа на цепи. Ржавая. Но загорелась, когда она дёрнула. Пламя было синим. Холодным. Такое же, как в ночь пожара. Оно не грело. Оно только освещало – и то нехотя. Архив втянул её внутрь, как пасть. Полки сомкнулись за спиной – не дерево, а кости. Книги на них дышали. Не страницами, а переплётами – будто кожа на корешках была настоящей. Алиса знала: это не просто архив. Это гробница слов, которые не должны были выжить. Она провела пальцем по корешку. Пыль отозвалась жаром. Книга вздохнула под её пальцами. Корешок сжался, как мышца, и трещина на нём раскрылась – в точности как рана. Из щели сочилась чёрная жидкость. Не чернила. Не кровь. Что-то, что пахло жжёными волосами. Она отпрянула. Трещина на корешке теперь была буквой. Опять – М. Та же. Та, что жила под её кожей.

– Тебя тянет к ней, – голос за спиной.

Дэмиен. Без тени, без звука. Как будто он всегда был там. Или, может, никогда и не уходил. Он подошёл, не касаясь её. Только взгляд. Плотный. Режущий. Она не обернулась. Не сразу.

– Что это за место? – спросила она. Голос её был хриплым, будто она проглотила золу.

– Здесь хранятся остатки правды. Только остатки. Целое сгорело вместе с ними.

Он указал на нижнюю полку. Там – плоский ящик, как для гравюр. Она присела. Крышка поддалась, и воздух внутри был другим. Старым. Сухим. Пахло розой. И потом. И чем-то ещё – как будто кто-то плакал здесь. Много лет назад. Внутри – письмо. Скрученный лист, перевязанный золотой нитью. Алиса развязала. Бумага зашуршала, как змея. Она сразу ощутила знакомое: тепло, медленно переходящее в жар. Внутри этого жара было имя.

– Это её почерк, – сказал Дэмиен. – Марианна Вальтер. Твоя мать.

Слова были выведены тонко, как шрам. Строки несли жар. Алиса читала, и с каждым словом ей становилось холоднее:

«Я сожгла только одну. Остальные пришли сами. Я не могла остановить их. Они знали имя. М.»

Подпись была не словом – символом. Пламя, вырезанное чернильной каплей.

– Это не подпись, – прошептала она.

– Это печать. Огонь не только уничтожает. Он освобождает. И… клеймит.

Алиса подняла взгляд.

– Почему ты всё это знаешь?

Он вздохнул. Коротко. Резко.

– Потому что я видел, как она умирала. Марианна. Я стоял за зеркалом, когда она назвала имя. И дверь открылась. Но не туда, куда она хотела.

Молчание. В архиве не было ни часов, ни звуков. Только дыхание книг, будто они вдыхали тайну, которую не могли высказать.

– Значит, ты пришёл ради этого? – Она показала на письмо.

– Ради того, что осталось. А точнее – ради того, что она не успела сжечь.

Алиса взяла лист. Он был тяжёлым. Словно имел вес в граммах и в судьбах. Её рука дрожала не от страха. От узнавания.

– Я назову его, – её голос дрогнул, но не от страха. От голода.

Дэмиен резко повернулся. Впервые за вечер его глаза вспыхнули – не метафорически. Зрачки стали красными, как угли.

– Один раз, – прошипел он. – Потому что имя – это крюк. Произнесёшь – и она вытащит тебя за него. Всю. До последней кости.

Он подошёл ближе. Его дыхание было сухим. Как песок. Как пепел.

– Но у тебя есть выбор. Найти то, что она скрыла. Или…

– Или?

Он открыл ладонь. В ней – ключ. Старинный. С выгравированным символом: трезубец, оплетаемый змеёй.

– Этот ключ открывает подвал в крыле, куда она никогда тебя не пускала.

– А ты был там?

Он не ответил. Просто развернулся и ушёл. Его шаги растворились, как капли крови в воде. Алиса осталась с письмом в руках. Слово «имя» пульсировало. Буквы на бумаге не просто шевелились – они ползли, как муравьи, складываясь в новые слова:

«Ты уже знаешь, чьё это имя».

Она почувствовала, как под ногами затрепетал пол – будто здание услышало её намерение. Она прижала лист к груди. Бумага обожгла кожу. Не как пламя, нет. Как память. И тогда зеркало в углу архива взвыло. Стекло треснуло – не случайно, а вычертив символ: «М» с зигзагом, как молния. В осколках отразилось её лицо.

Но глаза…

Глаза были чужими. Жёлтыми. Горящими. И губы в отражении шевельнулись первыми:

– Назови меня.

Особняк словно затаил дыхание. Воздух в коридоре стал плотнее, тяжелее, будто пропитался тем, чего ещё не произошло. Дэмиен исчез. Или растворился. Алиса не слышала хлопка двери. Не было эха шагов. Только холод, просачивающийся сквозь щели в окнах и подступающий к горлу, как вода в лёгкие. Она сжимала ключ. Металл был странно тёплым, как будто его только что выковали. Символ на головке – трезубец, обвитый змеёй – пульсировал в ритме её собственного сердца. Или это не её сердце? Крыло дома, куда она никогда не заходила в детстве, начиналось за витражной перегородкой. Её мать называла это «комнатами запертого века» и каждый раз обходила стороной, словно за стеклом было не место, а диагноз. Теперь витраж поблёк, но змея, выгравированная на центральной панели, всё ещё смотрела в упор, будто узнала Алису. Она протянула руку. Стекло под пальцами оказалось тёплым, как дыхание. И тогда змея на витраже прошептала:

– Ты уверена?

Ключ вонзился в замок, будто его втянула сама дверь. Металл прошипел, и скважина закровоточила ржавой жидкостью. Механизм внутри скрежетнул – не от времени, а как будто не хотел впускать. Алиса толкнула дверь. Подвал вздохнул ей в лицо – запахом прогорклого воска, сожжённых ногтей и старой ладанки. Каменные ступени начинались сразу за порогом, уходили вниз, в темноту, густую и влажную, как кровь под кожей. На стенах – фрески. Изображали падение. Люди с крыльями срывались с небес – не к ангелам, а в пасть. Крылья были не перьями, а пеплом. Она остановилась. Одна из фигур на стене – женщина. С огнём в руках. Волосы развевались, как пламя, лицо – стерто, но рот вырезан чётко. Он кричал. Или звал. Или смеялся. И в её руках – рама. Или зеркало. Или окно в иной мир.

Шаг. Ещё шаг. Подвал жил. Стены слегка пульсировали. Пыль на полу светилась, как костяная мука. Цепи под потолком звенели без ветра. Алиса чувствовала вибрацию в запястье: узор под кожей светился, будто узнавая место. Комната была пустой. И полной. Пустые рамы на стенах – без холста, без стекла, только обугленное дерево. Под ногами – зола. Воздух стоял, как перед взрывом. И тогда она увидела её. Единственную раму с натянутой тканью. Почти прозрачной. Там, за ней, кто-то был.

Глаза. Жёлтые. Глубокие. Узнающие.

Она подошла. Ткань вздулась. Как нарыв. Что-то ударило в неё изнутри. Раз, два. На третий – пальцы. Слишком длинные. Обугленные ногти.

– Ты принесла имя? – голос вырвался с клубом чёрного дыма.

Алиса отпрянула. Воздух сжался. Как будто подвал затаил дыхание. Но её рука сама потянулась. Ключ в пальцах дрожал. Символ сиял. И пламя вырвалось из щели. Синее. Узнаваемое. Как в ночь пожара.

Оно дотронулось до её запястья.

Вспышка.

Марианна. Мать. Стоит в этом подвале. Лицо в полумраке. Пальцы – на рамке. Губы шевелятся.

– …Марра…

Не имя. Искра. Пламя взрывается, охватывает её. Она горит. Но глаза – живы. И они жёлтые. Такие же. Как в зеркале. Видение исчезло. Алиса рухнула на пол. Камень холодный, как смерть. Рама рассыпалась в пепел. И шепот в золе:

– Марра… Марра…

– Ты почти назвала её, – голос. Мужской. Дэмиен. Или не он.

Он вышел из тени. Но тень была другой. С рваными краями. Как крылья. Его лицо – прежнее. Но глаза горели.

– Что это было?

– Отголосок. Картина запомнила. Кто касался. Кто знал имя. Кто сгорел за него.

– А если бы я назвала?

– Тогда бы ты не стояла здесь. Ты бы была пламенем. До сих пор.

Он коснулся её запястья. Узор светился.

– Она рядом. И она слушает. Но не сейчас. У нас есть ночь.

– А потом?

– Потом ты выберешь. Или она выберет тебя.

Он исчез. Его шаги растворились, как капли крови в воде. В подвале снова воцарилась тишина. Но пепел на полу зашевелился. Собрался в петлю. В знак. В букву.

– М.

Она горела синим пламенем – ровно три секунды. Столько длились её видения. Потом погасла. Оставив на камне шрам. Такой же, как у неё. Как у Дэмиена. Как у матери.

Алиса поняла: это не конец.

Это была первая буква её приговора.

На следующее утро небо было серым, как пепел, но Париж продолжал дышать сквозь каменные лёгкие переулков. Алиса стояла у решетчатого окна, глядя вниз, на двор, где мокрые листья прилипали к булыжнику, образуя узор, слишком похожий на символ с её запястья. Он пульсировал – не под кожей, а в самом воздухе. Тени ещё не рассеялись после ночи. Они прятались в складках света, в отражениях на стёклах, в её памяти. Подвал не ушёл – он притаился. Где-то внутри. Шевелился. Пульсировал на месте души. Дэмиен появился бесшумно. Как всегда. Его отражение возникло в стекле позади, прежде чем она услышала шаги. Она не обернулась.

– Ты не спала, – сказал он.

– А ты? – её голос был шершавым. – Или ты вообще не спишь?

Он подошёл ближе. Запах – терпкий, кожаный, с ноткой ладана – пробежал по её коже, как память об отцовском кабинете. И одновременно – как предчувствие чего-то неизбежного.

– У нас есть след, – произнёс он. – Координаты.

Алиса молчала. В стекле отразились её глаза. Тёмные. Как угли. Почти не свои.